Sing to me, I am not doing well Getting tired of my own words Sing to me 'cause I can't hear myself Through the loudness of my own hurts Call me selfish when I say this, say this I'm kinda helpless, and I need you Sing to me 'cause I'm not doing well. «Sing to me», MISSIO.
Чуя был окончательно растерян после долгих изысканий окольного пути и находился почти на грани отчаяния. В темноте монотонно тикали настенные часы, прибитые гвоздём к голой бетонной стене. В левый верхнем — если смотреть со стороны двери — крае общей кухни на столике тихо шипело и хрипело радио. Чуя слушал его лишь только потому, что телевизора здесь не было. Вернее, он был, но вместо картинки выдавал бело-чëрные точки-помехи. Он считал, что лучше радио, больное подобием ангины, чем мозаика из точек, поэтому и сидел, пытаясь уловить хоть какую-то долю информации среди шумов. Чëрный обломок сломанной стрелки неумолимо бежал вперёд, с лёгкостью переступая почти стëршиеся от времени отметки. Чуя сидел так не первую ночь, не вторую, не третью. Наверное, он уже месяц пытался придумать, как выпутаться и покинуть эти потрескавшиеся стены, заклеенные скотчем. Для чего? А чëрт их знает. Чую больше волновал вопрос средств и нового жилья. Жить в коммуне — не классно. Конечно, были люди, с которыми он общался, «домашними» (потому что он не мог назвать это место «домом»), обязанностями он занимался только по средам, и от него ничего не требовали. Чуе хотелось свободы и независимости. Собственный дом. Собственные деньги. Никаких чужих людей, которые то появляются, то исчезают. Всë своё и ничего общего. Он мог бы просто уйти, ничего не сказав, если бы было куда идти. В коммуне таких не любят — у которых есть всë. Им завидуют. Им хотят подражать. Поэтому Чуя вот уже на протяжении нескольких лет запихивал внутрь себя все возмущения, недовольства и боль и фокусировался на как можно более неприметном поведении. Если кто-то что-нибудь узнает, жить станет совсем невыносимо. Его руки болезненно выломала мелкая дрожь, редкие огни расплывались перед глазами. Страшно хотелось спать. Чуя с кряхтением встал, подхватив кружку со сколом, медленно пересёк общую кухню на подгибающихся ногах и вылил горький остывший чай в железную мойку. Тихо щёлкнул дверной замок. Чуя тут же поднял голову, напрягшись. Он ожидал увидеть кого-то из «друзей», того, кто обязательно настучит на него за завтраком, но не ожидал увидеть человека, которого никогда до этого не встречал. Он был вполне хорош собой: длинный нос, тонкие губы, искривлённые в неком задумчивом нежном выражении. Чуе показалось, что от него тянет чем-то… загадочным, что ли. Он изящно перешагнул порог, цепко и внимательно оглядел помещение и, удовлетворённо кивнув чему-то, сел на грубо сколоченный и неаккуратно покрашенный в голубой стул. Чуя был удивлён, мягко говоря. Он не был чьим-то гостем (их приглашать тем более было категорически строго запрещено). Он не работал ни в одном из магазинов на этой улице. Он даже не был жильцом этой коммуны. Чуя не понял, как он сюда попал: дверь на ночь запиралась, а ключа под ковриком не держали. Если Незнакомец вор, то очень странный. Обычно воры ударяют свидетеля по голове чем-нибудь тяжёлым, гребут ценности и деньги и уходят, а не сидят и мечтательно слушают радио. Машина хрипела, заходясь в подобие кашля. Квартал спал мертвецким сном. Чуя ждал, по правде говоря, сам не зная чего. Наверное, должного объяснения, приветствия, хоть какого-то слова. Время утекало крупинками, а гость хранил обет молчания. Чуя задумался о том, что сказать и нужно ли что-то говорить, нервно мня пальцы и стоя поодаль, оперевшись спиной о край столешницы. Потом, в конце концов открыл рот, но не смог издать ни единого звука и закрыл обратно. Медленно сменил позу, когда затекла правая нога. Незнакомец рассеянно и задумчиво смотрел наверх, в стену, в те самые бережно и любовно заклеенные скотчем трещины. Он застыл монолитом, очарованный серостью глухого железобетона. Наверное, он был мечтателем. А может, искал ответы на тревожащие вопросы где-то в глубинах безмолвных стен. Чуя не знал наверняка. Он недоверчиво проследил за рукой Незнакомца, жестом предложившую ему сесть на прежнее место между столом и старым, тихо гудящим холодильником. Чуе уже изрядно надоело стоять и он, неотрывно смотря на пришельца, уселся обратно. Когда начало светать, а стрелка часов двинулась к отметке «пять», Незнакомец встал, зачем-то кивнул Чуе и вышел. Тихо щёлкнул замок, и от него не осталось ничего, кроме пары картинок в памяти. Чуя вскочил со стула, чуть не опрокинув его, и бросился к окну, но не увидел внизу фигуры, которая провела с ним около семи часов. Он вернулся на следующий день. Вернее, ночь. Вновь щёлкнул замком, деловито огляделся, словно ожидал увидеть что-то новое, кивнул и сел на самый близкий к выходу стул. Чуя вновь растерял все слова. Надо бы предложить чай, кофе, ещё чего, но язык словно прилип к верхнему нëбу. Радио болтало на своём змеином языке. Когда оно устало говорить, Незнакомец встал, подошёл к столику, неумело покрутил колёсики, выдавливая слова, которые заполнили нависшую над ними тишину. А потом вновь сел и задумался. Его мысли, непонятные никому из людей, текли медленно, он перебирал их раз за разом, устало, циклично и неторопливо, словно жизнь для него стояла на паузе. Чуе хотелось так же — ни о чëм не беспокоиться, просто сидеть и думать. Чуя вздохнул. Незнакомец вздохнул в ответ. Когда рассвет принялся золотить крыши домов, он встал, потянулся, размял затёкшие кисти, поднял правую руку в неком прощальном жесте и ушёл. Чуя даже не успел и слова сказать. Так прошла, наверное, неделя. Чуя давно потерял счёт времени. Раньше прихода Незнакомца, раньше своего появления в коммуне. Раз за разом он возвращался. Изящно-привычно перешагивал порог, оглядывал помещение — как казалось Чуе, — искал нечто стоящее, и садился на грубо сколоченный стул. Однажды Незнакомец пришёл с обшарпанной старой гитарой. На её поверхности белели остатки неких наклеек. Чуя не знал, можно ли играть в коммуне на музыкальных инструментах — просто никто этим не занимался — и не был уверен в том, что никто не проснётся. Ему хотелось сказать, мол, не надо, а то придётся объясняться, но Чуя вновь не нашёл правильных слов. Наверное, такой была плата за его присутствие. Но Незнакомец не стал играть. Вместо этого вновь принялся сверлить взглядом стены и слушать потуги радио, которое хотело выдать хоть какое-то подобие слов. Спустя час — а может, и два — он дëрнул струну. Чуя застыл, очарованный чистым звуком. Мелодия была сухой, тихой и старой, как вековая пыль, резала углы, в которых толпились безмолвные тени. Его такие же сухие обветренные губы шевелились, но Чуя не услышал ни единого слова. Вскоре он задремал, подперев голову рукой и даже улыбаясь. Чуя никогда не был ценителем красоты, но был готов признать, что он играет хорошо. Его разбудила тишина. Первое, что Чуя обнаружил, — он спит, лëжа на столе. Второе — Незнакомец тоже. Длинные тонкие пальцы застыли. Сонный и раздражённый, он поднял голову. Часы показывали пять утра. Ему пора уходить. Чуя с трудом поднялся, сквозь зубы шёпотом выругался, хватаясь за дьявольски болящую поясницу, доковылял до Незнакомца и мягко потряс за плечо. Движение вышло скованным и неловким. Чуе даже показалось, что он его боится. Но было одно «но»: у Чуи не было причин его бояться. Незнакомец приоткрыл глаза, мутным взглядом огляделся, потом, видимо вспомнил, где находится, и тяжело вздохнул. Его вздох почему-то напомнил Чуе шёпот листвы на ветру. Он благодарно кивнул, встал, потянулся, так что громко хрустнули суставы, взял гитару и обрывки своих рассуждений и тихо исчез, провожаемый взглядом Чуи. Это становилось чем-то вроде обряда — смотреть ему вслед. Вскоре дни стали короче. Незнакомец стал уходить, когда ещё были сумерки. Чуя уже бросил разгадывать то, как он проникал внутрь. Может, у него был дубликат ключа или он просто-напросто умел ходить сквозь стены. Он даже думал, что Незнакомец — призрак. Мираж, иллюзия, по крайней мере. Чуя знал, что у него не всë в порядке. У него непреодолëнное ПТСР, и он никак не может с ним разобраться. Его преследуют галлюцинации, ему снятся страшные уродливые кошмары, из-за которых он мучается бессонницей, он излишне подвергает себя риску, словно стремится совершить самоубийство при каждом удобном случае, уже давным-давно дистанцировался ото всех, с кем когда-то раньше был близок, зажался в своём крошечном мирке и постоянно мучается виной выжившего. Незнакомец вполне мог быть одним из порождений его больного сознания. И ладно. Он хотя бы молчит и не говорит, что в смерти родителей виноват только Чуя и никто другой. И он хотя бы остаётся рядом. Раньше Чуя пытался преодолеть травматический опыт и отпустить прошлое, но все его попытки тянуться к людям не были увенчаны успехом. Незнакомец тихий и незаметный, его не тянет на дно тяжёлый груз минувших дней. Он самый обычный здоровый человек без проблем, живущий где-то в своём таком же крошечном мире, в котором, в отличие от Чуи, нет темноты и отблесков жадного пламени, которое сжирает бензин, тела, машину и всë, что попадается на пути. Чуя не такой. Чуя не идеален. Чуя злой и обиженный на весь свет, нетерпеливый и грубый, не умеет подбирать правильные слова и зачастую рубит правду наперёд. Он просто не может сидеть сложа руки и размышлять над смыслом жизни, например. Правда, наверное, это больше потому, что его — смысла этого — у него нет. Не только смысла, внутри Чуи просто ничего нет. Он ощущал себя пустым и понятия не имел, зачем и почему он живёт. Чуя невольно задумался, прислушиваясь к своим чувствам, к которым обычно не прибегал: слишком они все были негативные. Как будто дышать стало немного легче. И чувство вины притупилось. Чуя уловил знакомый щелчок. Незнакомец снова принёс гитару. Чуя на мгновение — одно-единственное мгновение — почувствовал себя целым, не безжизненной оболочкой, а кем-то живым. Чудес не бывает. Чуя, тонущий в пучине депрессии и апатии, пожираемый чувством вины и ограждающий себя от всего окружающего мира, давно не верил в россказни о том, что всë будет хорошо. В ту ночь радио молчало, притаившись в темноте. Чуя вместе с ним. — Включи, — внезапно попросил он. — Я не умею. Это был первый раз, когда Незнакомец заговорил. Чуя несколько жадно внял этим простым словам. Его голос был мягкий, бархатистый и чистый, совсем как та мелодия, которую он время от времени наигрывал на исцарапанной гитаре. Не то что немного писклявый тон Чуи из-за затянувшейся ломки голоса… Чуя медленно встал, чувствуя, как от волнения подгибаются ноги. Доплëлся до столика, привычно повернул колёсико. Машина захрипела, закашляла, зашипела. Выдала бессвязные звуки и заговорила о похолодании в Токио. Какое-то время они молчали. Чуя неловко плюхнулся обратно, чувствуя себя последним идиотом. Незнакомец исчез, оставив после себя только неподвижно сидящее тело с подпëртой ладонью щекой. — Спасибо. Искренне. Так искренне, что у Чуи всë свело внутри. До недавних пор он был уверен, что таких людей не существует, что они так, выдумка. Единичные экземпляры на миллиард человек. — Мне… несложно, — Чуя не сразу вспомнил нужное слово. Остаток ночи они провели в тишине. — Пойду, — сообщил Незнакомец, когда стрелка перешагнула цифру «четыре». Чуя наконец решился: — Почему ты ничего не говорил раньше? — Ему казалось, что это самое важное из того, что он мог узнать о нём. — У меня не было повода. Меня всë устраивало. — Незнакомец бережно взял гитару в руки. — Разве нужно говорить, когда что-то не нравится? Незнакомец медленно повернул голову в его сторону. Наткнувшись на его взгляд, полный недовольства, Чуя прикусил язык, мысленно отругав себя за спешку. Незнакомец выглядел так, будто в жизни не слышал большей глупости. — Любой уважающий себя человек не станет терпеть то, что ему не по душе. И вышел. Чуе показалось, что в его словах кроется некий подтекст. В следующий раз Незнакомец не вернулся. Как и во второй, и в третий. В жизни Чуи произошла новая страшная аннигиляция. И все опасения, которые он усердно подавлял, сбылись. Чуя боялся, что однажды, после долгих изысканий, Незнакомец найдёт ответы на те вопросы и больше никогда не вернётся. Каждый день он со страхом гадал: сегодня или завтра? И если сегодня, то придёт ли назад со своей обшарпанной гитарой? Чуя знал, что это эгоистично, но надеялся, что это никогда не произойдёт. Потому что без него эти потрескавшиеся стены перестанут дышать. Наверное, Незнакомец всë-таки был выдумкой. Безмолвным, невидимым другом, которого Чуя — нелюдимый, недружелюбный Чуя — вообразил себе спасательным кругом от одиночества. Ему казалось, что из него вырвали огромный кусок чего-то очень нужного и важного. Где-то в области живота и груди зияла невидимая, неприглядная, грязная пустота. Через неделю Чуя перестал приходить. Слушая сопение соседа по комнате, он валялся на матрасе, который заменял кровать, и перед тем как заснуть, мысленно просил Незнакомца вернуться. Ещë через неделю он слёг. Ему становилось хуже день ото дня. Чуя не мог спать, потому что привычные кошмары обрастали ещё более пугающими подробностями, они пахли кровью и болью, как мёртвое искалеченное тело матери, которая после превращалась в высокую расплывчатую фигуру отца, а потом — в старых позабытых друзей, кривящихся при его виде. Поэтому Чуя не спал. Чуя метался в постели, проваливался в смутную дрёму где-то под утро и просыпался в холодном поту, став жертвой очередного кошмара. Чуя думал: «Хватит страдать. Хватит. Не думай об этом. Вообще ни о чëм не думай. Не делай всë сложнее». Но усложнять проще, чем упрощать. В голове Чуи — каша из мыслей, его переключает с одного на другое, он не может ни на чëм сосредоточиться. Пожалуйста, хоть бы он вернулся. Чуя повторял это раз за разом, как мантру. Его губы истëрла эта молитва. Хотелось бы Чуе не существовать. Хотелось бы ему, чтобы все проблемы мигом исчезли по щелчку пальцев, но так, увы, не бывает. Ему оставалось только верить. Когда Незнакомец исчез, стояла глубокая осень. Люди — такие же несчастные, как Чуя, — начали покидать коммуну, нечто вроде приюта. Сначала ушёл студент педагогического колледжа Судзуки Хикару — а может, его звали не так; Чуя плохо запоминал имена, — а за ним потянулись и остальные. Раньше все пять комнат были заняты. Теперь пустовали три. Когда Чуя с кем-нибудь говорил, он слышал, как отражается его голос от мёртвых стен. Чуя хотел последовать их примеру, собрать чемодан, переступить порог и никогда не возвращаться в этот пустой ледяной дом, который никогда не был с ним приветлив. Здесь не было людей, здесь жили только голое голодное отчаяние, звериная тоска и застарелое горе. Здесь никто не знал счастья. Но его останавливало только одно: Незнакомец может вернуться. Поэтому Чуя продолжал прозябать в своём углу комнаты. Когда Незнакомец вернулся, уже распустились цветы. Чуя, измученный ожиданием, решил побаловать себя ночной чашкой чая, как раньше, когда щёлкнул замок. Внутри Чуи всë перевернулось, смешалось в кучу и встало обратно на свои места. Лëгкий изящный шаг, короткий осмотр комнаты — он правда думает, что здесь что-то поменялось? — и вот Незнакомец садится на стул, нежно прижимая к себе гитару. Такой же тихий, мечтательный и по-своему странный. В уголках его губ пряталась улыбка. Сломанное радио молча серело в темноте. Незнакомец медленно встал и надавил пальцем на пожелтевший от времени скотч. — Скажи, — Он ткнул в самую середину трещины, — это для чего? — Не знаю. — честно ответил Чуя. Незнакомец кивнул, подковырнул ногтем уголок и потянул на себя. Некогда прозрачный прямоугольник с приклеившимися частицами бетона и пыли легко отошёл от стены. А ведь много месяцев назад он что-то пытался найти в этих трещинах… Но Чую интересовало другое. — Где ты был? — Ему показалось, что его голос прозвучал более хрипло, чем обычно. Незнакомец какое-то время молчал. — Было холодно. Очень холодно. А когда холодно, я хочу спать. По сути, эти слова не были объяснением или оправданием и были произнесены совершенно невпопад, и Чуя не посчитал их достаточно убедительным доводом. Он уже открыл рот, чтобы начать, по своему обыкновению, возмущаться, когда внезапно понял одну очень правильную горькую вещь. Не ему вообще за что-то его упрекать. Он должен быть благодарен Незнакомцу хотя бы за то, что он в принципе общается с ним — ненормальным, мрачным, жестоким Чуей. Его захлестнуло чувство вины, и он прекратил расспросы. Не ему давить на него. Не ему вешаться на его шею. Чуя прикусил язык и замолк. Незнакомец тоже. Тишина косплеит белый полиэтиленовый пакет на ветке дерева за окном — повисает над ними. — Если честно, я даже не знаю, зачем сюда прихожу. — Незнакомец смотрел на огромный короб водогрейки, висящий под потолком над раковиной. — Здесь нет жизни. Он был прав: здесь не было жизни. Здесь когда-то были тихие, сломленные люди, которые прятались в своих комнатах и страстно мечтали уйти от «семейства». Незнакомец заиграл, но не урывками, как обычно, а цельно. Чуе казалось, что он слышит в мерном бренчании шёпот волн, омывающих вековые скалы. В пять утра он ушёл. В середине апреля светало рано. За окном — душистая весна, но Чуя был уверен, что в душе Незнакомца царит осень или очень холодное лето. Окна и души не имеют ничего общего, правда? Чуя впервые пошёл его провожать. Незнакомец натянул предусмотрительно спрятанное за чьей-то старой дутой курткой пальто, поправил воротник. — Вернёшься? — тихо спросил Чуя. Он побоялся, что от шума проснуться оставшиеся жильцы. Незнакомец замер в дверях. Обернулся. Чуя ждал. — А ты как думаешь? — хитро спросил он. — Нет. Незнакомец молчал. Усмехнулся. И исчез, переступив порог. Его шаги эхом отдавались от стен, покрашенных в белый и зелёный. Чуя поспешил закрыть дверь; в подъезде отвратительно воняло кошачьей мочой. Чуе показалось, что он остался совсем один. В комнату с ветхой дверью, в которой он жил, Чуя вернулся сразу. Соседний матрас пустовал. Его сожитель, имени которого он не помнил, давно покинул это место. Чуя, забравшись на стул, открыл окно настежь, выудил из ящика стола пачку сигарет и прикурил от дешёвой зажигалки. Сизый дым обжëг горло — настолько глубоко Чуя затянулся — и на глаза выступили горькие слезы. В голову забился замкнутый круг мыслей. Самая страшная — понимание, что его тянет необъяснимо к Незнакомцу. Где-то между третьим и пятым рёбрами трепещет его сердце. Его стук слабо отдавался в ушах. Из этой затеи ничего не хорошего выйдет. Все проблемы начнутся из-за того, что у Чуи беды с головой и что ему надо лечиться, ведь он неизбежно всë сломает. Потому что он создан для разрушения. Потому что в нём нет ничего человеческого и светлого. Потому что из-за него погибли родители — Чуя до сих пор жалеет, что не умер вместо них. Чуя выдохнул сизый табачный дым в небо, запрокидывая голову. Ноги занемели, пальцы почему-то тоже. Ему показалось, будто он окунулся в прорубь с ледяной водой и остался там замерзать. Ничего не получится, потому что Чуя считает, что не заслужил быть спасённым, не заслужил быть в безопасности и счастливым. Чуя ненавидит себя. Чуя рыдает по вечерам в подушку и смотрит в зеркало с бесконечным желанием его разбить. Все его проблемы рождаются из чудовищно низкой самооценки и неуверенности в себе, и это его губит. Точно так же загнутся и любые отношения. Это лишь вопрос времени, кто окончательно сломается раньше — Незнакомец или Чуя. Ничего не получится, потому что Чуя прожил последние несколько лет в кромешной тьме, он будет отчаянно пытаться урвать себе как можно больше света и тепла. Ему будет мало, ему всегда будет мало. В будущем Чуя не хотел быть виновным и в этом, поэтому решил пустить всë на самотёк. Незнакомец продолжал исчезать и возвращаться. Время бежало вперёд. Хозяйка — приятная женщина с красиво уложенными волосами — попросила его забрать радио. — Мне оно не нужно, — ответила она на сопротивления Чуи. — Бери. Починишь и будешь слушать. Тебе, кажется, нравилось. Чуя никогда не любил радио. Он слушал его, потому что телевизора, по сути, здесь не было. Но он взял. Осторожно и бережно, как Незнакомец брал гитару, из её изящных рук с точëными запястьями. Чуя решил, что отдаст его тому, кому оно действительно нужно, и понёс к мастеру через два квартала для починки. Незнакомец, словно почувствовавший неладное, не пришёл. Чуя сидел на подоконнике и смотрел на единственный горящий фонарь во дворе, освещавший небольшой кусочек земли и соседнего дома. Без Незнакомца пусто и плохо — тяжело осознавать. В темноте шептались тени. Чуя подумал, что было бы здорово прямо сейчас вывалиться из окна, повторив клишированную смерть, и оставить за собой всë: и апатию, и боль, и Незнакомца. Самоубийства обществом не одобрялись. Чуя продолжил сидеть и чего-то ждать. Наверное, того самого чуда, в которое он не верит. Перед глазами всë поплыло, в носу противно закололо. Чуя вцепился в подоконник и так плотно сжал губы, что они побелели. Не сейчас. Пожалуйста. Но слëзы хлынули наружу горячим безудержным потоком. За родителей, за жалость к себе, за Незнакомца. Причину последних двух Чуя не знал. Плакать за Незнакомца глупо. Плакать за себя тоже. Но жалеть Чую некому, значит, всë не настолько плохо. Губы сами по себе скривились в улыбке. Сквозь слëзы Чуя зашёлся в сдавленном хохоте, сам не зная отчего. Истерика сошла на нет, только когда от боли начало сводить живот. Чуя вытер мокрыми ладонями щеки и с трудом заставил себя встать. Его мутило и шатало, он с трудом дошёл до ванной. Из отражения в зеркале на него смотрело уродливое раскрасневшееся лицо с яркими голубыми глазами и паклей вместо волос. Руки дрожали. Чуя включил воду, выкрутил её в пробирающий до костей холод и долго-долго мыл лицо и ладони, пока совсем не перестал чувствовать пальцы. Плакать было больше нечем, в глаза словно насыпали песка, но губы все равно отчаянно дрожали. Чуя закусил нижнюю губу. На языке появился вкус меди. Он тупо смотрел, как вода утекает в слив, а потом сунул дрожащие руки под струю, сложив чашечкой. Чуя жадно глотал воду из-под крана до тех пор, пока в животе не появилась ощутимая резь, горло не начало ныть тупой болью, а зубы не превратились в осколки льда; от кошмарного привкуса это его не избавило. Ему казалось, что из отражения в зеркале на него смотрит Незнакомец, улыбающийся успокаивающе-утешающе. Чуе очень хотелось, чтобы его улыбка правда помогла. Но когда Чуя сморгнул, отражение уставилось на него в ответ мёртвым бездушным взглядом. Он протёр лицо ладонями и отвернулся, выключая воду. Чуя вновь почувствовал себя пустой, безжизненной оболочкой. Он вернулся назад в спальню, взобрался обратно на свой пост, уселся, сгорбившись, подтянув ноги к груди. За окном на ветру о чëм-то своём перешëптывалась свежая зелёная листва. Ему захотелось спать. Но исполнить намерение ему не позволил тихий знакомый щелчок. Незнакомец не пришёл не потому, что чувствовал, что Чуя скоро уйдёт. Потому что он был не нужен. Ведь тогда Чуе не было так одиноко, а сейчас он нуждался в компании как никогда. В коридоре послышались шорохи. Видимо, Незнакомец заглянул в кухню и растерялся, не обнаружив его на месте. Тихо заскрипели доски. Пружинистые мягкие шаги двинулись в сторону распахнутой двери комнаты Чуи. Раньше он всегда закрывал её, но сейчас это было бессмысленно: здесь остались только он, хозяйка и молчаливый юноша из соседней комнаты, который проводил всë время в своей келье, заходясь в душераздирающем кашле, наверное, раз десять за день. — А я думал, что ты уже не п-придёшь, — Чуя криво усмехнулся. Голос предательски дрогнул. Он солгал: Чуя в глубине души знал, что Незнакомец придёт. Впрочем, Чуя всегда был лжецом. Он врал о том, что с ним всë хорошо, что всë нормализуется, что он со всем справится, что, в конце концов, ему просто кажется, что внутри него что-то дëргается, когда Незнакомец рядом. — У меня нет причин не приходить, — Незнакомец пожал плечами. Он встал напротив. Чуя, чувствуя на себе его немного насмешливый взгляд и усмешку, отвернулся к окну. — Дракон. Вон там, — Незнакомец протянул руку, указывая на скопление звёзд. Чуя проследил за ней взглядом, но не смог разглядеть ничего похожего на дракона, как бы ни старался. — А вот эта звёздочка — его бета, Растабан. — Здорово, — пробормотал Чуя. Чуя не знал, как правильно среагировать. Признаваться, что он ничего не смыслит в звёздном небе, ему не хотелось. — Лира. Вега. Гончие псы. А это… Чуя давно поставил на себе крест. Он не достоин хоть какого-то хорошего отношения. Незнакомец не должен так с ним говорить. Так нельзя. Так слишком больно. Потому что Чуя не верил людям и этому миру, потому что Чуя никогда не знал тепла и доброты, потому что для Чуи это пустые слова. Чуя почувствовал, как к глазам подкатывают новые слëзы. — Так Этамин не понравился? — Чуя знал: Незнакомец просто пытается вывести ситуацию в шутку. Он неглупый, понимает, что звезда тут совершенно не при чëм. А ещё он выглядел очень… разочарованным. Словно Чуя делал что-то неправильно. Но Чуя всегда всë портит и делает неправильно, иначе и быть не может. Ему хотелось извиниться. За всë и сразу, но он вроде бы не был в чëм-то виноват, и смысла в извинениях попросту не существовало. — Н-нет. Плечи Чуи дрожали; вместе с ними и руки, и губы, и голос. — Ты слишком… д-добр ко мне… — просипел Чуя, криво улыбаясь дрожащими губами. Незнакомец молчал. Чуя решил, что он ждёт продолжение, и бессвязно забормотал, пытаясь сказать что-то вроде: «Забудь, просто сказал первое, что пришло в голову». Чуя слабый. Чуя прячется за образом социопата и не-такого-как-все и топит себя в болоте порочных мыслей. В отличие от Незнакомца. Он не страдает, не прячется под фальшивыми личинами и знает, чего хочет от жизни. Он нормальный. Незнакомец продолжал буравить его долгим взглядом, словно прикидывал, где в его черепе можно просверлить дырку. А после раскинул руки. Чуя непонимающе уставился в ответ, потом неуклюже и неловко подался вперёд, чувствуя, как каменеет. Незнакомец похож на изящную античную мраморную скульптуру, выглядящую настоящим произведением искусства. В таком случае Чуя — кривой, бездушный кусок камня с острова Пасхи. От Незнакомца пахло коньяком и неким одеколоном с цитрусовыми. Под водолазкой Чуя видит кусок бинтов. Кажется, у Незнакомца порезы на руках. Чуя замирает, изумленный, напряжённый и не верящий одновременно. Наверное, зрение просто подводит его — перед глазами от недосыпа немного мутно, — тем более у Незнакомца не может быть шрамов от канцелярского ножа, ведь он нормальный здоровый человек. Нормальные здоровые люди не режутся. Ладно чокнутый Чуя в пятнадцать лет пытался покончить с жизнью, заперевшись в ванной вместе с лезвием. Но Незнакомец… Это было бы странно. Это было бы непонятно. Глаза продолжало щипать; они безостановочно слезились. Чуе захотелось, чтобы пол под ним провалился, и он упал в подвал. Или пролетел сквозь земную кору к центру планеты и расплавился в магме. Второй вариант даже лучше: не будет шансов, что он выживет и вспомнит о том, как он жалко рыдал, уткнувшись лбом в плечо высоченного Незнакомца. Это всë, что он хочет. Пожалуйста. Но как бы Чуя ни молил, пол не проваливался, крыша не обрушалась, а Незнакомец продолжал стоять на месте. Чуя закусил губу, сжимая и разжимая кулаки за длинной, узкой, ссутуленной спиной Незнакомца. Ему неудобно, наверняка уже затекла поясница, но его терпение просто адское. Наверное, в мире нет никого более спокойного и адекватного, чем он. Чуя подумал об этом, криво улыбаясь. Удивительно, что он вообще ещё не ушёл. Ему показалось, что он задыхается. Внезапно Незнакомец задрожал вместе с ним. Сначала Чуя решил, что ему просто кажется, но вскоре среди своих всхлипываний услышал ещё один звук. Чуя вскинулся. Так резко, что заболела шея. По щеке Незнакомца медленно ползла одинокая слеза. Его губы искривились в улыбке. Он медленно высунул кончик языка и слизнул солёную каплю. Чуя вырвался из его мягких рук, отпрянул назад, стукнувшись затылком о холодную оконную раму, упёрся в неё спиной. Так не должно быть. Это было не то. Это не «Незнакомец». Незнакомец был отстранённым, одиноким, сильным, мечтательным и без единого сожаления. Он не цеплялся за окружающих и не искал, как Чуя, любви. Это не Незнакомец. Он не такой. Всегда существовала точка невозврата, когда ничто уже не могло оставаться прежним. Чуя понял это до боли хорошо. Незнакомец был несовершенен. Он такой же, как и Чуя, — обиженный жизнью человек, ищущий себя в шипении радио и трещинах глухих равнодушных стен. …Интересно, Незнакомец тоже всегда плакал, когда никто не видел? — Ты… — просипел Чуя, пытаясь подобрать нужные слова, которые, как назло, спрятались в глубине памяти. Ему не стоило узнавать, каким был настоящий Незнакомец. Чуя повернул голову вправо, на окно. Серое небо было затянуто тучами. Наверное, будет дождь. Незнакомец резким движением вытер глаза тыльной стороной ладони. — Порядок. Боялся, тебе станет обидно, что только ты плачешь, — отшутился Незнакомец, улыбаясь, хотя Чуя знал, что этот шутник на самом деле вообще не весел. И Чуя знал, что Незнакомец лжёт. Просто он случайно прорвал чужую дамбу своими слезами. Незнакомец так же сожалел о чëм-то давно утерянном и не мог это утерянное отпустить в прошлое, где ему место быть. Чуя озвучил свою предпоследнюю мысль о погоде, пытаясь хоть чем-нибудь заполнить молчание. — У меня есть зонт. — Это… хорошо. Незнакомец смотрел на него долго-долго, и Чуя обнаружил, что его глаза карие. До этого момента он думал, что они — мёртвые чёрные бездны. Чуя решил не говорить о том, что в конце недели он выйдет на улицу и никогда не вернётся. — Я пойду. — Незнакомец говорил легко и просто, будто всë произошедшее — обычное дело. Впрочем, кто знает, сколько людей каждый день отчаянно рыдает на его плече? Чуя кивнул. — Умойся. Видок у тебя ещё тот. Чуя снова кивнул, как китайский болванчик. Силы полностью покинули его, даже возмущаться ему казалось непосильным трудом. Но, несмотря на слабость, он слез с подоконника и поплёлся за Незнакомцем в коридор, шлёпая босыми ногами по протëртому в некоторых местах линолеуму. — Ты ещё придёшь? — Собственный голос показался Чуе очень хриплым. Руки Незнакомца, ловко завязывающие вокруг шеи клетчатый шарф, замерли. Он оторвался от своего отражения в кривом куске давно разбитого зеркала и медленно повернулся к нему лицом. Он заговорил с несвойственной ему серьёзностью. Последний раз Чуя слышал этот тон, когда Незнакомец заявил о том, что нужно высказывать недовольство. — Почему ты считаешь, что если я уйду, то обязательно навсегда? Потому что многие приходили, но оставались недолго. Потому что многие уходили и никогда не возвращались назад. Чую покинули все: родители, родственники, друзья из старой школы, знакомые, жильцы коммуны, с которыми он сблизился, — все эти люди исчезли в одночасье. Чуя не знал, что будет делать, если его бросит Незнакомец, занимающий всë его глупое сердце (хоть это и было тяжело признавать). Ведь Незнакомец — незаменимый человек. — Вернусь, — пообещал Незнакомец, не дождавшись ответа, и вышел. Чуе показалось, что он падает в пропасть. Его единственная опора близко, так близко. Всего одна дверь. И безмерно далеко. Он растворился в предрассветной дымке. Чуя из окна видел, как Незнакомец раскрывает чёрный зонт, выглядывает из-под него, машет рукой и неторопливо движется в сторону заброшенной кофейни с разбитыми витринами и расписанными выцветшими граффити стенами. За соседней стеной раздался глухой кашель. Чуя вновь пожелал не существовать. Надо было прервать себя сразу, чтобы не думать. Надо было остановиться в самом начале, как только Чуя понял, к чему всë идёт. Надо было заткнуть коварный шепот на грани сознания, мешающий жить. Все проблемы только у Чуи в голове, все беды из-за того, что Чуя ненавидит свою жизнь и не имеет ни капли уверенности в себе. Чуе бы открутить себе голову и закопать своё тело под старым каштаном во дворе. Так было бы всем легче и лучше. Чуя развалился на кровати — матрасе, бесхозно лежащем на полу, — раскинув руки. Без Незнакомца пусто. Чуя был готов поклясться, что слышит, как голые стены заходятся в таком же хриплом предсмертном кашле и со смирением мертвеца ждут своей кончины. Они оживут сегодня ночью. Незнакомец обещал. А послезавтра, наверное, нет. Потому что Чуя соберёт все свои немногие пожитки в старый рюкзак, не оглядываясь, выйдет из подъезда и будет искать лучшей жизни. У Незнакомца пропадёт причина сюда приходить, ведь здесь не останется ничего, кроме пыли воспоминаний и искусственных цветов в старой, треснувшей вазе. Чуя вспомнил горький и отчаянный плач Незнакомца. Ему показалось, что в этой комнате нечем дышать. Незнакомец потерян. Чуя разбит. Простые определения их неполноценности. Чуя протянул руку и надавил указательным и средним пальцами там, где, по его расчётам, была рукоятка грудины. Там была огромная дыра, которую он пытался заполнить теплом Незнакомца. Незнакомец тоже тянул столько, сколько мог, и Чуе было ни капли не жалко. Здесь, в трущобах, было принято заботиться в первую очередь о себе, а не о близких, но Чуя был готов пренебречь этому давно устоявшемуся порядку и дать Незнакомцу то, что ему было нужно. В конце концов, это их объединяло: они оба были сломлены обстоятельствами и теперь предпринимали попытки напитать пустоту внутри себя друг другом. Чуя проснулся незадолго до прихода Незнакомца. Те два часа перед щелчком он думал над тем, что скажет и как скажет. Ему казалось, что он поступит очень и очень подло, если не сообщит. В руках Незнакомца — гитара. Чуя долго решался, слушая незамысловатую игру. — Завтра я уйду. Рука Незнакомца замерла. Он медленно перевёл взгляд со стены на него. Чуе захотелось залезть под стол, в глубокую нору, уехать в другую страну, куда угодно, лишь бы Незнакомец не смотрел на него так. Это была странная эмоция. Наверное, какая-то смесь недоумения и чего-то ещё. Чего именно, Чуя не знал. Он почувствовал осточертевшее чувство вины, которое преследовало его повсюду. Чуе реакция Незнакомца не понравилась. Он ждал от него другого. Равнодушия. Никто никогда не интересовался жизнью Чуи, никого не волновали его (выдуманные по большей части) проблемы и мысли. Незнакомца тоже не должны тревожить такие пустяки. — Куда? — Не знаю. Куда-нибудь, — Чуя старательно не смотрел на Незнакомца: знал, что не выдержит его пристальный взгляд. — Понял, — Что? Для Чуи это осталось загадкой. Незнакомец бездумно дёрнул струну, и инструмент замолк. Тревожная тишина продолжила игру. — Я хочу тебе кое-что отдать. — Что? Чуя вытащил из-под стола заблаговременно спрятанный пакет, в котором покоилось отремонтированное радио, и невольно повторил слова хозяйки: — Мне оно не нужно, а тебе, кажется, нравилось. Незнакомец молчал. Чуя растерялся. Что нужно говорить в таком случае? То, что если он не хочет, то может не брать? Извиниться, что предложил ненужную вещь? — Спасибо. — Нутро Чуи дрогнуло от облегчения. Незнакомец мгновенно оттаял. — Я думал, его вообще выкинули. Наверное, он о том, что в последний раз его не было на привычном месте — на столике в верхнем левом углу, если смотреть со стороны двери. Незнакомец улыбнулся. Чуе стало тепло, хотя сквозь щель в старой оконной раме в комнату лез холодный ветер. — Ни в коем случае. Незнакомец замолчал, немигающе уставился в стену, а утром исчез, забыв пакет с радио на столе. Чуя тоже. Он вспомнил о нём только тогда, когда дверь закрылась, а Незнакомец был уже далеко. Весь день Чуя провёл в томительном безделье. Вечером он задремал и проснулся около двенадцати от назойливого глухого стука тяжёлых дождевых капель о железный наружный подоконник. В водосточных трубах свистел ветер. Чуя поплёлся на кухню и тут же наткнулся взглядом на Незнакомца. Он стоял на коленях на стуле и наблюдал за беснованиями стихии, подперев щеку и положив локоть на подоконник. Из приоткрытой форточки веяло прохладой, сыростью и грязью. Стекло сотрясали хаотичные удары ливня. «Если бы на улице было светло, то можно было бы увидеть тучи, лужи и мокрый асфальт», — подумал Чуя, а потом перестал. Смысла сетовать на нерадивость электриков или движение Земли вокруг своей оси не было. Незнакомец, не шевелясь, смотрел в темноту. Кап-кап-кап. Его, кажется, ничуть не волновало то, что он может заболеть, что завтра от двора останется мокрое грязное месиво, что Чуя здесь. В целом ему безразлично. Чуя решил подойти. Незнакомец, очарованный истерикой природы, не обратил на него внимания. …Интересно, сколько мусора несёт с собой яростный ветер? Чуя видел, как он рвёт листву и гнёт ветви деревьев, растущих у дома, где светил единственный фонарь. — Здорово звучит, — апатично сообщил Незнакомец, не поворачиваясь. — Весело. Новый звук семнадцатого года, сразу видно. — Ты о чëм? Нет ответа. Дождь стучит по наружному подоконнику, крыше, стене, асфальту. Для дождя весь мир — барабанная установка. Незнакомец делает очень длинную паузу. — Про дождь. Конечно же, про дождь. — Вяло то ли ухмыляется, то ли улыбается и замолкает. Чуе не хватало хрипящего радио, которое могло бы залатать между ними все дыры гробовой тишины. Кап-кап-кап. — Любишь дождь? Здесь бы стояло многозначительное троеточие. Но Чуя не любил этот нелепый художественный приём: автор будто поленился описать глухое, тревожное обоюдное молчание. — …Нет. Чуя зачем-то кивнул. Незнакомец был где-то далеко в своих мыслях. — Давай закроем окно, — предложил Чуя. Вышло неожиданно дружелюбно; обычно Чуя так не разговаривает. — Холодно. В ответ — ленивое шевеление головой. — Как хочешь. Незнакомец не ответил. Смотря на слабые отблески света на его лице, Чуя думал. Незнакомец не человек. Это промах в морском бою жизни. Промах даже не в смысле «непопадание в корабль», а в смысле — мимо поля из клеток, за грань цифр и букв. Незнакомец находится в месте, которое не задействовано в игре. И пока кто-то попадает в корабль, а кто-то — нет, Незнакомец стоит в стороне. Аутсайдер, который не может ни проиграть, ни выиграть. Чуе хотелось дотронуться, сказать, сделать хоть что-нибудь, чтобы на него обратили внимание. Но он ничего не предпринял. Незнакомец слез со стула и закрыл форточку. — Надоело. Чуя не знал, что сказать. Чуя не умел говорить красиво. Незнакомец умел. Все его немногие фразы были просты и удивительно изящны. Даже «надоело» из его уст звучало не грубым словом, а необыкновенным выражением. Пусть Незнакомец несовершенен, он есть воплощение той безупречности, которая когда-либо существовала. Пусть Незнакомец несовершенен, он — живой или мёртвый — всегда будет на шаг его впереди, как бы Чуе не хотелось это признавать. Пусть Незнакомец несовершенен, он был понятием Бога. Такой же милосердный и любящий грешников, но ненавидящий грех. На Чуе много несмываемых пятен. Они впивались в его кожу ржавыми крючками, царапали, рвали плоть, тянули на дно, туда, где ему самое место. Чуя знал, что если отпустит его, то утонет окончательно, и спасать его будет некому. Незнакомца точно так же тянул ко дну тяжкий груз прошлого. Это Чуя тоже не хотел признавать. — Ты забыл радио. — Может быть. Незнакомец говорил отрешённо и вяло. Его лицо с правильными чертами посерело и осунулось, не растянутое веселой гримасой, оно стало похоже на лицо деревянной игрушки, выстроганное ножом. Чуя обнаружил это с удивлением и непониманием. Чуя почувствовал огромный подводный камень. У Незнакомца не было смысла так реагировать на его уход — Чуя думал, что причина в этом, — ведь они, по сути, друг другу были никем и останутся никем. Так, мимолётно встретившиеся люди, которые больше никогда не пересекутся. Время было на исходе. Рассвет через два с половиной часа, но Чуя не знал, что можно ещё сказать. — Как ты сюда попадаешь? Чуе казалось, что это самое важное, что он должен узнать, пока Незнакомец с ним. Чуе не нужны ни его имя, ни номер телефона, только тайна этого трюка. — Однажды один мой хороший друг запретил мне лазить через окна, поэтому теперь я хожу через двери, как приличный человек, — Незнакомец усмехнулся, на какое-то мгновение вернувшись к прежнему себе. Чуя хмыкнул. Вроде смешно, а вроде глупо. — А если говорить по правде, у меня есть ключ. Я раньше здесь жил и, когда переезжал, забыл его отдать. Вот это действительно было нелепо. Чуя не представлял, как можно забыть отдать ключ, если покидаешь место навсегда. — А меня как нашёл? — Что за допрос? — Мне интересно. — Интересно допрашивать или получать информацию? В другой раз Чуя бы давно вышел из себя, но сейчас вместо привычного гнева ощутил необычное спокойствие. Ему это даже понравилось. — Информация, конечно. — Я искал хорошую компанию. — задумчиво потянул Незнакомец. — Да, я просто замечательная компания! — усмехнулся Чуя. Когда последний раз он говорил так легко и непринуждённо? Кажется, лет десять назад. Чуя не помнил точно. С Незнакомцем всë просто. Никаких жёстких рамок, только правильные слова. Учитель снова вяло улыбнулся. — А разве нет? Меня мало кто отвлекает от составления плана по самоубийству. По пальцам можно пересчитать… Его слова оставали в Чуе неприятный осадок и некое замешательство. Чуя хотел возмутиться или осудить его, но он вспомнил, что сам не один раз пытался покончить с жизнью, и не стал высказывать своё мнение. Время неудержимо утекало сквозь пальцы. Когда стрелка приблизилась к четырём, Незнакомец медленно встал. Пора. Сердце Чуи сжалось. Пока Незнакомец упорно оттягивал мгновения, нарочно медленно одеваясь, Чуя мечтал. Ему необязательно идти. Он может оставаться здесь, пока хозяйка разрешает. Но жить в этом убогом забытом людьми месте было для Чуи сущим кошмаром. Незнакомец медленно застегнул пальто, повязал шарф — весна в этом году выдалась холодной — и повернулся. Их взгляды встретились. — Пока, — прохрипел Чуя. Они никогда не прощались, потому что никогда не здоровались. Они не знали имён друг друга и не могли должно выразиться. Они были двумя параллельными, которые пересеклись, хотя не должны были. Незнакомец сделал к нему два неуклюжих шага, которые были полностью лишены присущей ему изящности. Между ними осталось два метра. Рядом, но Чуя не мог дотянуться до него рукой со своей позиции, как бы ему ни хотелось. — Пока. Глаза Незнакомца — сухие камешки. Чуе захотелось, чтобы он нелепо пошутил, расхохотался с собственных серьёзных слов, что угодно, лишь бы не делал такое скорбное пустое выражение лица. Чуе захотелось не ждать одиннадцати утра, а шагнуть вместе с Незнакомцем в неизвестность прямо сейчас. Чуе захотелось, чтобы любовь была розовой водой и продавалась в торговых автоматах по сто йен за маленькую полулитровую бутылочку. Чуе захотелось залить свои лёгкие любовью и захлебнуться. Незнакомец молчал. Чуя тоже. Все слова свернулись в тугой клубок, все нити мыслей перепутались, свились в крепкие морские узлы. Чуя хотел сказать много, но не мог издать ни единого звука. Встречать Незнакомца было его фатальной ошибкой, огромным просчётом, ведь любой, кто с ним связывался, всегда уходил и не возвращался. Таинственный Незнакомец не станет исключением из правил и тоже уйдёт. Чуя это прекрасно понимал, но отчаянно продолжал пытаться погреться у чужого костра ещё немного, восполнить пустоту в себе ещё чуть-чуть, чтобы хватило хотя бы на парочку лет его бессмысленной жизни. Чуя понимал, что если это продолжится, он сгорит в огне Незнакомца, но будоражащий электричеством мазохизм делал своё дело. — Вернусь, — зачем-то сказал Незнакомец. Это слово прозвучало очень тихо и сухо и не было правильным и осмысленным. Это было ежесекундное обещание. Чуе показалось, что между ними стена. Непробиваемая стена толщиной в сотни тысяч километров, состоящая только из несказанных слов. Незнакомец был его вечным пороком, смертным грехом, благословением небес, упавшим на сухую землю его сердца обильным дождём. — В одиннадцать меня уже здесь не будет, — Чуе не хотелось рушить его хрупкие надежды, похожие на юную зелень, но у него не было выбора. Через несколько часов он перешагнëт порог и никогда не вернётся в эти холодные мёртвые стены, в трещины на которых когда-то смотрел Незнакомец, копаясь в себе. Чуя ждал, когда Незнакомец разрушит стену, потому что знал, что это ему не под силу. Но Незнакомец не телепат, он не умеет читать мысли — Чуя был в этом уверен как никогда, — он не поймёт и не станет инициатором первого шага. Либо Незнакомец, либо Чуя. Иначе они будут сожалеть всю оставшуюся жизнь. Чуе хотелось извиниться за то, что он такой слабый, нерешительный и трусливый в этом плане, ведь его отталкивали столько раз, что ему больше не хотелось иметь с людьми хоть какие-то пересечения. Чуя уже открыл рот, чтобы признать всю горькую правду о себе, когда понял, что не хватает одного слова, которое сыграло бы немаловажную роль. Имя. Ему казалось, что его извинение выйдет недостаточно… искренним, что ли? С каких пор он стал так заботиться о правдивости своих слов? — Ты не представился. — Если я скажу, что у меня нет имени, ты мне поверишь? — Нет. Незнакомец вздохнул. Видимо, его расстроило то, что шутка не удалась. Чуя терпеливо ждал. — Дазай Осаму. Чуя бы сказал, что глупее в жизни не слышал, если бы он был с другим, не тем человеком, который подарил ему кусочек света и каплю веры в лучшее. Чуя вслушался в эти два замечательных слова. Повторил про себя раз, второй, третий, пробуя новое имя на вкус. Дазай… Осаму. Осаму. Осаму, Осаму, Осаму. Это можно вечно повторять. Когда спокойно и больно, когда грустно и радостно, когда хорошо до одури и плохо до срыва, когда сложно и просто. Потому что «Осаму» — панацея. Осаму — всё. Чуя плохо запоминал имена, но в это раз был уверен, что эти простые два слова врежутся в его память надолго. — Прости, Осаму. Я слабак и трус. Это… только моя вина и ответственность. Я не могу просить тебя поверить мне, но я правда хочу иметь… близкие отношения с тобой, и это чувство никогда не менялось. Я не смог выразить его должным образом. Просто… знай, что оно было искренним. — Чуя на пару секунд замолчал и невольно рассмеялся собственных слов. — Соглашусь, я не умею красиво выражаться… В следующий раз отругай меня за это, ладно? Тогда я извинюсь за то, что был таким идиотом. Осаму молча смотрел на него, возможно, пытаясь что-то понять из его слов или что-то ещё. Чуя мысли читать не умел и не знал, о чëм он размышляет. «Рассказывай мне всë, что у тебя на уме. Я не хочу, чтобы ты меня боялся», — хотел сказать Чуя, но передумал, решив, что это будет лишним. — Договорились. — Осаму пожал плечами, но Чуя знал, что ему небезразлично. Чуя думал, что у него случится истерика, но на деле всë оказалось гораздо проще. Просто боль расставания и грусть, ничего более. Осаму вложил в его руку нечто белое и шершавое и хлопнул по плечу. — Увидимся. Чуя смотрел, как дверь захлопывается в последний раз. В его ладони был зажат сложенный вчетверо клетчатый листок, вырванный из какого-то блокнота. На нём были едва разборчиво нацарапаны улица, номер дома и квартиры. «Как курица лапой», — подумал он, смотря на самые кривые слова в его жизни. Осаму говорит красиво, а пишет просто безобразно. — О-са-му, — Чуя произнёс по слогам, растягивая, перекатывая звуки на языке. Звать Незнакомца (уже, наверное, Знакомца) по имени странно, но Чуя знал, что скоро привыкнет. В одиннадцать Чуя выходит на улицу и не оборачивается назад на покосившийся от времени старый кирпичный дом. В коммуне остались только хозяйка и больной плевритом. Возможно, скоро там не останется ни единой души; Чуе не хотелось об этом думать. Чуя нашёл нужное здание почти сразу. По иронии судьбы оно было на соседней улице, такое же старое и кривое, словно припадшее к земле и смотрящее на всех исподлобья. В подъезде пахло свежесваренным супом. Чуя жадно внял новому запаху. Тот дом, в котором он существовал — именно существовал, а не жил, — был немым и пресным, в нём всегда царили тишина и могильный холод. Ни вкусных ароматов еды, ни разговоров жильцов, ни лая собак, ни мяуканья кошек, ни криков играющих детей. Здесь кипела жизнь. Там расцветала смерть. На третьем этаже Чуя, сверившись с бумажкой — вдруг цифру не разобрал? У Осаму «три» похоже одновременно и на «два», и на «восемь», — ткнул пальцем в дверной звонок. Секунды, как показалось ему, тянулись часами. Там, за обшарпанной дверью с криво прибитым номером тридцать один, свистел чайник, говорили люди — судя по голосам, мужчина и женщина, — чихали, некто орал об одиночестве и недостатке внимания, звонко и трезво визжит тот же звонок. Ручка опустилась и поднялась, и вместе с ней дверь двинулась вперёд. Узкий луч света скользнул через щель в подъезд, окутанный полумраком. На Чую пахнуло чем-то жаренным и очень вкусным. Последнее он определил по внезапно появившийся слюне, несмотря на то, что он вполне прилично завтракал. На пороге стоял очень высокий — выше Чуи, наверное, на две головы — мужчина в очках, почему-то напомнивший ему сердитую сову. — Вам кого? — сухо поинтересовался он. За его длинной спиной Чуя увидел довольно просторный коридор, некую комнату без двери, в которой стоял бежевый шкаф, и кусочек другой комнаты прямо напротив входа. Внезапно оттуда послышалось некоторое количество стенаний, охов и вздохов. За ними — заливистый кашель, позже сменившийся ещё более томительными стенаниями и душераздирающим чиханием, от которого, как показалось Чуе, затряслась вешалка. Мужчина все эти звуки пропустил мимо ушей. Ту-ту-пру-у-у-у-у-у! — некто высморкался. Снова раздались кашель, громоподобный чих и стенания, и вскоре симфония достигла крещендо, в котором некто умудрялся одновременно со всем вышеперечисленном тихонько подвывать. Мужчина так и не обратил внимания на несчастного. — Помогите! Кто-нибудь! Я умираю, всеми покинутый! — прокаркал чей-то голос. Это не заметить было сложно, но мужчине каким-то образом удалось. — Соизволь молчать, если у тебя болит горло и сел голос! — громко потребовала невидимая женщина. Как показалось Чуе, откуда-то слева, куда уводило разветвление коридора и где яростно гремела то ли кастрюля, то ли сковорода. — Сейчас приду. — Мне плохо! — ныл болеющий. — Где мой бро? Мужчина терпеливо ждал. Его совиные глаза сверлили Чую и, как ему казалось, в любой момент могли испепелить. Чуя окончательно растерялся. Все слова, которые могли хоть как-нибудь образом объяснить причину его прихода, потерялись где-то в его голове. По лестнице покатились шаги, похожие на топот слона. Чуя обернулся, почему-то решив, что идущий вытащит его из затруднительного положения. Он, прыгая через две ступеньки и иногда цепляясь за перила свободной рукой — во второй он нёс полупрозрачный белый целлофановый пакет, — взобрался на площадку и встал перед мужчиной, потеснив Чую. — Мёд, лимон, назальные, леденцы, мерзкая штука от кашля, вата — две пачки — и раствор для инъекций, — выпалил он на одном дыхании, протягивая ему пакет. Эхо очень целеустремленно понесло его слова, отражая от стен, вверх. Чуя молча смотрел на нового человека, даже не пытаясь это скрыть. Он, растрёпанный и насупленный, вытянулся в струнку и близоруко сощурился. Свободные брюки были снизу забрызганы водой; на серой ткани темнели длинные каплевидные пятна. Рукава сухого брезентового дождевого плаща были завязаны под его подбородком невероятным узлом, который распутать мог, наверное, только он сам. Из левого разветвления коридора вышла симпатичная молодая женщина со стрижкой боб. Чуе она почему-то напомнила хозяйку коммуны, хотя они были совершенно разные: хозяйка была выше и имела огненно-рыжие волосы, а не иссиня-чëрные. — Всë купил? Давай сюда… — Она забрала из покрасневших от тяжести пальцев Близорукого пакет, заглянула туда, словно не верила, что он точно купил всë. Чуя не знал, какие у неё были ожидания, но, наверное, они были оправданы: она выглядела довольной. — Отлично, — Она подняла голову и тут же упёрлась взглядом в Чую. Чуя почувствовал себя нелепым актёром из комедий, в которых через каждую паузу раздаётся фальшивое закадровое «ха-ха-ха». Она скользнула по Чуе вопросительным взглядом и спросила у Близорукого (он решил так мысленно называть его, пока не узнает имя): — А это кто? Близорукий медленно повернулся к Чуе лицом. Он цепко оглядел его с ног до головы, плотно сжав губы, обошёл с левого бока до правого, зачем-то заглянул за спину и вынес не очень утешающий, по мнению Чуи, вердикт: — Понятия не имею. «Ха-ха-ха», — невидимые смеющиеся в голове Чуи упали со своих стульев и продолжили хохотать на полу, хватаясь за животы и постанывая от боли, которую доставляли напряжённые мышцы в животе. Чуя вспомнил о записке и протянул её женщине, решив, что сам объяснить ничего не сможет. Его сковало странное смущение, когда он протянул ей клочок. Она осторожно развернула бумагу, пробежалась глазами по тексту и вздохнула. — Ах, ну конечно. Дазай. Его каракули. Сколько раз говорила ему предупреждать, когда он кого-нибудь приглашает? — Побей его, — с энтузиазмом и очень легкомысленно предложил Близорукий. Слишком легкомысленно, по мнению Чуи. — Так и сделаю, — мрачно бросила женщина. — Как только увижу, сразу откручу ему голову. Кстати, где он? Только сейчас Чуя заметил, что кашель, стенания и вой стихли. Все, как один, настороженно прислушались к тревожной тишине, которая, видимо, не была свойственна этому дому. — И правда, куда он делся? — подал голос Близорукий спустя пару минут. — Сейчас найдём. Заходи, — Она повернулась к Чуе, — э-э-э… Тебя как зовут? — Накахара Чуя, — промямлил он. — Йосано Акико. Близорукий отошёл в сторону. Мужчина, видимо, решив, что он больше не нужен здесь, ушёл в левое разветвление коридора. Акико повела Чую вперёд по коридору, в комнату напротив входа, оставив Близорукого одного. — Пошли, пошли… — Внезапно она застыла в дверях и испустила раздражённый вздох. — Точно, там же кошмарный беспорядок… Она была не намного выше Чуи, поэтому он был вполне способен разглядеть заваленный какими-то справочками журнальный столик и разворошенные скомканные белые в выгоревшую нежно-голубую полоску простыни на диване. У него язык не поворачивался назвать эту картину «беспорядком», но Чуя не исключал, что у Акико свои представления о чистоте. В этом представлении, вероятно, самая высшая степень порядка это когда всë вылизано до блеска и нет ни единой пылинки. — Садись в кресло… М-м-м… — Акико одним движением сгребла все книги в кучу и каким-то образом умудрилась за несколько секунд сложить их в аккуратную стопку на краю стола. Чуя послушно уселся в кое-где протëртое жёлтое плюшевое кресло. — Дазай, Дазай… — забормотала она, оглядываясь вокруг. Чуя с любопытством принялся осматривать комнату, пока Акико ходила взад-вперёд, пытаясь понять, куда мог деться Осаму. Это была светлая тёплая комната, обставленная очень уютно: два кресла и диван светло-жёлтого цвета, низкий стеклянный журнальный столик, серо-бежевый палас с тёмно-красными и тёмно-зелёными кругами, ряд соединëнных шкафчиков, сервантов и полок, довольно новый плазменный телевизор на подставке, совершенно не вписывающийся в несколько старомодную обстановку, симпатичная пузатая белая ваза с фиолетовым сухоцветом и ещё одна длинная и узкая с букетом нежно-розовых роз. Акико заглянула за дверь с красивым каплевидным причудливо изогнутым отверстием, в которое был вставлен кусок мутного стекла, зачем-то посмотрела под простынь, аккуратно сложила её вчетверо и положила под подушку (на диване оказалось тёмно-зелёное жёсткое покрывало с пустыми оранжевыми кленовыми листьями), вышла в коридор, вернулась, уверенно распахнула один из шкафов, в котором оказались только обветшавшие старые книги и пустые картонные коробки, растеряла уверенность, остановилась у кресла напротив Чуи, вздохнула, потирая переносицу. — Ну ничего… Есть захочет — придёт. Будешь чай или кофе? — спросила она, повернувшись к Чуе. — Ещё есть апельсиновый сок. — Чай. Акико кивнула и скрылась. Вместо неё появился уже переодевшийся в некое подобие пижамы песочного цвета Близорукий. Он плюхнулся напротив Чуи, слегка щурясь. — Нашли? Дазая, в смысле. — Нет. — Ну ничего. Есть захочет — придёт, — повторил Близорукий слова Акико, сказанные буквально минуту назад. Чуя не понял такое отношение к Осаму, но не стал вдаваться в подробности. — Откуда такая уверенность? — Чуя решил, что этот вопрос будет самый подходящий. — Он уже пробовал умирать от голода. Оказалось очень… неприятно. Дазай хочет умереть безболезненно, поэтому этот способ больше не будет задействован, — просто ответил Близорукий, как будто всë это было очевиднее некуда. В глубине квартиры шумел чайник и нечто стучало по стеклу — вероятно, блюдо. Никаких других подозрительных шумов Чуя не слышал. Близорукий, распахнув бутылочно-зелëные глаза, смотрел куда-то мимо Чуи в окно, за которым серели свинцовые тучи. Кап-кап-кап. Конец апреля в этом году выдался очень дождливым. До сезона летних ливней ещё месяц с лишним, но Чуе кажется, что уже начало июля, которое всегда сопровождается мокрыми дорогами и сыростью. — Я Эдогава Рампо, кстати. Чуя кивнул, надеясь, что его глупая голова удержит шесть несложных слогов. Акико появилась на пороге с подносом, на котором стояли заварник, сахарница, четыре чашки и корзинка с печеньем и конфетами. Рампо поспешил ретироваться на диван. — А Куникида где? — Сел работать. Очень хочет уложиться в сроки, — фыркнула Акико, ловко расставляя чашки. — Он писатель, — пояснила она для Чуи. — Сейчас пишет о том, как некая женщина — имя не помню — сошла с ума от ревности и теперь пытается убить своего партнёра, который обманул её, что любит. Там всë очень запутанно, забивать тебе голову не буду. Если интересно, потом сам спросишь. Но Чуе интересно не было и спрашивать не хотелось. Чуя просто не знал, что можно на это сказать. Он особо не читал, только иногда немногочисленные классические произведения, которые хозяйка иногда ему давала, и понятия не имел о существовании таких романов. — Согласись, бред какой-то, — Рампо уже лежал на спине, а не сидел, уперевшись ногами в тёмно-серых носках в стену. — До этого он писал про чуваков, которые расследовали убийства, за которыми стояла секта чокнутых фанатиков под предводительством подружки главного героя. Там ещё более-менее адекватно. Потом он хотел сделать продолжение, где оказывается, что за всем стояла не секта, а какая-то мадам — мать другой подружки, — но выгорел и стал творить над вот этим оккультно-мясным нечто. Скажи, как люди вообще это покупают и читают? Чуя пожал плечами и с благодарным кивком забрал из рук Акико чашку. — Люди разные. Кому-то нравится, кому-то нет, — философски заметила Акико. — Я не уверен, что кому-то понравится роман, где на каждой девятой странице убивают девственниц, на каждой седьмой её «душит яд ревности», на каждой четвёртой бросаются плохие предзнаменования, а на каждой первой за читателем наблюдают бесчисленные глаза, созвездия из глаз — и все это приправлено жестким садо-мазо, потому что, — Рампо гордо и воодушевлённо скривился, вероятно, повторяя выражение лица Куникиды, — такова авторская задумка. Чуя тут же решил, что не будет интересоваться. Сплошное дрочево. Типичные бредни самого тихого и порядочного человека в обществе. Кап-кап-кап. Рампо потянулся за сахарным печеньем со сливочным ароматизатором. Чуя ждал, пока его чай, над которым вился серебристый дымок, немного останет. Акико рассеянно мешала ложечкой уже растворившийся сахар. На её лбу залегла нервная складка. — Рампо, ты точно везде смотрел? — Точно, — Рампо засунул в рот новую круглую завитушку с дырочкой в центре. Акико встала, решительно направилась к дивану и заглянула за него. Рампо тут же принял нормальное положение. — Там? — Удивительно, но нет. — А за диван разве можно залезть? — засомневался Чуя. Он стоял довольно близко к стене и туда могла пролезть разве что только большая кошка. — Дазай может залезть куда ему вздумается, достаточно только захотеть, — заверила Акико. — Недавно мы нашли его в морозилке, — добавил Рампо, жуя очередное печенье. По счёту седьмое, — и до сих пор думаем, как он туда забрался. — Кстати, в морозилке я не посмотрела, — вспомнила Акико. — Вы всë время с ним в прятки играете? — недоверчиво поинтересовался Чуя, глядя вслед Акико. Женщина исчезла за поворотом, но её было хорошо слышно: она извинилась за беспокойство и чем-то зашумела. — Не-ет… — потянул Рампо. — Иногда. Раз в неделю. — Я сдаюсь! — сообщила она, вероятно, не обнаружив Осаму на кухне (Чуя думал, что там кухня; на деле он не был уверен на все сто процентов) и уверенно пересекая коридор. — У меня больше нет идей, разве что он пошёл на улицу. — Но есть одно «но»? — уточнил Чуя. — Да. Пусть у Дазая в голове гуляет ветер, он в здравом уме не пойдёт шляться с больным горлом, — заявила Акико. — Он где-то здесь и… В этот момент распахнулась дверь с выходом лоджию, которую Чуя за ярко-рыжими портьерами, странным образом вписывающимися в обстановку, не заметил. В комнату влетел холодный ветер, закачавший люстру со стеклянными подвесками, похожими на хрусталь, и сдувший со стола салфетки. Осаму торжественно застыл на пороге, полностью спрятанный в громадном нежно-голубом стëганом одеяле, волочившемся за ним змеёй. — Я замёрз. — прокаркал он, шмыгая носом. Его голос сел и теперь звучал очень хрипло и странно. Осаму выглядел хуже, чем прошлой ночью: глаза покраснели и болезненно блестели, лицо осунулось и впало. Акико медленно выдохнула. Чуя показалось, что в воздухе потрескивает электричество. — Ну конечно! Как же я сразу не догадалась? — Губы Акико искривились, будто она только что съела что-то очень кислое. Рампо забился в самый угол дивана, предварительно прихватив ещё печенье и не переставая активно работать челюстями. Чуя почувствовал, как внутри всë странно сжимается. — «Самый больной в мире человек» сидит на лоджии при условии, что у него ручьём текут сопли и дьявольски болит горло, — очевиднее некуда! Ну что, Осаму? Лечиться мы не планируем, правильно? — Не планируем! — тут же окрысился Осаму. Чуя не понял причину его раздражённости. Наверное, таковы последствия заболевания. У Чуи так всю жизнь: хочется кричать лупить кулаками, доказывая свою правоту или отвечая на вопросы, которые ему не нравятся, но обстоятельства вынуждают этого не делать. — Мне плохо, — возвестил он, с достоинством сходя с порога. — Пойду лягу. Возможно, умру. Акико пропустила его вперёд, провожая мрачным взглядом и скрестив руки на груди. Осаму с гримасой обиженной королевы, путаясь в неотступно следовавшем за ним одеяле, споткнулся и упал, развалившись плашмя. Чуя фыркнул. — Смейтесь дальше, госпожа Йосано! — язвительно бросил он таким тоном, будто его только что глубочайше оскорбили, потирая ушибленный подбородок. — Я не смеюсь, если Вы не заметили, господин Дазай, — перекривляла его Акико. Осаму медленно и неуклюже поднялся, цепляясь за дверь. — Тогда кто? — спросил он, оглядываясь назад и тут же втыкаясь взглядом в Чую. В комнате повисло молчание. Как показалось Чуе, неловкое. Акико мрачно и безмолвно торжествовала. Осаму пялился на Чую, словно увидел призрака или не мог поверить в то, что он здесь. Один Рампо продолжал усердно уничтожать печенье, которое очень скоро грозило закончиться. Невидимые закадровые смеющиеся в голове Чуи в изнеможении ползали по полу, как раненые бойцы, продолжая заливаться истеричным хохотом. Чуя вновь пожелал не существовать. Не навсегда, а так, на пару часиков. Осаму отойдёт от злости ко всему живому и неживому, и тогда можно будет вернуться. — …Ты говорил, что уходишь в восемь, — наконец, просипел Осаму. — Я говорил, что ухожу в одиннадцать. Осаму после некоторого времени поисков высунул руку из одеяла и медленно начал загибать на ней пальцы. — Получается, я простоял под дождём четыре часа. — Зачем? — А ты как… — Осаму зашёлся в приступе хриплого кашля. Акико схватила его за плечи и заставила сесть на диван. Откашлявшись, он стукнул себя ладонью под ключицей и, прочистив горло, продолжил: — А ты как думаешь? Тебя ждал! Чуя не стал повторно задавать вопрос «зачем». Синонимов он вспомнить не смог, поэтому решил промолчать. Спустя минуту раздумий Осаму добавил: — Моя простуда теперь на твоей совести. — Ты сам виноват, что не взял зонт и не умеешь считать! — кинулась защищать Чую Акико. — А ещё ты купил шесть роз, а не восемь, — Рампо медленно дожевывал последний кусочек печенья, видимо, пытаясь растянуть удовольствие. — Вчера орал, что восемь — замечательно число, а в итоге… — Какая разница? — перебил Осаму. — Шесть, восемь… Хоть тридцать четыре, были бы деньги. Я, кстати, тоже хочу чай. Чуя не стал вдаваться в подробности, уже обо всëм догадавшись. Акико сунула Осаму чашку. — Допьëшь, и горло забрызгаем. Осаму, уже сделавший большой глоток, чуть не выплюнул всë обратно, закашлялся. Он побелел, как полотно, и уставился на Акико такими большими глазами, что Чуе показалось, что они вот-вот — и вывалятся из орбит. — Ты хочешь, чтобы я умер в мучениях?.. — замогильным голосом поинтересовался он. — Как сегодня утром, да?.. Чуе стало интересно, что было утром. Наверное, спрей для горла был настолько мерзким, что Осаму закатил целый спектакль с участием воплей, сопротивления и мольб. Чуя не был уверен, что Акико брали все эти потуги «актёра», поэтому он, скорее всего, потерпел поражение. — Я хочу, чтобы ты перестал разносить заразу и тянуть сопли. — отрезала Акико. Осаму возмущённо в подтверждение её слов шмыгнул носом. Чуя думал, что в какой-то момент почувствует себя чужим и лишним, но всë на деле вышло совершенно иначе. Чуя впервые почувствовал себя своим и нужным. — Я соглашусь пить лекарства при одном условии, — важно заявил Осаму, а после жалобно затянул, умоляюще смотря на Акико: — Можно Морковка останется? Пожалуйста! Ему все равно идти некуда, а у нас есть пустая комната… — Что, прости? — Чуя нахмурился. — Мне нужно как-то тебя называть. — Осаму пожал плечами. — Плюсом ты рыжий, вот и вышла такая ассоциация. Не обижайся. Чуя подумал, что мог бы придумать много отвратительных прозвищ похлеще Морковки, если бы знал о такой маленькой гадости со стороны Осаму. Впрочем, злиться долго на него тяжело. Осаму не знает, чего хочет от жизни, ему некуда стремиться и нечего желать. Если Чуя однажды уйдёт, то он потеряется окончательно. Чуя просто не мог злиться на Осаму, зная о том, что они занимают большую часть пустоты друг у друга. Акико напряжённо думала, наморщив лоб. — Можно, наверное. Спроси у Куникиды, он же занимается всеми этими вопросами. — Нет, он меня выставит в порыве вдохновения, — Осаму потянулся за сахарницей. — На меня уже сегодня четыре раза наорали, пока хватит. Будем считать, что он разрешил. Чуя знал, что не будет жалеть времени на то, чтобы побыть вместе с Осаму или другими жильцами, и не будет расспрашивать их о прошлом. Просто молча составит им компанию. «Никому не нужна самодовольная забота», — когда-то давно Озаки Коë обобщила этот жизненный урок, приобретённый в коммуне и оказавшийся для Чуи весьма полезным. — Нельзя решать всë так безрассудно, — отрезала Акико, поднимая чашку. — Ты правда думаешь, что всë так просто? Сначала бы у… — Она на мгновение замялась, но быстро вспомнила нужное слово, — Чуи спросил, а потом выдумывал. Может… Чуя был не против. Если это, конечно, никого не затрудняло; ему не хотелось доставлять неудобства. — Я просто пытаюсь помочь хорошему человеку, — Осаму высыпал в чай четыре ложки сахарного песка и принялся перемешивать. С каждым оборотом ложка с громким звоном стукалась о стенку чашки. — Думаю, он бы меня похвалил. — Эта фраза заставила Акико отступить: она замолчала, плотно сжав губы, и перестала спорить. Чуя мелкими глотками тянул остывший чай. Осаму смотрел на стену, надёжно заколоченную жёлтыми обоями с милыми розовыми цветочками, отдалённо напоминающее пионы. Нет, не на стену, Чуя ошибся. Осаму смотрел на угловую полку, на которой стояла выцветшая фотография в рамке. Осаму — младше, чем сейчас — и некто, на лицо которого падал отсвет окна. Чуя видел только пальто песочного цвета. Комнату заполнила тишина. Осаму едва слышно вздохнул. Чуя подумал, что понимает его и его неутихающую боль. Он сам когда-то лишился всего, что у него было, и застрял в отрезке времени, когда родители ещё были живы. Осаму выдернул его из прошлого в настоящее, а сам остался в тягучей клейкой темноте. Чуя подумал о том, что он не сможет полностью заменить того человека собой, но сможет попробовать хотя бы частично. Чуя хочет быть для Осаму самым-самым. Хочет, чтобы он никогда в нём не сомневался и видел в его лице опору и поддержку. Хочет быть для него лучше и сильнее, чтобы Осаму всегда знал, что он рядом и никуда не уйдёт. Чуя подумал о том, что вечный поиск тепла стал тем, кто изменил их. И не только их.***
3 января 2024 г. в 07:00