Любовь слепа

— Мистер Калион, — дверь купе отъезжает в сторону, — мы почти на месте. Дэвид поворачивает голову в сторону звука. Голос узнаваем сразу же: Кали, его первая помощница. Кажется, сегодня на Кали очень яркий макияж. Или её просто слишком интенсивно освещает слепящее зимнее солнце из окна. Дэвид прищуривается, но тщетно — лицо Кали лишь расплывается ещё больше. Чёртовы глаза. — Хорошо, — коротко говорит Дэвид. — Все горожане уже собрались на главной площади. — Похоже, Кали не собирается уходить: замирает в дверях, Дэвид чувствует на себе её внимательный, выжидающий взгляд. — Хорошо, — повторяет Дэвид. — Иди, Кали. Я занят. Кали задерживается на долю секунды, словно желая сказать что-то ещё, но передумывает. И отлично: Дэвиду совсем не нужны ни её возражения, ни её компания. Дэвид действительно занят. Дэвид вспоминает. Дэвиду тридцать пять, и он — самый молодой епископ в истории Гармонии. Дэвид едет в родной город из Авроры, столицы государства, на скоростном поезде, мчащемся мимо заснеженных лесов и обледеневших озёр, чтобы постоять полчаса на главной площади, принять правящий сан перед своими бывшими одноклассниками, пообещать им землю обетованную в обмен на их богоугодное поведение, благословить их лёгким росчерком ладони в морозном январском воздухе, а затем удалиться в свою резиденцию в паре шагов от открытого амфитеатра для собраний. Дэвид помнит, что когда-то, в такой же ясный январский день, он сам наблюдал за вступлением в должность нового епископа. Епископ был закутан в тёплую пастырскую мантию, богатый белоснежный мех защищал его шею, струились ритуальные узоры по дублёной тёмной коже зимнего пальто. Дэвид помнит: холод был зверский, ночью прошёл ледяной дождь, и деревянные скамьи, на которых полагалось сидеть, покрылись толстой коркой инея, поэтому все стояли. Дэвид помнит: его собственная одежда не грела ничерта, прохудившаяся и единственная куртка не была предназначена для таких заморозков, шапка была настолько стара и ужасна, что он решил не надевать её вовсе — и теперь жалел об этом, чувствуя, как немеют уши. Дэвид помнит: тогда ему не нужно было щуриться, чтобы понять, кто перед ним, тогда его зрение было идеальным, он мог рассмотреть и епископа, и его пальто, и его мех до мельчайших подробностей — но епископ его не интересовал. Дэвид помнит: он пристально вглядывался в ряды ниже, он высматривал, он искал… — Эй, Дэйв, — дёргает его за рукав Джон. — Дэйв, так ты серьёзно? Не шутишь? Она твоя родственная душа? Она? Дэвиду шестнадцать, и у него, кажется, вот-вот отвалятся пальцы. Карманы куртки совсем не помогают. Дэвид нетерпеливо морщится, ничего Джону не отвечая: не до него. Где же Талия?.. — Да-да, ты слушай его побольше, Джонни, — презрительно фыркает Адриан. — Что ещё нам расскажешь, крысёнок? Сложновато жить рядом с помойкой, уже галлюцинации от вони пошли, да? Дэвид скрипит зубами, не отвечая. Чёртов Джон и его болтливый язык. Дэвид поделился с ним тайной, своим сокровенным счастьем, настигшим его так нежданно и негаданно — и что сделал Джон? Правильно, растрепал всё кучке придурков в классе, видимо, решив, что победы Дэвида — и его победы тоже. Какой же он идиот. Какой же идиот Дэвид. Они же все теперь попросту не заткнутся. — Сказать нечего, — с ухмылкой резюмирует Адриан. — Ну ясно. Крысёнок, а где твоя шапочка? Потерял в своей норке? «Крысёнок». Дэвид вздрагивает: у подножия амфитеатра появляется группка хорошо одетых девушек, и ему кажется, что он замечает Талию — но только кажется. «Крысёнок». «Крысёнок», как ни печально — довольно меткое прозвище. Семья Дэвида бедна как церковные мыши, их покосившийся набок дом действительно стоит прямо напротив свалки, а сам Дэвид невысок, худ и остролиц. Дэвид был этим «крысёнком», сколько себя помнит. Иногда Дэвиду казалось, что «крысёнок» — и вовсе его второе имя. И вдруг крысёнок заявляет, что ему суждена та, с которой мечтают скрепить свои судьбы все юноши епархии. А сам крысёнок мечтал об этом, кажется, с самого рождения. Талия — дочь владельцев церковной лавки при главном храме епархии. Талия выросла в трёхэтажном особняке на главной площади, а не в одноэтажном разваливающемся домишке на окраине города. Талия всегда одета с иголочки, её тёмные волосы волнистым шёлком ниспадают по спине, а спокойные карие глаза смотрят на тебя вежливо, но без интереса. Талия — гордость и надежда своих родителей, Талия — лучшая ученица в школе, Талия — одноклассница Дэвида, Талия — та, кого Дэвид поцеловал прошлым вечером, исполнив самую большую мечту своей жизни. Ну, одну из. — Родственные души — это психосоматика, дурачок, — не унимается Адриан. — Я вот в них не верю. Это не доказано научно. И это просто идиотизм. Как ты узнал, что она твоя половинка? У крысёнка зазудело в паху, когда он увидел красивую мышку из элитного зоомагазина? Так я тебе напомню, Дэйви: ты поймёшь, что она твоя родственная душа, только если вы не будете вместе. А, погоди… Талия вчера прогуляла физру — это тебе с того момента поплохело? И какие у тебя симптомы разлуки? Что отваливается — член, глаза или руки? — Ты всё равно чувствуешь родственных душ, придурок, — раздражённо говорит Джон. — «Внимайте, да услышите». Дэвид почувствовал связь с ней. И она почувствовала тоже. И… — …и это сказки на ночь от мистера Помойки, — закатывает глаза Адриан. — «Внимайте». «Почувствовал». Чушь от дяди Абсолюта, на которую вы все дрочите. Давай, Дэйви, свали уже в свою семинарию, если тебя вообще туда пустят в таком виде, и проверим, будет ли вам с Талией хреново от… о, стоп. Как же ты свалишь в семинарию, если там даётся обет безбрачия? Получается, с Талией всё? Чёрт, вот это облом. И как она без тебя выживет? — Даже не знаю, Адриан, — вдруг раздаётся сзади холодное и колкое. — «Дядя Абсолют» считает, что мы созданы друг для друга, и не хочет, чтобы мы расставались, так что, наверное, никак. Если мы говорим об одном и том же Абсолюте, конечно. Глумление над именем которого может иметь серьёзные духовные и социальные последствия. Дэвид резко оборачивается. Оборачивается Джон, Адриан, адриановская шайка. Ледяной дождь заново обрушивается на их головы: теперь — нехорошо прищуренными глазами Талии, стоящей не внизу — наверху. Адриан ошибся: Талия — не «мышка». Дэвид бы скорее сравнил её со змейкой. Юной змейкой, красивой в состоянии мирного стазиса на обласканной солнцем лесной полянке, но способной с лёгкостью заглотить любую мышку, попавшую в немилость. Талия точно не мышка — Талия этими мышками питается. — Талия, я… — бормочет Адриан. — Кыш, — просто говорит Талия. Адриана сдувает как ветром. Уносит и всех остальных; рядом с Дэвидом остаётся лишь верный Джон. Талия ловко и грациозно перелезает через скамейку. — Джон, — говорит она мягко, но настойчиво. Джон просяще смотрит на Дэвида — но Дэвиду совершенно на него наплевать. На Талии тёплый шоколадный полушубок, на голове — такая же шоколадная меховая шапка, и выбивается из-под неё пара коротких локонов шоколадных волос, обрамляющих смуглые щёки, и смотрят в глаза Дэвиду её проницательные шоколадные глаза. Это не молочный шоколад — тёмный, горький, в паре шагов от чёрного. Дэвид никогда в жизни не ел такого шоколада — слишком дорого; Дэвид не помнит, когда он в последний раз вообще ел что-то, хотя бы смутно напоминающее шоколад. Мусорные крысы таким не питаются. У мусорных крыс совсем другая диета. — Зря, — говорит Дэвид, усмехаясь и кивая на спешащего прочь Адриана. — Он почти наговорил на, как минимум, публичный выговор. Я думал осчастливить нового епископа первым заданием… Дэвид усмехается — и в то же время чувствует, как всё внутри ухает вниз. Талия и он. Он и Талия. Дэвид отлично умеет держать лицо, Дэвид — лучший ученик в школе (они с Талией соревнуются за этот титул с первого класса), Дэвид прекрасно владеет словом, но не выдать себя перед Талией прямо сейчас — задача небывалой сложности. Талия знает, что слушок о них уже ходит по школе. Значит, пойдёт и дальше, особенно с помощью Адриана. Конечно, сейчас Талия Адриана осадила — но как иначе? Нужен ли ей вообще этот слушок? Нужно ли ей вообще, чтобы об их связи — может, Адриан прав, и Дэвид просто всё выдумал? — узнала вся епархия? Талия — это не девочка с соседнего двора. Талия — это… — Хочешь сказать, ты записывал его на диктофон? — хмыкает Талия. — Дэвид… тебе холодно? Дэвид моргает. — Нет, — врёт он. Талия закатывает глаза. И нахлобучивает на него свою шапку. — О нет, — быстро говорит он, пытаясь поскорее от шапки избавиться. — Нет, мисс Холт, премного вам благодарен, но я не могу принять от вас такой подарок. Тем более, она женск… Мисс Холт плевать на все его возражения. Её глаза загораются весёлым огнём, испаряется из них последняя корочка льда, упрямо держат шапку на месте тонкие изящные пальцы, облачённые в кожаные перчатки на меху — Талия шутливо борется с ним, а он шутливо борется с Талией, и все заботы исчезают. Дэвид помнит: они пошли на компромисс, ему удалось вернуть Талии шапку, а Талии удалось обмотать его толстым шарфом. Тоже женским, но зато тёмно-синим, «очень подходящим к его глазам». Дэвид помнит: Талия задала ему один вопрос. — Что он там квакал о семинарии? — спросила она небрежно, подхватив его под локоть: якобы так было теплее. Возможно, и было — для Дэвида. — Ты всё ещё думаешь об этом? Кажется, ты писал что-то о ней в каком-то из своих сочинений… Не в «каком-то» — во всех. А Талия это запомнила. — Нет, — поморщился Дэвид. — Мисс Холт, какая семинария? Это прошлый век. Просто наша любезная учительница литературы неравнодушна к благочестивым молодым людям. Хотел вернуть себе звание лучшего ученика, пока вы не забрали его навсегда. — А Абсолют неравнодушен к благочестивым молодым людям, жертвующим своим счастьем и здоровьем ради служения Ему, — ответила Талия, слегка нахмурившись. — И… вот чёрт. Это наш новый епископ? Боже, да ему же лет семьдесят! Дэвид помнит: он тогда солгал. Семинария всегда казалась ему лучшим выходом, простым и идеальным. Ты отрекаешься от всего земного, оставляешь предназначенного тебе судьбой человека, принимаешь физические трудности, с которыми тебе придётся столкнуться, и получаешь за это… …деньги. Дэвид никогда не был таким уж религиозным. Дэвид смотрел на епископов, Дэвид проходил мимо епископской резиденции по дороге в школу, Дэвид даже был там однажды на школьной экскурсии, класс Дэвида водил по ней один из только-только рукоположенных священников — и больше всего в тот день Дэвид смотрел на пол. Вернее, на дорогие туфли этого молодого священника, совсем недавно жившего с Дэвидом по соседству. Дэвида не пугало главное правило церкви: никаких родственных душ — главная жертва, и жертва немалая. Человек, разрывающий связь со своей парой, частью своей души, теряет и часть своего здоровья. У каждого это происходит по-разному: кто-то заболевает астмой, кто-то — хроническим гастритом, кто-то теряет слух, а кто-то — зрение. Дэвид всегда думал: да и к чёрту всё это. К чёрту и вторую половинку, и идеальное здоровье, которым он, несмотря на не самые лучшие условия жизни, всегда мог похвастаться; Дэвид просто не хотел быть крысёнком. Не хотел повторять судьбу своих родителей, живущих в любви, но и в нищете — тоже; не хотел, чтобы его одежда пахла свалкой, а всякие Адрианы говорили ему: «Ха-ха, мистер Помойка». Духовенство забирает многое, но сулит ещё больше: богатство, уважение, власть. Духовенство правит Гармонией, во главе её стоит патриарх, и Дэвид хотел зайти так далеко, как только мог. Достичь всего, чего только можно. А потом его родственной душой стала Талия. Наверное. Никто и никогда не сможет сказать тебе наверняка, встретил ли ты свою истинную пару или просто себя в этом убедил. У Абсолюта — дивное чувство юмора: у родственных душ нет никаких индикаторов, ты просто… чувствуешь. Во время первого поцелуя. Первого прикосновения рук. Первого телесного контакта: это она. Ты чувствуешь нечто — но это с лёгкостью может быть просто самовнушение, игра гормонов, первая, яркая и ослепляющая влюблённость; а физические недуги, которые постигнут вас в случае разлуки, могут отказаться простым… …совпадением?.. Дэвид помнит: Талия была уверена в их истинной связи с первой секунды. Дэвид помнит: он тоже был в ней уверен. Когда-то. Влюблённость в Талию всегда шла вразрез с его главной целью — но разве он мог подумать, что ему так повезёт? Конечно, нет. Их первый поцелуй был игривым, случайным и мимолётным: Дэвид, как и всегда, как и каждый день на протяжении всех школьных лет, со свойственным ему упорством провожал её до дома с дополнительных занятий по теологии, которые она посещала скорее из уважения к семейному делу, чем из личного интереса. Дэвид брал её не такую уж тяжёлую сумку, перекидывал через плечо; сумка болталась рядом с его потрёпанным рюкзаком, который он не менял с первого класса. Адриана всегда забавляло это сочетание — как, впрочем, и любые поступки Дэвида в целом. Талия всегда спокойно отдавала Дэвиду сумку и улыбалась. Без тени насмешки. Дэвид помнит: позже, много позже, когда школа осталась позади, когда они с Талией станцевали все возможные парные танцы на выпускном, когда Адриан чудом не повесился от негодования, Талия сказала ему, что он всегда ей нравился. Своим умом. Своим упорством. Своим движением вперёд. Своим безразличием к словам придурков-одноклассников (знала бы она, чего стоило ему это безразличие). Талия сказала ему: «Я всё ждала, когда ты меня наконец поцелуешь. Но ты что-то не торопился — пришлось взять дело в свои руки». Дэвид помнит: первое время всё было замечательно. Лучше некуда. Разумеется, ни в какую семинарию Дэвид не поехал. Остался в родной епархии, вместе с Талией подал документы в местный колледж при храме на отделение прикладной теологии: родители Талии были уже немолоды, Талии нужно было скорее получать образование и как можно плотнее заниматься церковной лавкой. Дэвид должен был отучиться на реставратора: у Талии уже был план. План их жизней, расписанный далеко наперёд. Дэвида приняли в семью Холтов с распростёртыми объятиями; Дэвид до сих пор не знает, так ли искренни были эти объятья. Возможно, родители Талии тоже разглядели в нём ум и амбиции — а, возможно, просто не хотели, чтобы их единственная и любимая дочь до конца своих дней страдала от неизлечимого недуга, разлучённая со своей второй половинкой. Дэвида мгновенно пристроили в лавку, Дэвида и его родителей мгновенно переселили в трёхэтажный особняк на главной площади: живи, мальчик, живи, только сделай нашу девочку счастливой. Талия хотела спокойной и продуманной жизни. Талия хотела двоих, а лучше — троих детей, Талия хотела продолжать с Дэвидом своё семейное дело, Талия не хотела никуда переезжать, пробовать себя в других карьерах и городах. Талия была счастлива — Талия всегда была такой, чётко видящей цель и делающей всё для её достижения. В этом они с Дэвидом были очень похожи. И всё было бы хорошо, если бы не одно «но». «Мистер Помойка» отошёл в сторону — теперь его место занял «мистер Приживалка». На Дэвида смотрели со злобой, завистью и презрением. Дэвид чувствовал эти взгляды спиной, оборачивался — и видел натянутые улыбки. Крысёнок пролез в серпентарий, отряхнул свой грязный мех от налипшей мусорной корки и уселся на красивый декоративный камушек. Дэвиду больше было не стыдно надевать зимнюю шапку, Дэвид мог в любой момент опустить взгляд и полюбоваться своими новыми дорогими туфлями, от Дэвида пахло качественным одеколоном и, немножко — Талией, Дэвид получил деньги — и вдруг понял, что желал совсем не их. Дэвид помнит: мысли о том, действительно ли они с Талией — родственные души, стали приходить ему в голову всё чаще. Часть Дэвида тоже хотела иметь троих детей, надёжное семейное дело и мирную, безопасную, стабильную жизнь до глубокой старости. С Талией. Естественно, разумеется, конечно же, исключительно с Талией. Дэвид боготворил Талию. Дэвид хотел бы щёлкнуть пальцами — и сделать так, чтобы Талия была счастлива окончательно и бесповоротно. Дэвид хотел бы осыпать её всеми благами этого мира, подарить ей всё на свете — и Дэвид никак не мог этого сделать. Потому что он правда был «мистером Приживалкой». Мальчиком с низов, вытянувшим золотой билет наверх. Самой драгоценной, самой любимой, самой желанной второй половинкой девушки, дающей ему всё. А ведь это Дэвид всегда хотел быть тем, кто способен дать всё. Дэвид помнит: однажды он подумал, однажды в его голове прозвучал ещё мальчишеский голос Адриана, ясный и чёткий: возможно, все эти проблемы после расставания — действительно просто психосоматика. В конце концов, разве существование Абсолюта доказано научно?.. Дэвид помнит… Поезд останавливается.

***

Кали идёт рядом с Дэвидом неотступной верной тенью. Первая помощница, правая рука. Дорога скользкая и неухоженная, туфли Дэвида скользят, скользит и его трость, которой он на всякий случай прощупывает путь впереди: на зрение уже давно нельзя положиться. Трость опасно проезжается по льду, пальцы Кали мечутся к локтю Дэвида, чтобы его подхватить; Дэвид улавливает это движение, а Кали улавливает недовольное подёргивание его губ и тут же убирает руки в карманы. Дэвид занимается с ней сексом. Иногда. Хотя это строго запрещено. Репортёры поджидали их на вокзале, прыгают за ними и теперь, то и дело щёлкая камерами. Новый епископ — всегда знаменательный инфоповод, через час-другой лицо Дэвида будет смотреть на граждан из каждого утюга. Дэвиду это нравится. Дэвиду нравилось бы это чуточку больше, если бы половину его лица не скрывали тонированные очки, маскирующие расплывшиеся хрусталики и помутневшую синеву глаз. Глаза Дэвида без очков, к сожалению, не располагают паству к размышлениям о Боге — разве что в контексте «О Боже мой!» Дэвид по-прежнему думает: совпадение. Дэвид сбежал от Талии, от радушной семьи Холтов, от процветающей церковной лавки и отличных оценок по реставраторскому мастерству в семинарию, когда ему исполнилось двадцать. Ирония судьбы: это тоже было зимой. Тоже — в январе. Только не днём, а ночью. Совсем как первый поцелуй с Талией. «Ну, Дэйв, ты, конечно, молодец, — почесал голову Джон, зашедший в то воскресное утро в лавку за сбором благовоний. — Хорошо устроился. Повезло тебе с Талией. А представь, если бы…» «Хорошо устроился». «Повезло». «С Талией». «А представь, если бы…» Скулы Дэвида тогда свело от напряжённости улыбки. Он всегда работал в лавке по выходным — просили Холты. Талия отлучилась на пару минут в храм, поговорить о чём-то с епископом — кажется, не приехал заказанный им товар. Если бы Талия была рядом, возможно, всё было бы совсем по-другому: Талия умела осаживать такие добродушно-неловкие замечания, не несущие в себе на самом деле ни добра, ни души. Талия знала, как заставить исчезнуть прочь червячка, разъедающего мысли Дэвида, трещину между «имею» и «мог бы иметь», становящуюся с каждым днём всё шире. Но Талии там не было. Дэвид не рассказал ей об этом. Не поговорил с ней ни во время рабочего дня, ни во время ужина, ни в постели, когда она привычно устроилась у него на груди. Талия очень любила разговаривать перед сном. Талия вообще любила с Дэвидом разговаривать. Маленькая деталь, небольшое отклонение от обычной сдержанности её характера: Талия никогда не отличалась особой болтливостью с другими, даже с родителями, в основном Талия говорила коротко, сухо и по существу, с кем-то — мягче, с кем-то — строже, но разбрасываться словами и пространными рассуждениями Талия не любила. За исключением разговоров с Дэвидом. Талия много говорила и тогда — только вот Дэвид совсем её не слушал. Дэвид оставил в доме Холтов всё: дорогие туфли, пальто, свитера, даже чёртову шапку. Дэвид не сильно вырос с восемнадцати лет, остался таким же жилистым и худосочным, и юношеские, ветхие, отсыревшие вещи из старого дома, которые он наспех натягивал на себя, были ему впору, а рюкзак с первого класса почти не сдавливал плечи. От станции как раз отходил ночной поезд в столицу — Дэвид купил самое дешёвое место. Сидячее, хотя поезд не был скорым, и дорога занимала добрые сутки. Дэвиду было всё равно. Дэвида трясло. Дэвид мечтал «хорошо устроиться» всю жизнь — но своими силами. Амфитеатр переполнен, а старый епископ (уже почти «бывший», осталось совсем чуть-чуть), кажется, вот-вот отправится на встречу с Абсолютом. Дэвид понимает это не зрением — обонянием. Глаза реагируют на холод очень болезненно, епископ превращается в сплошное размытое чёрно-белое пятно, но Дэвид чувствует терпкий запах старости, не скрываемый никакими одеколонами и ритуальными благовониями. Старичок неплохо продержался — целых двадцать лет — но пора и на пенсию. Дэвид очень боится вглядываться в горожан, хотя он всё равно ничерта не увидит. Голос епископа дрожит и срывается, когда он начинает свою речь. Стандартная вступительная молитва — Дэвид знает её наизусть. Конечно, знает. Он же новый епископ. Он должен будет её повторить. Колени Дэвида Калиона, тридцатипятилетнего почти-епископа крупнейшей епархии государства, блестящего выпускника столичной семинарии, пастора одного из главных столичных храмов, представителя верховного секретариата патриарха Гармонии, известного миссионера и богослова, дрожат и подгибаются, когда со вспышкой одной из камер его зрение вдруг так же вспыхивает — и проясняется. Дэвид видит её. В первом ряду. И Дэвид забывает все молитвы на свете. Дэвид видит тёмные короткие прядки её шоколадных волос, выбивающиеся из-под шапки на смуглые щёки. Дэвид видит её идеально прямой, чуть крупноватый нос, придающий её и без того серьёзному лицу строгий, уверенный вид. Дэвид видит на её губах едва заметную тень помады — Талия никогда не любила косметику, пользовалась ею минимально. Дэвиду кажется, что Талия совсем не изменилась — хотя это и безумие. И Дэвид видит её глаза. Горький шоколад теперь по-настоящему горек. Дэвид встречает её взгляд. Она встречает взгляд Дэвида. Она, она, она. — Отец Калион, — раздаётся скрипучий голос епископа словно из другого мира, с перекрёстка вселенных. Епископ хочет, чтобы Дэвид прочитал молитву. Дэвид хочет сбежать и ринуться вперёд одновременно.

***

На лице Талии появилось несколько новых морщинок. На лбу — Талия постоянно поднимала брови в вежливом недоумении. У щёк — Талия постоянно усмехалась, не улыбалась — усмехалась; улыбалась она только Дэвиду, родителям, или изредка служителям храма, которым удавалось сказать что-то ей приятное. Но уголки её глаз остались почти нетронутыми — значит, Дэвид ошибся, даже усмехалась нечасто. Талия смотрит на него неотрывно всю официальную часть рукоположения. Дэвид сам не может отвести от неё глаз. Дэвид смотрит на неё, читая вступительную молитву. Дэвид смотрит на неё, слушая приветственные слова епископа, но не внимая им. Потом — его краткую проповедь. Дэвид смотрит на неё жадно, с трудом заставляя себя моргать, когда наступает время его слов. Дэвид умудряется смотреть на неё, даже когда епископ выбирается из своей тяжёлой зимней мантии, чтобы символически накинуть её на плечи Дэвида; всего пару часов, пару дней, пару недель назад, да что там — почти всю его профессиональную жизнь, начавшуюся с момента поступления в семинарию, эта мантия, эта чёртова епископская мантия была тем, с чем он засыпал и просыпался, его целью, его надеждой, его одержимостью и главной дразнящей наградой. Дэвид сидел на собраниях верховного секретариата и представлял, как когда-нибудь наступит этот час. Дэвид ездил с просветительскими миссиями в другие государства, стоял точно так же в древних амфитеатрах, с его уст точно так же слетали выученные навсегда или заученные по случаю слова, но Дэвид не думал о новой потенциальной пастве — только об этой мантии. Власть и статус. Статус и власть. Доказательство — главное доказательство его жизни: ты сделал это, ты добился этого, ты — здесь, а они — там. Молодец, Дэвид Калион. Теперь уж точно никто не назовёт тебя «крысёнком». Но внезапно «там» оказывается почему-то только Талия. — Абсолют… — начинает Дэвид прощально и уверенно — ох уж эти игры с напускной уверенностью, вот и снова они. Конечно, в его мыслях нет места для Абсолюта. Бывший епископ медленно леденеет в одном пальто, но такова процедура: пострадай ещё немного, старик, Абсолют будет доволен. Дэвид помнит: из-за разлуки со своей родственной душой епископ практически лишился мелкой моторики, его руки почти бесполезны, а мантию с него снимали два юных священника на подхвате. Дэвид думает — и впервые позволяет этой мысли завладеть его головой, впервые не отгоняет её, впервые не успокаивает себя таким простым и надёжным «Это только совпадение»: А чего лишилась Талия? Изуродованные глаза, стремительно теряющееся с каждым годом зрение, болезнь, неизлечимая и не поддающаяся классификации болезнь, на которую штатные врачи семинарии, а затем и столичной епархии только разводили руками, покинула Дэвида так же поспешно, как он покинул Талию. При одном взгляде на неё. При одной близости с ней — даже не телесной, самой обычной, можно сказать, географической близости. Бывают ли такие совпадения? Дэвиду кажется, что у Талии сильно похудело лицо. Может, просто из-за возраста? Дэвид помнит её точёные скулы — но они как будто стали ещё точёнее. Дэвид стоит на сцене амфитеатра родной епархии, на его плечах — епископская мантия, он рассекает воздух ладонью в перчатке из натуральной кожи, благословляя паству; чтобы приобрести его туфли, юным священникам пришлось бы потратить несколько месячных окладов, его тонированные очки изготовлены в эксклюзивной клинике для священнослужителей Авроры, а трость инкрустирована драгоценными камнями. Высший класс. А на Талии, кажется, всё та же шапка, которую она со смехом пыталась удержать на его голове пятнадцать лет назад. После финального благословения площадь пустеет, как по щелчку. Торопятся в тёплые дома горожане, подхватывают под локти бывшего епископа и испаряются в направлении храма юные священники: холодает ещё сильнее, Дэвид слышит, как стучат зубы Кали, продолжающей стоять рядом. И в амфитеатре остаётся одна-единственная фигура. В первом ряду. Родители Талии умерли — умерли и родители Дэвида. По епархии пронеслась эпидемия тяжёлой болезни, не щадя никаких родственных душ; унесла Адриана, о победном возвышении над которым Дэвид мечтал тоже, унесла верного Джона, с которым Дэвид вёл долгую-долгую переписку, узнавая, что происходит в родном городе. Дэвид писал и Талии — раз в месяц на протяжении всей семинарии, всё реже и реже — потом. Талия не отвечала ни на одно из его писем. Джон сообщал: у неё всё хорошо, вот Талия заканчивает колледж, вот открывает ещё несколько лавок при других храмах, вот помогает его родителям, хотя Дэвид исправно посылает им деньги. Вот Талия встречается с одним, другим, третьим. Вот Талия встречается с чёртовым Адрианом, продолжающим твердить, что родственные души — это полная чушь. Вот Талия сожительствует с ним несколько лет — а потом его забирает эпидемия, во многом потому, что годы безжалостно отбирали у Адриана здоровье, и его ослабленный сердечной недостаточностью организм не выдержал. Адриан тоже всё повторял: «Совпадение». Взгляд Талии прожигает насквозь, взгляд Талии должен быть ледяным, как колкие хлопья снега в лицо, и пронзительным, как самый яростный зимний ветер — но он почему-то наоборот плавит Дэвида изнутри, превращает в раскалённую кашу его ум и язык. Дэвид стоит и смотрит на Талию. Талия стоит и смотрит на него. — Мистер… отец… Владыка Калион… — В голосе Кали — недоумение и удивление. И Дэвид говорит ей: — Кыш. Дэвид не видит выражения её лица. Зато видит, как вместо сплошного огня — пламени ненависти ли, или, может, чего-то другого — в глазах Талии вдруг появляется насмешливый блеск. Дэвид выбрал Кали своей первой помощницей по одной причине: Кали никогда с ним не спорит. И Кали уходит. Вот так просто. И на площади — ни единого человека. Наблюдает ли за Дэвидом кто-то из домов, храма, возможно, из резиденции епископа? Может быть, сам епископ? Дэвид говорит: — Здравствуйте, мисс Холт. И она действительно всё ещё мисс Холт. И у неё действительно до сих пор никого нет. Талия молчит несколько самых долгих секунд в его жизни. Дэвид успевает подумать, что она и не ответит ему. Развернётся и молча уйдёт, держа спину так же гордо и прямо, как всегда — и он правда заслуживает этого. И теперь уже не он одержит верх над всеми, а Талия одержит верх над ним — потому что он понимает, в эти самые секунды он понимает, что готов упасть на колени и ползти за ней по снегу, если она позволит, до самого её дома, лишь бы она хотя бы обернулась. — Владыка Калион, — наконец задумчиво тянет Талия, словно пробуя это словосочетание на вкус. — Да благословит вас Абсолют. Разве не так мы должны приветствовать друг друга? Голос Талии стал чуть глубже и, на удивление, мягче. Раньше это была звонкая горная речушка — теперь это, скорее, вкрадчивое ночное море. И почему-то Дэвид не слышит в этом голосе ни капли ненависти. Дэвид спускается со сцены, не глядя под ноги и не пользуясь тростью. Он не помнит, когда делал так в последний раз. Наверное, ещё в семинарии. Талия не двигается с места, не идёт к нему — но и не уходит. Просто стоит и ждёт. Почему она не ненавидит его? Может, потому, что действительно его любила? — Мы можем приветствовать друг друга, как вам угодно, мисс Холт, — говорит Дэвид, подойдя к ней. Невозможно — но Талия стала ещё красивее. Ещё благороднее. Ещё статнее. Её осанка стала ещё идеальнее, глаза — ещё темнее и лукавее, даже её духи, те же духи, что и пятнадцать лет назад, пахнут сейчас гораздо чувственнее и ярче, чем тогда. Или всё дело во времени разлуки? — Если вам нужно моё благословение, я полностью в вашем распоряжении, — добавляет Дэвид, потому что Талия вновь молчит. Вновь ждёт, что он скажет ещё. — Вы можете обращаться ко мне по любым вопросам. — Духовным? — уточняет Талия. Дэвид хотел сказать именно это. «По любым духовным вопросам». — По любым вопросам, мисс Холт, — повторяет он. Талия чуть склоняет голову набок. — Интересное предложение от епископа, — говорит она с лёгкой, почти незаметной тенью улыбки. Не усмешки — улыбки. Дэвиду кажется, что наступает весна, или, сразу — лето. Дэвиду кажется, что Абсолют касается его головы одобряющей дланью, что Дэвида самого благословляют прямо здесь и сейчас — хотя на самом деле Дэвид занимается исключительным богохульством. — У меня будет небольшой званый ужин в резиденции… — начинает он. — Я знаю, я приглашена, — невозмутимо отвечает Талия. — …и закончится он в десять часов вечера. — Да, это я знаю тоже. — Полагаю, после этого времени в резиденции никого не будет. — Полагаю, что так, Владыка Калион. Вы должны хорошо отдохнуть перед первым рабочим днём. Предыдущий Владыка оставил вам в наследство много неразрешённых дел. — Кажется, я совсем не устал, — говорит Дэвид. Талия поднимает брови. И Дэвида уже совсем не пугает её молчание — потому что Дэвид наконец начинает понимать, что в этом молчании скрывается.

***

Абсолют сыграл с Талией очень злую шутку. Гораздо более злую, чем с Дэвидом. Дэвид узнаёт об этом в первую ночь в родной епархии, первую из множества ночей, когда Талия остаётся в резиденции после званого ужина, пояснив остальным, что ей нужно обсудить кое-что наедине с Владыкой Калионом. Исключительно деловые вопросы, естественно. Исключительно сеть своих церковных лавок. Дэвид узнаёт это, замирая над Талией на кровати, одежда сорвана, тяжёлые расшитые занавески задёрнуты, включён свет в кабинете этажом выше и заперта туда дверь: нет-нет, что вы, Владыка действительно занят деловыми вопросами, его нельзя беспокоить. Дэвид понимает, что у него совсем нет контрацептивов: Кали глотала какие-то специальные таблетки, уверяя его, что они стопроцентно предохраняют от внезапных наследников. — Не волнуйся, ничего не нужно, — говорит Талия спокойно. «Таблетки?» — хочет спросить Дэвид со знающим видом. А потом Талия спокойно добавляет: — Я бесплодна. И весна вновь превращается в зиму. Правда, ненадолго — до того, как Талия закатывает глаза и властно притягивает его к себе за шею. Чего Талия не выносит, так это охов-ахов и сочувствий. Это совсем не по ней. Дэвид гадает: можно ли его официально назвать самым большим грешником в Гармонии, или найдётся парочка человек, способных с ним посоперничать? Дэвиду тридцать пять, и он — самый молодой епископ в истории Гармонии. Дэвид умело лавирует между желаниями паствы и её обязанностями, Дэвид умеет сделать так, чтобы довольными остались все — и Высший совет, и простые горожане, и особенно журналисты. Дэвид любит и умеет работать с прессой, Дэвид — новатор, почитающий классику и балансирующий на идеально выверенной грани между нововведениями и традициями. Дэвид запускает в родной епархии несколько инновационных программ, разбирается наконец с безработицей, даже переносит отвратительную свалку из своего бывшего района за пределы города — наверное, скоро на Дэвида начнут молиться так же, как и на Абсолюта. Талия всегда задерживается после званых ужинов, но неизменно уходит до рассвета; Талия почти не разговаривает с ним, как бы Дэвид ни старался, но секс стабилен и потрясающ. Дэвид не торопит её — не знает, есть ли куда торопить. Возможно, это максимум, на который она готова. Дэвид благодарен ей и за это. Дэвиду тридцать шесть, и он получает первое благодарственное письмо от патриарха за время служения в новой должности. Затем — ещё одно. И ещё. В сумме за второй год его епископства писем приходит пять — и, похоже, это очередной рекорд. Он рассказывает Талии о первом, втором, третьем — и на четвёртом у них вдруг завязывается разговор. Талия с улыбкой замечает, что, кажется, он снова вырвался вперёд в звании лучшего ученика: у Талии таких писем всего три за все пятнадцать лет работы, «за активный вклад в экономику Гармонии и реновацию в торгово-прикладной сфере». Талия понятия не имеет, что это за реновация. Она просто сделала своей сети церковных лавок сайт — возможно, пожилой патриарх впечатлился именно этим. Они забавляются над этим всю ночь и часть утра — ровно до тех пор, пока Дэвид не начинает опаздывать на утреннюю службу. Дэвид знает обо всех её достижениях от покойного Джона, но не подаёт виду. Дэвиду тридцать семь, патриарху — девяносто семь, и один из бывших коллег Дэвида из верховного секретариата пишет ему: «Жаль, что тебя здесь нет — Святейшество уже совсем никакой, начинает присматриваться к преемникам. Все так забавно перед ним прыгают». Дэвид смотрит на это письмо добрую минуту, морщится — и выбрасывает его в мусорную корзину. Странное, вязкое, тянущее и неприятное чувство сдавливает грудь, ощущение призрачных упущенных возможностей, но он отмахивается от него: нельзя усидеть на всех стульях сразу, он уже достиг небывалых высот. Пора остановиться. Талия приходит к нему каждую ночь, иногда проводит в его покоях весь день, когда они оба заняты бумажной работой и могут никуда не выходить. Они говорят, говорят, говорят. Талия смеётся, расцветает, сияет и рассказывает ему всё-всё-всё. Талия счастлива. Счастлив и он. Дэвиду тридцать восемь, и патриарх умирает; по всей Гармонии — плач и скорбь. Бывший коллега присылает Дэвиду ещё несколько писем — Дэвид выкидывает их, не читая. Патриарх тоже успел отправить ему последнее письмо — очередную благодарственную грамоту, Дэвид даже не вешает её на стену в своём кабинете. Талия вдруг начинает принимать какие-то таблетки. Талия вдруг говорит, так же бесстрастно и непринуждённо, как и всегда: — Прошла сегодня плановое обследование — оказывается, я больше не бесплодна. Интересно. «Интересно». Талия всегда мечтала о спокойной и стабильной жизни. Семейное дело, трое детей. Наверное, не от епископа. Наверное, родить первого ребёнка в сорок лет от человека, который никогда не сможет стать официальным отцом твоих детей, иначе его предадут посмертной анафеме — чистое безумие, безумнее только то, что тот самый человек думает об этом всё чаще и чаще. Дэвид проводит панихиды по патриарху одну за другой. Разговоры с Талией принимают всё более причудливые обороты. Зачем Абсолют сделал это? Зачем сделал именно сейчас? Дэвид не может найти ответа. Болезни после воссоединения с родственными душами проходят всегда, но у каждой — свой срок. Зрение вернулось к Дэвиду мгновенно. Талия избавилась от своего недуга через три года после их встречи. Может, всё дело в готовности? Готовности принять, простить, снова быть вместе? Желании. Желании довериться, вновь раствориться в том, кто предал тебя однажды, желании дать ему ещё один шанс. Дэвид понимает: Талия готова. Талия желает. Дэвид читает новостные сводки о временно исполняющем обязанности патриарха, каждый раз морщась и не дочитывая их до конца: и это будет править Гармонией, пока Высший совет не выберет кандидатуру получше? Патриарх так и не успел назначить своего преемника, в Авроре — змеиный клубок интриг и взаимных одолжений, лишь бы прорваться повыше, выслужиться на финишной прямой, урвать последний кусок призрачного шанса. Дэвид презрительно комментирует всё это Талии — и презрения в нём действительно чуть больше, чем зависти вперемешку с ностальгией. Когда-то Дэвид сам жил в столице. Когда-то Дэвид не был самым молодым епископом, когда-то Дэвид передвигался по гулким высоким коридорам главного храма страны с практически отсутствующим зрением и тростью-помощницей, от которой он так и не избавился, которая так и покоится в углу его кабинета — но зато Дэвид мог быть частью всего этого. Он тоже жил надеждой на шанс, случай, выгодные знакомства. Тоже был готов стремиться дальше, вперёд и вверх. А куда он стремится сейчас? Одним ясным январским утром верная Кали приносит ему письмо. Краткое и лаконичное, как и любят в Высшем совете. «Ваше Преосвященство! Мы выражаем Вам глубокое уважение и признательность за все Ваши заслуги перед Абсолютом и обществом. Ваша преданность принципам веры и мудрости делает Вас достойным кандидатом на пост Патриарха государства. Мы приглашаем Вас в столицу для обсуждения дальнейших деталей, касающихся Вашей кандидатуры. В случае Вашего согласия просим сообщить об этом как можно скорее, чтобы мы могли подготовиться к Вашему приезду. Да будет строен и гармоничен Ваш путь! С уважением…» Почему-то подпись расплывается у Дэвида перед глазами, как в старые добрые времена. Дэвид моргает — и наваждение пропадает. Вчера Талия сказала ему: «Возможно, нам стоит попробовать. Я готова». Вчера Дэвид сказал ей: «Я тоже готов». Мусорная корзина Дэвида завалена корреспонденцией от бывших коллег, газетами, приглашениями на мероприятия в соседние епархии, от которых он отмахивается, как от назойливых мух: они всё равно ему ничего не дадут. Талия сказала ему: «Я готова». Высший совет сказал ему: «Пост Патриарха государства». Буквы размываются, затем — становятся чёткими вновь. Дэвид не понимает, что происходит с его зрением. Дэвид начинает комкать бумагу механическим, привычным движением — и судорожно расправляет её обратно. Его сердце бьётся всё быстрее и быстрее. Буквы становятся всё неразборчивее и неразборчивее. Но Дэвид смотрит на письмо. Смотрит и смотрит. А трость стоит в углу кабинета. Стоит и стоит.