принц и щелкунчик

Николай был наказан. Утром сочельника он украл с кухни кусок сахара и спрятался с ним в шкаф, где никто не смог бы его найти. За плотно притворёнными позолоченными дверцами слышались голоса и шаги; казалось, что, протяни Николай сейчас руку, пальцы пройдут сквозь потемневшее от времени дерево как через туман и коснутся бледного света зимнего утра или шуршащего подола кухаркиной юбки. Будь это действительно так, он украдкой поставил бы кухарке подножку, просто чтобы услышать, как она шлёпнется на пол, натёртый воском до зеркального блеска, ровно переспелая груша на землю. Кухарка грузно прошла мимо шкафа, не подозревая о миновавшей её опасности. Николай! Где этот мерзкий мальчишка? Как сквозь землю провалился! Невидимый для неё, Николай лишь подобрал колени и зажмурился, облизнув пальцы, пока сахар, как лёд, таял в тепле руки, расцветал на языке. Какое это было блаженство после рыбы и ржаных сухарей, подгоревшей каши и несолёного супа, подёрнувшегося маслянистой плёнкой! Он улыбнулся, слушая, как за по ту сторону двери удаляются кухаркины шаги — даже подошвы её домашних туфель шаркали ворчливо и раздосадованно. Никто и подумать не мог, что птица сама заперла себя в клетку. Сиротский приют был его клеткой, платяной шкаф — клеткой поменьше. Третья клетка пустила прутья в его голове. Он убегал туда и задвигал за собой засовы, захлопывал двери — его личная, маленькая клетка, в которой он чувствовал себя свободным. Ему твердили: красть — это грех, выдумывать и лгать — грех, ты дурной, испорченный ребёнок. Бог видит все твои поступки, ты нигде не укроешься от его взгляда. Но даже бог не знал, где прятался Николай, когда его ругали, наказывали, секли линейкой или запирали в одиночестве. Летом бы его не нашли, потому что в шкафу висели шубы. Лукаво щурилась дорожная лисья: она повидала разных попутчиков в долгих ночах в почтовых дилижансах, льнула к пальцам, ласкалась к волосам шуба из синевато-чёрного меха с пушистой белой остью, нежно пахла морозом и духами кротовая ротонда. Дверь шкафа распахнулась: это директор приюта собирался в гости, и Николая за ухо вытащили из шкафа, как рукавичку из кармана. В наказание за воровство его закрыли в дортуаре — одного, в густой темноте, разбавленной золотистым молоком лишь одной свечи. Сначала Николай развлекал себя тем, что забрался на чужую кровать и смотрел в окно, лакомясь холодом стекла, покрытого морозными узорами, словно сахарной глазурью. На улице горели фонари, спешили то одинокие прохожие, то запоздалые кареты, в далёких окнах мерцали свечи, зажжённые на ёлках. Наконец смотреть ему надоело, коленки застыли, и он вернулся в свою постель, с головой закрывшись одеялом. Всех остальных детей увели на ёлку в соседний дом, а Николай остался один, один, совсем один во всём приюте, мрачном, пустом и тихом. Только тикали часы в соседней комнате, едва уловимо потрескивал огонёк свечи, да ещё что-то тоненько, надрывно поскрипывало, постукивало, шелестело и шуршало по ступенькам и половицам. Крысы, подумал Николай, затаив дыхание и зажмурив глаза. Отгрызают пальцы и носы легко, как сахар. Кухарка жаловалась, что в последнее время в приюте завелись крысы — не иначе потому что дети прятали в спальне сухари и сушеные яблоки, когда удавалось стянуть хоть что-то из-под её острого взгляда. Всем известно, что крысы на своих хвостах приносят лихорадку — не говоря уже о том, что похуже, а уж если совсем проголодаются, то попортят и мебель, и лица спящих детей. Перепробовав и мышеловки, и толченое стекло, кухарка завела кота. Кот был ленивый, коричневый (гнедой масти, как назвали бы его, будь он лошадью) и всё время путался у неё под ногами — не иначе как хотел её убить и убиться вместе с ней, то выскочив кухарке навстречу, пока та спускалась по обледеневшей лестнице, то чуть не опрокинув на неё котёл с кипятком. Соседних кошек он нежил, к сиротам ластился, а живущую у доктора Мори комнатную рыжую собачку дразнил своим невозмутимым видом, пока та бессильно тявкала на него из окна напротив. Крыс он, впрочем, ловил превосходно — поймал сто тридцать восемь голов — во всяком случае, так посчитал Дзёно. Сто тридцать девятую у него — у кота, разумеется, а не у Дзёно, — вчера отобрал Николай. Крыса была маленькой и белой, и кот уже придушил её, зажмурив глаза от удовольствия и не обращая внимания, как содрогаются её лапки, царапаясь за воздух. Николай просто не смог пройти мимо — толкнул кота ногой в пушистый бок, да так, что тот подскочил, негодующе мявкнув, и выпустил из зубов свою добычу. Николай сгрёб крысу в ладошку, опрометью выбежал на двор, даже шинель не накинув, и оставил её, не то полумёртвую, не то полуживую, в поленнице, где до неё не добралась бы метель, свирепствовашая в сочельник. Словом, господам крысам было за что его благодарить, и несколько осмелившись, Николай приоткрыл один глаз. Тот, что видел лучше. На груди у него сидела белая крыса, а на голове у неё тускло мерцало что-то маленькое и золотое. Это чёрт, подумал Николай, иначе как бы он забрался на меня так неслышно? В этом было что-то утешительное. Батюшка на проповедях говорил, что чертей надо опасаться, потому как они искушают людей, обещая выполнить все их желания. А у Николая как раз было одно желание. Белая шёрстка крысы блестела, ровно шёлковая. Заметив, что Николай открыл глаза, она шевельнулась, будто колебалась, сбежать ей или нет. — Подожди, не убегай, — быстро зашептал Николай. — Я тебя не обижу! Хочешь, ну, даже сыра тебе украду или дам сгрызть свечу — я темноты не боюсь. И тебя не боюсь, хотя ты чёрт. Только останься! Мне тут так… одиноко. Он осторожно приподнял руку, и крыса, почувствовав это, юркнула куда-то вниз, её хвост легонько скользнул по его руке — словно сахар на коже растаял. Сбежала. Николай свесился с кровати, чтобы посмотреть, куда она заберётся — может, получится украсть лишний сухарик и оставить его у её норки, — и в ту же минуту пребольно ударился обо что-то лбом, даже искры из глаз посыпались. — Прости, — сказал ему чей-то голос без малейшего намёка на сожаление. — Сильно ушибся? Николай распахнул глаза. На полу, обхватив руками колени, сидел незнакомый ему мальчик, не старше его самого. Он поднял на него глаза — глубокие и тёмные, с длинными ресницами, очень серьёзные. — Ты ещё откуда тут взялся? — воскликнул Николай, натянув на себя одеяло повыше, до самого подбородка. — Всегда тут был, — ответил мальчик не без чувства превосходства, словно это Николай забрался в чужую спальню, ударил его головой и сидел на полу. — Я крысиный король, а ты меня спас, забыл? — Ты крысиный король? — с сомнением переспросил Николай. — Тогда почему ты такой маленький и нестрашный? Мальчик-крыса выглядел слегка оскорбленным. Николай опустил голову на сложенные руки и разглядывал его, ничуть не стесняясь: весь он был беленький, ровно сахарный и фарфоровый — и его кожа, и его шубка из гладкого, наверное, крысиного, меха, и рубашка, и жилет поверх неё, и кюлоты, и сапожки, только пуговка на шубке была с камнем цвета голубиной крови, а в тёмных его волосах мерцала крошечная золотая корона, точь-в-точь полумесяц, запутавшийся в ночном небе. — У тебя есть имя? Мальчик-крыса помолчал, словно пытаясь его вспомнить. — Федор. — А я Николай. — Я знаю. — Правда? Откуда? Федор слабо улыбнулся. — Сложно не слышать, как тебя тут ругают днями напролёт. — Меня не всегда ругают! — запротестовал Николай. — Хотя… меня часто наказывают, — он обвëл руками опустевшую спальню, но, как ни странно, рядом с Федором он не чувствовал себя ни наказанным, ни одиноким. — А ты… тоже?.. Пришëл, потому что тебе тоже стало одиноко? Федор заправил чёрные волосы за ухо, и Николай разглядел на его бледной шее синяки и царапины — багровые и лилово-синие, от кошачьих когтей и зубов, точно он в эту зимнюю пору отыскал где-то под сугробами фиалки и сплëл себе из них ожерелье. — Пришëл отблагодарить тебя за то, что спас меня, — ответил он так церемонно, словно Николай и сам был не меньше, чем принцем. — Можешь попросить у меня что-нибудь, и если это в моих силах, — а в моих силах почти всё, — я исполню твоё желание. Исполнит любое желание? Николай задумчиво укусил свой большой палец. Разумеется, недостатка в желаниях он не испытывал. Он разрывался между тем, чтобы попросить Федора украсть ему как можно больше сладостей из кладовой, столько, сколько он унесëт, и между тем, чтобы велеть Федору подбросить кухарке в суп опилок и золы; а ещё спросить, не может ли тот сделать Николая невидимым или, например… — Можешь научить меня обращаться в крысу? Ну, так, как ты сам делаешь? Федор немного подумал и отрицательно покачал головой. — Тебе не понравится, — только и сказал он. Впрочем, другого Николай и не ожидал. Ладно уж, пусть хранит свои секреты. Он вздохнул и спросил, указав на его шею: — Если ты можешь исполнить любую мою просьбу, то почему ты просто не спасся от кота сам? Федор ответил, очень и очень серьёзно: — Кота? Я расправлюсь с ним позже. Подрасту и загрызу его, пока он будет спать. Или выманю его к этой рыжей левретке, которая всë хочет его убить. — Значит, ты и в доме доктора Мори бываешь? Федор зябко пожал плечами, несуразно худенькими под шубкой белого меха. — Крысы ходят везде, — сказал он. — Не все наши тропы лежат на свету, зато в этом облике я бываю там, где захочу. Крысы бывают везде, подумал Николай, сладко обмирая сердцем. Вот она, свобода — ходить, где угодно, и оставаться там, где хочется. — Я хочу ходить вместе с тобой, — сказал он, откинув одеяло и свесив ноги с кровати. — Хотя нет! Федя, я хочу, чтобы ты был моим другом. Федор поглядел на него с сомнением. — Думал, ты попросишь чего-то другого, — уронил он. — Попрошу, конечно! — Николай вскочил с кровати и подал руку Федору, будто сказочному принцу. — Федя, раз уж мы друзья, отведи меня на ëлку в соседний дом. С минуту Федор смотрел на него, словно на самую удивительную вещь, которую только можно представить. Наконец он вздохнул и поднялся с пола, залитого зимним лунным светом. — Будь по-твоему, — сказал он. — Пойдём. Он протянул Николаю руку. — Когда я дотронусь до тебя, — предупредил Федор, — ты уменьшишься, но ни ты, ни я не превратимся в крыс. Если бы я укусил тебя, то ты стал бы таким, как и я. Волшебство, подумал Николай, чувствуя, как у него пересохло во рту. Магия! Он нетерпеливо потянулся к Федору, и едва их руки соприкоснулись, как он уменьшился, став крохотным и лëгким. Каждая вещь в доме вмиг выросла и превратилась в незнакомую, а потолок казался столь высоким, что при одном взгляде на него у Николая закружилась голова. Они с Федором выскользнули в проём под дверью спальни, словно в ворота. Всë в доме, оставшемся без людей, пришло в беспорядок и зажило своей жизнью: Николай только успевал оглядываться по сторонам. Пастушки с улыбкой следили за ними с бело-голубых фарфоровых изразцов огромной, во всю стену, голландской печки, поблëскивающие тусклым золотом угольки нежно вздыхали, тоскуя по одетым в серебро снежным хлопьям за окном, а маленькие маслянисто-жëлтые тюльпаны в горшках качали головами, словно шептали друг другу какие-то секреты. — Сюда, — позвал Федор; под уголком отклеившихся обоев виднелась маленькая мышиная норка. — Перейдём тут. В темноте подземных путей им встретилась крыса — огромная по сравнению с ними, но, заметив Федора, она попятилась и юркнула обратно во мрак. Определённо, с каждой секундой Федор, был ли он волшебником, или крысиным принцем, или и тем, и другим, нравился Николаю всё сильнее. Взяв его за руку (пальцы у Федора едва заметно дрогнули при этом), Николай пошëл на свет. Свет всë приближался, становился теплее, мерцал робко и приветливо — и наконец, крысиные тропы вывели их в пустую комнату, где Николай никогда не был. Ёлка сияла, залитая сиянием десятков — нет, сотен — свечей. Свечи плакали; их подтаявший воск сливался с прозрачными слезами еловой смолы и блеском жемчужных бус, струившихся по ветвям, увешанным конфетами в глянцево блестящих обëртках и розовыми пряниками, маленькими красногрудыми, как снегири, зимними яблочками и душистыми померанцами, позолоченными грецкими орехами и засахаренным миндалем, сахарными и марципановыми куколками. Сладко и остро пахло морозом и лесом — и домашним теплом одновременно. Где-то рядом, через комнату или две, послышался стук вилок и фарфора, и Николай различил знакомые детские голоса. Рождественский ужин для тех, кто хорошо себя вëл, подумал он, но не чувствуя ни обиды, ни горечи, словно и они растаяли в пламени ëлочных свечей. Думают, как получат подарки, вернутся в приют и будут дразнить меня. — Федя, тебе тут нравится? Федор пожал плечами. — Я уже видел это, — безразлично отозвался он и сразу же добавил: — Но без тебя. Это и было твоим настоящим желанием? Посмотреть на ëлку? Николай потупился, поддев носком ботинка половицу, хотя обычно его за это нещадно ругали. Впрочем, его ругали и за то, когда он говорил то же, что и сейчас: — Сильнее всего я хочу просто сбежать отсюда. — Из приюта? Почему? — спросил Федор. — И куда? — В театр, — сказал Николай, упрямо не глядя на него: он слишком привык, что, услышав такое, все смеются ему в лицо. Если и Федор сейчас назовëт его мечту глупой и бесполезной, значит, он такой же, как и остальные. Обычный. Ничего не понимающий. Но Федор внимательно слушал его, и Николай продолжил, осмелившись поднять на него взгляд: — Хочу играть в театре… хоть сейчас, хоть когда немного подрасту. Ты когда-нибудь был в театре? Если бы я мог превращаться, как ты, я бы из театра не вылезал! Знаешь, там можно быть кем угодно! Рыцарем, принцем, поэтом… и все тебя любят! Хочу… хочу, чтобы меня все любили. — Вот как, — тихо отозвался Федор, но в его голосе не было холода. — Я однажды сбежал было в театр, но меня в дверях поймал швейцар — так обидно! — Николай вздохнул, как и всегда при этом воспоминании. — Дал подзатыльник, а потом меня ещë и в приюте линейкой посекли. А ведь было так близко, я даже сцену успел увидеть. Так хотелось посмотреть на всё это, на настоящее, до того, как я… как я ослепну. — Ослепнешь? — переспросил Федор. Между его бровей пролегла хмурая морщинка. — Почему? — Видишь? Мой глаз, — Николай легонько дотронулся до своего левого глаза. — Он почти белый, да и ещё шрам этот… я как-то украл у директора книгу и стал раскрашивать в ней картинки — там тëтки были голые, ну, директор меня и ударил, когда нашëл. Книгой ударил. Угол у неё был посеребренный. — Как и всегда, при этом воспоминании его левый висок глухо заныл, а на языке воскрес смутный вкус крови. — С тех пор я вижу им всё хуже и хуже. Доктор Мори сказал, что со временем я совсем перестану им видеть. Это всё твой левый глаз, недоверчиво говорил Сигма, когда Николай рассказывал ему о том, как видел у кухарки самый настоящий хвост, словно у чëрта, под оборками шуршащих юбок из вишнëво-красной тафты, а в крысиных норках слышал чьи-то тихие лëгкие шаги. Он у тебя проклятый. Ты им видишь то, чего нет. Может быть, и никакого Федора не было. Но Николай был этому даже рад. Если Федор был всего лишь другом, которого он выдумал, значит, он никогда его не оставит и никогда не посмеëтся над ним. Может быть, все его мечты растают как сахар на языке, но сейчас ему просто сладко было думать об этом. — Со шрамом на глазу ты сможешь играть пиратов, — неожиданно сказал Федор, голос его искрился смехом. — А со ртом ты что делать будешь? Николай невольно потянулся к своим губам. — А? А что с ним не так? — У тебя рот широкий, как у лягушонка, — сказал Федор беззлобно. — Нет, как у щелкунчика, который орехи колет. И веснушки вот, — он тыкнул пальцем в щëку Николая; тыкнул не больно, но так, словно никогда раньше этого не делал. Словно никогда раньше у него не было друга, которого можно дразнить или обнимать. — Какой из тебя принц? Николай насупился. — Веснушки — это не главное! — он затараторил, как и всегда, когда был смущён: — В театрах нет солнца, и они у меня пройдут, и я не против играть хоть пиратов, хоть кого, да я даже занавес в театре закрывать готов, лишь бы попасть туда! А ещё я хорошо танцую, — он потянул за собой Федора, сорвал с нижних еловых лапок позолоченную бумажную ленту, завитую в тугую спираль, и потянул её за ними. — Вот, смотри! Пальцы у Федора были тоненькие и холодные — ни дать ни взять сосульки, подумалось Николаю. Он осторожно сжал их в своей ладони, другой рукой схватил его за талию и закружил его. Федор опустил ресницы, тщетно пытался скрыть улыбку — скорее смущëнную, чем радостную, и всё же Николаю не хотелось отрывать от неё взгляда. Пол вокруг ëлки был густо устлан иголками и закапан свечным воском, тяжëлые стеклянные шары — округлые, алые, ярко-синие, серебристо-розовые и хрустальные, — угрожающе раскачивались высоко в небе, там, где раньше они доставали бы Николаю до плеча. Федор чуть было не задел головой ëлочную свечу, и в мягком пламени его чёрные волосы на миг показались тëмно-рыжими, а в ресницах заиграли янтарные огоньки. В одной из книжек — но не той, что была с пьесами или со сказками или с голыми тëтеньками, а другой, — Николай однажды прочитал, что, если потереть янтарь о шерсть, тот начнёт притягивать к себе бумажки. Тогда — да и сейчас, — у него не было с собой янтаря, чтобы это проверить, но он мог бы поклясться самой страшной клятвой на согнутых мизинчиках, что Федор сиял, ровно драгоценный камушек, тянул к себе его скомканное в груди сердце. Николай пропустил его под рукой и притянул к себе, украдкой любуясь им. — Правда, хорошо быть человеком? — спросил он и отпустил талию Федора, словно тот мог сахарно-снежно растаять под его пальцами, вспотевшими от странного, горячего волнения. — Будь у тебя сейчас лапы, ты бы не смог со мной танцевать. Или смог, но… вот потешно было бы! Федор усмехнулся — всё ещё слегка застенчиво. От танца он весь жарко раскраснелся, в волосах у него запуталась хвоинка, и Николай потянулся смахнуть её — лишь бы дотронуться до него ещё раз. — Дело не в лапах, а в том, что мне не с кем танцевать. — Ты нашёл себе лучшего друга, — пообещал ему Николай. — И лучшего танцовщика! — Может быть, — согласился Федор. Он поднял на Николая глаза и обжëг его неожиданной улыбкой: — И всë равно ты похож на щелкунчика. — Эй! Ну-ка повтори мне это! — Орехоколя. Орехониколай. — Прекрати! Николай отвернулся, чувствуя, как загорелись щёки и уши. Ну щелкунчик — и пусть. Не самая худшая участь, правда? Может, приютская кухарка была заколдованной принцессой в обличье сердитой старухи, а директор приюта и учителей — злым волшебником, держащим Николая в заключении. — Спасибо, что привëл меня сюда, Федя, — тихо сказал он. — Даже если… даже когда я ослепну, я всегда буду помнить этот вечер. Он потянулся к одной из веток и отвязал от неё позолоченный орех, надколотый посередине, протянув его Федору, но тот лишь покачал головой. — Знаешь, — обронил он почти неслышно, — Тогда я тебя освобожу, чтобы ты смог увидеть всё, что хочешь. Чтобы ты успел. И прежде чем Николай спросил, что он имеет в виду, Федор нагнулся и укусил его за палец — так, что даже кровь выступила. Николай вздрогнул. — Ай! Больно же! — Прости, — сказал Федор. Глаза его были непроницаемы. — Это ради тебя. И добавил, совсем тихо: — А пальцы у тебя сладкие.

***

В дортуаре всё ещё было пусто, когда Николай вернулся в свою постель. Он шмыгнул под одеяло, подтянув к животу зябнущие ноги. Его знобило, а глаза закрывались сами по себе, словно их мëдом мазнули. Может быть, простыл, когда сидел у окна, а может быть, у него началась горячка. Николай посмотрел на палец и спрятал его под одеяло, в пуховое тепло. Палец заливало жаром и подёргивало, точно внутри сломалась какая-то пружинка — как если бы Николай был неисправным механизмом из стали и позолоты, сахара и ореховой скорлупы, — и он сонно улыбнулся, подумав о Федоре. Его укус был слаще, чем всë, что пробовал Николай. Я рад, что увидел тебя, подумал он. Нет, рад, что подружился с тобой. И в полусне ему чудилось, что там, где отпечатки зубов въелись в его кожу, сквозь неё пробивается белая шëрстка, и так, с руки он начинает превращаться в крысу, пока наконец не выскальзывает из своей кровати, огромной и наполненной лунным светом, и бежит, едва касаясь стылых половиц.