***
У каждого писателя должен быть свой музыкант – умело гласил слух, распостраняясь, пробираясь под кожу, под рёбра, оседая в желудке и в нём же рассыпаясь. На пушинки, снежинки, на конфетти радости осознания того, что Каэде – пианистка практически мирового уровня и по совместимости лучшая подруга нашего героя – с этим была как бы согласна. Быть может, только потому, что по классическому шаблону у двух таких типов выходят замечательные песни, лишь позволь им сработаться, однако, о боже, это не важная часть. Потому что Шуичи писал стихи. И, наверное, это был первый раз, когда в его ещё юной, освобождённой от столь угнетающих забот, которые мы обсудим позже промелькнула мысль о том, что с Акамацу могло бы быть и что-то большее чем исключительно дружба. По крайней мере та, что у них была – ещё невинная и с чётко обозначенными личными границами. Второй раз произошёл, когда она в слезах излила ему душу о козлине-парне, чьё имя, несмотря на всё неуважение и холод к данной персоне Сайхаре удалось запомнить. «Поматросил и бросил» – Джиро Кобаяши был самым удачным воплощением этой фразы. Вот он о блондинке и заботится, и пишет каждый день, и до дома провожает, даже поцеловать пытается, но стоит ответным чувствам девушки начать проявляться, полыхать, словно пламя, так паренёк тут же сбегает, хватая вещички и прыгая в последний вагон экспресса, стирая всё прошлое и намёки на возможное общее будущее. А она вновь осталась ни с чем – лишь улыбка кривится, стягивая уголки губ в обиженный оскал, обнажающий клыки. И на лёгкие будто что-то давит – то ли цветы, то ли камни. В тот момент Шуичи кажется, что он даже понимает, о чём она, хотя понимать не должен. Третий же оказался и вовсе ночёвкой, когда как невзначай, Каэде кинула фразу мол: «Давай обниму тебя на ночь, тогда и кошмаров не будет», не то чтобы классическим полушуточным предложением на что-то намекая, а в сердце укололо так, что на секунду даже показалось, что без мысли, фантазии об её тёплых руках, медленно вздымающейся грудной клетке и ощущении густых цвета лепестка подсолнуха волос, падающих на его худые плечи стало невозможно дышать. А в четвёртый, взвесив все точки над “I”, он решил начать. Под этими словами не имеется в виду разговор, осознание собственных чувств или хоть что-то в таком духе. Точнее, во всяком случае далеко не в первую очередь. То, с чего мы начали. Ничем не обозначенный старт.***
Далее дни шли незаметно. Солнечные лучи, серые небеса, капли дождя, бытовые дела, горе, радость или что бы то ни было всё равно сменялись блеском лунного света, ниспадающим на тропы под окном его 117-й квартиры. И неизменность эта безусловно радовала, по крайней мере, такого тревожного человека, как Шуичи – сейчас, особенно в том необыкновенном состоянии, в котором он неизбежно пребывал каждый божий день, перемены были бы до ужаса излишни. При том при всём записи только пополнялись. Заканчивались чёрные, словно пустота чернила гелевой ручки, а юноша всё продолжал, и продолжал, и продолжал, и продолжалпродолжалпродолжалпродолжал.. “26.10” “Мне кажется, что всё идёт в лучшую сторону. После школы мы с ней пошли на поле, несмотря на то, что вход туда воспрещён. Но нас никто не увидел. Во время прогулки она собрала много листьев для гербария, а половину из них отдала мне. Я сохранил их.” – ниже – аккуратно приклеенные листья дуба, осины, каштана и липы. И все переливаются золотом, полыхают багровым пламенем, словно заколдованные нежной кожей рук Акамацу. “29.10” “Ничего не меняется. Кроме погоды. Недавно пошёл снег и температура опустилась до минусовой. Сугробов не было, но она была безумно рада даже снежинкам. Улыбалась, словно счастье с неба падало. Может, для неё это так и было.” “30.10” “Всё больше я думаю, что не смог бы существовать без неё. После вчерашнего она заболела, я сидел один. Никогда ещё не было так пусто.” “01.11” “Вроде как, не происходит ничего особенного. Я решил, что теперь буду записывать только самое важное.” “07.11” “она наконец-то выздоровела. Чувствую облегчение от одной мысли об этом, если честно… ничего такого, вроде как, не происходило, но внутри стало так тепло, когда она снова обняла меня, что я думал, что горазд разрыдаться.” Рутина больше не раздражала – чувство счастья патокой разливалось по худощавому телу, придавая ему необыкновенных сил. Как морально, так и физически, ибо солнце начало светить ярче и заметнее, блонд гнилых листьев напоминал исключительно приятное, а сироп в только приготовленном, ещё горячем капучино резко стал выразительнее неизбежной горечи. Глубокая, ещё только-только Сайхарой признанная влюблённость, творила с ним исключительные вещи: деталь, видная невооружённым взглядом. Ранее сдержанный, с рождения наделённый способностью мыслить здраво юноша за жалкий месяц превратился в до ужаса сентиментального, взволнованного, мечтательного, практически ежедневно посещаемого вдохновением. Возрождённый Джон Китс*, как вполне могли бы его назвать некоторые из ценителей английских романов, и, безусловно, были бы правы. С другой стороны – не только творчество буквально кричало о ноющем по чужой душе сердцу Шуичи. Изменилась манера речи, объявилась никогда ранее не использованная жестикуляция (особенно, когда возлюбленная ненароком врывалась в любой из диалогов), а взгляд серых, как туман, глаз, резко превратился в вязкое такое болото, где его обладателю остаётся только тонуть, тонуть, тонуть и тонуть… Говоря простым, не литературно-витьеватым языком – ещё обществом не принятый писатель был пиздец как влюблён. Без веской на то причины – просто потому что сердце его решило, что просто качать кровь уже как семнадцать лет отроду как-то скучно, так почему бы не забиться сильнее без намёков на тахикардию? Где-то внутри, между рёбрами и кожей, образовался неизвестный, чарующий своим теплом сгусток: “12.11” “Это не было самообманом. Я влюблён.”***
Первые отголоски подозрения закрались в неспособную мыслить ясно голову спустя месяц – где-то около середины декабря, когда, подготавливаясь к новому году, Акамацу забила весь чат с другом разговорами о новом знакомом, по чистой случайности оказавшимся другом подруги её подруги, а так же скрипачом, фанатом Tv Girl, с первого взгляда надёжным мужчиной, да и в принципе привлекательным юношей. Рантаро Амами – предвестник нехорошего и возрождение Фрица Крейслера.* Опираясь только на восхищённые реплики Каэде в голосовых сообщениях, ибо сам Шуичи знакомиться с потенциальным соперником, как почему-то решилось в первые секунды, желания не имел, выяснилось, что познакомились они так-то в продуктовом, когда карта магазина из всей очереди обнаружилась только у блондинки, а у бедного юноши с недостаточным количеством денег на счету, если не использовать акции – ну просто ослепительная, практически голливудская улыбка. И вообще: «Парни такие на дороге не валяются, знаешь ли. Так что если знакомство с ними стоит штрихкод на экране моего телефона, то я ещё и доплачу.» – выразилась однажды пианистка, раскрепощённо, активно жестикулируя. И слова эти почему-то засели где-то внизу живота, отзываясь в горле и сбитом дыхании. Засели так глубоко, что просто так выдернуть не получится, с корнем – тем более. Только если постараться, но даже тогда, вероятно, кусок от кожи будет навсегда оторван, пристав к кинжалу из, иронично, чужих чувств. Хотя, думая об этом таким образом, ничего плохого в том, чтобы умереть, сгнив со ржавым железом в своей плоти. Тогда, быть может, на его могиле не поскупятся написать нечто более глубокое, нежели имя и фамилия с датами рождения, и смерти. Только потом, в ночь с 31-го на первое, под салюты и крики людей под окном, подвыпивший, однако ещё далеко не в хлам Сайхара понял, что 15 дней назад был ещё такой минимум, что беспокоиться было не о чем, во всяком случае – по сравнению с сегодняшними днями. В одиннадцать вечера раздался звонок с просьбой за Каэде не заезжать от неё же самой, положив что-то очень жирное на все их общие идеи провести этот вечер исключительно впятером, со старой, душевной компанией, состоящей из Кокичи Омы, Кайто Момоты, Маки Харукавы и вышеупомянутого дуэта. Без излишнего шума, дополнительного алкоголя и карт на раздевание – просто провести ночь группой друзей, со смехом, локальными шутками и максимально типичными играми типа бутылочки. Возможно, если бы горлышко показало на Акамацу, он бы занервничал, опуская взгляд, краснея, но в душе радуясь так, что карамель покажется вам ещё не такой приторно-сладкой по сравнению с этим. Но Амами она, конечно, была в миллиарды раз нужнее, ведь «нас много, а ему праздновать не с кем, а с чужими людьми не хочется, ну передай всем мои извинения, на дне рождения Маки я кровь из носу буду!!» - и ещё тысячи и тысячи таких выражений, от которых, вроде как, было удивительно обидно, но так же здравый смысл умудрялся подсказывать, что право выбора всегда оставалось за самой блондинкой, так что поступок, подобный этому, совершить она могла вполне оправданно. Только вот на дне рождения Харукавы её так и не было. Шуичи думает: «не смешно», однако самому хочется истерически хохотать от безысходности. Был Кайто. Кокичи. Ещё одна ее подруга, он сам. А Каэде не было. Честно говоря, в этот раз Рантаро был не виноват ни на йоту: учёба нежданно завалила Акамацу с головой, долги увязались домашним питомцем, далеко уходить не желая, а учительница физики предстала голодным зверем, решив припомнить девушке все её прогулы, начиная с седьмого класса. Но почему-то из всех винить хотелось именно его. Смазливая улыбочка и слишком полюбившийся пианистке плейлист в Спотифае бесили обычно по-буддистски спокойного и терпеливого Сайхару до чёртиков. Но гораздо больше его бесило то, насколько серьёзно они оба были настроены. “11.02.” “Я опоздал.” И ведь не Каэде у нас сука такая, внимание обратила не на него, а на скрипача из левой очереди. Не Рантаро мразь последняя, девушку у него отобрал, а именно он опоздал. Он не сделал. Он побоялся, игнорировал, отвлекался. И привело это, ну конечно, не к конфетти и мороженому на свиданиях. В тот же день в дневнике появилась новая запись. “11.02” “Я без понятия, что делать дальше. Знаю только то, что время вспять не повернёшь, выборов не изменишь, сердцу не прикажешь. Знаю, что во всём виновата только моя тормознутость. Я просто надеюсь, что они будут счастливы. Однако, думаю, общаться с ней я больше не смогу. Слишком больно.” – он чувствовал, как лжёт в четвёртом предложении. Вероятно, желание показаться будущему себе с лучшей стороны не опускало рук даже здесь. Ниже – стих о грязных снегах и её образу, почему-то расплывающемуся в темноте.***
Мартовский ветер неожиданно бушует, сносит с ног. Не чувствуется даже весеннего запаха – снегопады так и не прекратились. Всё снуют куда-то люди, держат руки в карманах, щурятся. Курят, если некоторые. Цветочные магазины готовятся богатеть, восьмое число далеко не за горами… “05.03” “В своих ладонях я хранил тепло. Берёг его, тебя согреть пытаясь. Однако, не подумал, что могло Оно тебе быть безразлично, каюсь. А может, драму нагоняю зря: И мне на деле попросту обидно, Что выбрала его, а не меня. Хотя и было это очевидно. Однако, думаю, здесь не о чем жалеть: Ты сделала свой выбор, твой по праву. И жаловаться не на что, болеть Не буду. Чувства все вложу в бумагу. Не знаю даже, для чего сейчас пишу, В стихе нет смысла, да и вдохновения. Никто его и не увидит (я прошу!). К чему вообще все эти убиения? Не так уж важно, впрочем. Завтра, в полвторого, Я сделаю всё здесь же, в доме отчем. И, может быть, тогда, сквозь снежные пологи, Ты улыбнёшься мне.” Уголки губ Сайхары печально приподнимаются, он роняет белую ручку на пол. Бесчувственно ломает коричневую, словно шоколад корочку знакомого ежедневника, смотрит на часы – 16:41. Далее записи обрываются.