Ползать

Я снова напился Я снова расплакался Зачем же так жить Скажи мне, зачем так жить

Мир замешался подобно масляным краскам в палитре незатейливого художника, и в этот момент Фредерик подумал, что тому виной было либо ухудшающееся психическое состояние, либо черт знает откуда взятое и черт знает из чего состоящее вино, «паленое», как назвал бы его Антонио, но не Крейнбург. С губ этой семьи не должны слетать жаргоны вроде таковых, но к этим самым губам за этот вечер был пригублен не один бокал того самого паленого пойла, и мысль эта вытекала, становясь ненужной, бесполезной. За это последствие мужчина оказался искренне благодарен, пытаясь насладиться состоянием, когда мысли не забивают пространство черепной коробки, вызывая боль, а вязнут в голове, долго в ней не задерживаясь. Аналог тишины, который просто превращал голоса в серый шум. Фредерик мог бы сказать, что это работало лучше камертона, но его рот глупо открывался и закрывался без единого звука, как у рыбы. Так что нет, он не скажет. Он пропустил момент, когда ноги его предательски подогнулись, и он обрушился на деревянный пол. Просто закрыл глаза, открыл, а перед лицом маячит потолок, и свет единственной лампочки, цвета подгнившего солнца, слепит глаза. По началу он думал, что, может, и не упал, а лишь неуклюже осел на пол, только потом ложась на спину, своими волосами заменяя половую тряпку, такого же серо-грязного цвета. Но встревоженный вид его «собутыльника» дал понять, что падение таки было. Через секунду приходит и ощущение тупой боли в затылке, и слабо зажатый в пальцах бокал он чувствует тоже. Тот, к счастью, не разбился, но небольшая часть его содержимого брызгами растеклась по полу. Не было жалко ни вина, ни полов, ни себя. Крейнбург труп, с бледной кожей, мертвецки пьяным взглядом, и растекающейся лужицей «крови» под телом. Паганини подумал так же, преклоняясь перед неуклюжим телом, помогая тому встать с пыльных досок. «Преклоняясь», да, точно как перед невестой. « О, сэр Крейнбург, соизволите ли вы выйти за меня? А поднять свою чертову задницу с пола?» – Сильно же тебя развезло. Жив? – даже сквозь замыленный взгляд Фредерик все еще мог четко разглядеть ухмылку Антонио, не столько насмешливую, сколь жалостливую. Он бегло осмотрел юношу на наличие каких-либо видимых ранений, хотя о каких ранениях кроме еще не проявивших себя синяков могла идти речь? Антонио тоже это было не понятно, ведь пьян в этой комнате был не только Крейнбург. Разница была лишь в том, что алкоголь почти заменял скрипачу воду, и подобное количество выпивки его делало лишь слегка поддатым, в отличие от композитора, который впервые напивался до таких чертиков. А до этого нет, никогда. «Напиваться с горя», алкоголем в последствии только усугубляя свое состояние, а потом страдая от сильнейшего похмелья? Глупость какая, конечно он не стал бы к такому прибегать. «Не подумал, оступился» стал бы оправдывать себя Фредерик сейчас, но он знает, что думал. От начала, когда скрипач предложил провести этот вечер навеселе, задорно звеня бутылочным стеклом, и до момента, когда они, подобно парочкам на светских балах, кружились по комнате под песни с пластинок, которые Паганини еще не успел продать ( иногда он действительно любил музыку больше выпивки ) . А потом перестал думать, потому что мысли были уже другие, и где-то далеко от него. Он захотел остаться. Захотел, потому что рядом был бы Антонио. Он и сейчас здесь, сидит рядом, составляя композитору компанию, ведь встать тот не смог – ноги все еще подкашивались, а голова кружилась. До этого мужчина, пытается припомнить Фредерик, вальяжно расхаживал по комнате, что-то проговаривая, держа в руках нотные листы и ручку, возможно, он смог поймать вдохновение. Фредерик в этот момент ему очень позавидовал. В бледных пальцах все еще прокручивался пустой бокал, а взгляд лениво плавал по комнате. Алое пятно продолжало находится посреди комнаты без должного внимания, впитываясь в прогнившие доски. Антонио оказалось на него плевать так же, как и Фредерику. – Я не часто пью. Он вспомнил про слова скрипача и дал ответ, наверное, чуть запоздалый. Он это понимает по секундному непониманию в лице Паганини. – И не пей, отвратительное это дело. Краем уха мужчина улавливает бряканье стекла о стол. Это руки Антонио попытались вслепую нащупать на ближайшем столе еще недопитую бутылку. Это выглядело настолько иронично в связке с его последним наставлением, что Фредерику захотелось рассмеяться. Рукам пианиста удается добраться до уцелевшей бутылки раньше его партнера. Она уже была открыта, но вина там оставалось еще много. Игнорируя бокал в своих руках, он выпивает часть содержимого прямо с горла под удивленное хмыканье скрипача. Фредерик был уверен, что почти разглядел улыбку в уголках его губ. Сам же Фредерик хмуриться, а лицо его граничит между разочарованием и отвращением. До этого им было выпито достаточно, чтобы перестать чувствовать какую-то горечь, перестать чувствовать какой-либо вкус вообще, но то оказалось не совсем так. Он все еще чувствовал отвратительные нотки напитка, ярко демонстрирующие его дешевую стоимость. Послевкусие от него оставалось не менее гадким. Но он все равно хлебал это как воду, потому что его внезапно замучила жажда, потому что других альтернатив в этой квартирке не было, потому что ему нужно было занять чем-то руки, и потому что – Мерзость, – неприкрыто кривясь, он делает еще глоток – просто отвратительно. – Зачем давишься тогда? – Чтобы тебе не досталось. Это то, что наверняка сказал бы ребенок. Пряча родительские сигары и бутылки, с наивной мыслью, что после этого безответственный родитель остановится, будто зависимость была лишь обычным порывом, минутной слабостью. Крейнбургу тоже захотелось, чтобы так все и было. Глупость, неимоверная глупость, а поверить в такое хотелось. Хотя бы под градусом. – Идиот, ну что за идиот. – других слов у мужчины не нашлось. Взгляд у него, Фредерик понимает, грустный и насмешливый. Рука его тянется к отобранной композитором ранее бутылке, тот ее отдает почти без сопротивления. Но самому Антонио становится будто совестно, и алкоголь начинает горчить на его языке сильнее обычного. Он отставляет бутылку в сторону, видимо, оставляя на потом. Фредерик видит в этом мимолетную победу. – Губить свой организм удумал, и, главное, ради кого? Меня? Фредерик ответил бы, что нет. Душа его давно загублена, отравлена больным разумом. В голове у него воспаленная рана, и там копошатся трупные черви, промокло все от сукровицы, и мертвеет от некроза. Он чувствует свою приближающуюся смерть. Он вспомнил, о чем думал, когда соглашался на всю эту авантюру. «Если падать на дно, то только не в одиночку». Но он молчит. Его голова мертвым грузом обрушивается на плечо мужчины. Глаза без особого интереса цепляются за его мятую и заляпанную рубашку, и на пальцы. Фредерик принюхивается – чувствует перегар. От него наверняка сейчас пахнет так же. В комнате повисает тишина. Она настолько мимолетна и легка, что композитор был готов в ней раствориться кубиком сахара в кипяченном чае, слиться с этим безмолвием, почти засыпая. Ему захотелось выпить сейчас чего-то помимо вина. Он снова обращает внимание на комнату. Та яркая лампочка, на деле, оказалась не такой и яркой, слабо доживая свои последние дни, иногда предсмертно «похрипывая» секундными миганиями, в которых Крейнбургу виделись силуэты. Обои облезлые и старые, надорванные в многих местах, человек, что их клеил, наверняка уже скончался, и другой человек, что пришел жить в этой квартире после него, тоже, и Антонио умрет, а обои продолжат пестрить своей серостью, подводя очередного бедолагу к мысли о том, что эта жизнь не имеет смысла. За окном проплывала поздняя ночь. Остальные люди уже видели десятый сон, думая о планах на завтра. Он подумал о семье. Те тоже спят, и он мог сейчас спать, но он сидел здесь, в затхлой комнате, не видя сна и смысла в своем пробуждении завтра. Но его, как не странно, не претил такой исход событий. Мужчина неуверенно поднимается под аккомпанемент скрипучих досок, скорчиваясь, шатаясь, будто готовый вот-вот рухнуть. Антонио был готов его поймать. Или рухнуть вместе с ним. Пару шагов, и он садится за пианино. Тошнота его не отпускает, он чахнет над инструментом, опускает голову, тяжело дышит. Руки держит на коленях. А потом, внезапно, но аккуратно, лбом припадает к клавишам. Те сразу отзываются возмущенным, расстроенным звуком. Фредерик мог их понять. Еще бы! В его семье за такое пренебрежение к инструменту его немедленно бы выпороли, да и он сам поступил бы так же, но сейчас такие близкие сердцу ноты дарили спасительную прохладу. С каждым вздохом голова приподнималась и снова опускалась, повторяя никем не понятую какофонию звуков. Правая рука слегка приподнялась, машинально проходясь пальцами в «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» манере. Они звучали в такт своему маэстро – печально и несуразно. – Это твоя новая композиция? – Несомненно – голос сочится сарказмом и усталостью. Антонио поднялся с пола, становясь рядом с горе-пианистом. Крейнбург поворачивает голову в его сторону, действие сопровождается аналогичным до этого шумом. – Нормальные люди в такой час уже спят, в курсе? – он понятия не имел, какой сейчас час. – А мы, думаешь, нормальные люди? – Ни капли. – Мы сошедшие с ума, просто поехавшие. – Паганини поддакивает с излишнем энтузиазмом, улыбается. Он берет ту самую недопитую бутылку, крутит в руках настолько безразлично, что Фредерик уверен: ну точно уронит. Композитор оставляет бедное пианино в покое: приподнимается, но продолжает смотреть на черно-белое месиво прямоугольников. – Я могу не спать всю ночь, меня распирает от вдохновения, и я до утра наворачиваю круги со скрипкой, пока меня не вырубает. Соседи жалуются постоянно. – но говорит он об этом не как о проблеме, а просто констатируя факт, с которым он не собирается ничего делать, примеряясь. Фредерик понимающе кивает. – Я просто… так смертельно устал. – Это все бесполезно. Крейнбург вытирает тыльной стороной ладони лоб, тот покрылся лишь легкой испариной. Он будет готов умереть, но настанет утро. День встретит его прохладой и слепящими лучами из окна, яркими, но таким безжизненными. Фредерик будет думать, что обязательно это все закончит, но уже завтра будет продолжать сочинять новую симфонию, грезя о признании, долго смотреть на конверт, думая, отправлять ли его. А Антонио пообещает, что та бутылка была последней, будет отрицать демона в своей голове, а потом жажда снова заскребет в глотке, а «чей-то» голос вновь зазвучит слишком соблазнительно. Они продолжат падать в ад, прекращая цепляться за ступеньки благоразумия, не останавливая друг друга. Вместе. Бутылка таки оказывается на полу, с громким треском расходясь по всей комнате осколками. Они почти на нее не реагируют, зато реагируют соседи снизу, чей недовольный бубнеж мужчинам слышен особенно прекрасно в этой повисшей тишине. Но торопиться убирать стекло они не спешат. Это можно сделать и утром. В конце концов, у них много времени.