Если верить

Мороз безжалостно кусал, красил щёки, нос. Оседал инеем на ресницах и мелкими снежинками на одежде, белил выбившиеся из-под шапки волосы. Снег весело поскрипывал под жёсткими валенками. Микаса держала Леви под руку. На сегодняшнюю прогулку он трости не взял, а Микаса была только рада побыть для него опорой. Тем более Леви уже довольно хорошо ходил, пусть хромота останется его верной спутницей на всю жизнь, но Микаса заставит её потесниться, в этом можно не сомневаться. Он всё равно самый лучший и ничто не изменит этого факта. — Интересно, как там Пик, — усмехнулся Леви. — Надеюсь, они её не съели. Микаса рассмеялась звонко, в окружающем их хрустальном царстве. — Пик хорошо ладит с детьми, не недооценивай её. — Может быть с другими? — Со всеми, Леви, — с нажимом сказала Микаса. — А наши — чудо. — В перьях, — проворчал он беззлобно. Аккуратное крылечко уже показалось. Их домик был словно пряничный, с шапкой из белой сахарной глазури. Только одно мешало полностью погрузиться в сказку, — из трубы валил густой серый дым. — И всё же, мне думается, что это была плохая идея. — Почему? — Я волнуюсь за Пик, — серьёзно сказал Леви. — Да брось, Леви, нужно же нам хоть иногда быть наедине. Пик справлялась с титанами, и с детьми нашими справится... наверное. Леви усмехнулся уловив в её тоне неуверенность. Микаса улыбнулась ему и остановилась. — Ты чего? — Ничего, — пожала плечами Микаса, улыбнулась лукаво, наклонилась. Одной рукой, тёплой от вязаной перчатки коснулась его щеки, украшенной шершавостью шрамов. Поцеловала. Зажмурилась, словно девочка, и целовала, целовала... Улыбалась своему счастью и снова целовала. Ей было так хорошо... Если душа может петь, то её душа точно пела. Беззвучно, но громко и на высоких нотах. Она тонко вскрикнула, когда Леви обхватил её за талию и увлёк за собой в ближайший сугроб. Мягкий и большой он встретил их брызгами снега. Микаса привстала, белая на одну сторону и счастливая, разрумянившаяся, с прилипшими ко лбу прядками непослушных волос, блестящими большими глазами дикой лани и широкой улыбкой малиновых с мороза губ. Она смотрела на Леви. Леви смотрел на неё. Во взгляде его плескалась нежность, хотя, чтобы разгадать тайну глубины синих глаз, и заметить это, нужно было знать его всю жизнь. Микаса знала его всю жизнь. Микаса видела не проходящую любовь. Его любовь становилась только больше. Росла, словно цветок или деревце в дивном, прекрасном саду. Леви снял перчатку, смахнул прилипшие к её щеке волосы. Улыбнулся. Нешироко, почти незаметно, больше улыбались его глаза. Микаса нагнулась, коснулась губами его губ. Прижалась щекой к его щеке. Выдохнула шумно. — Люблю тебя. Леви поцеловал её в висок. Шепнул. — Ты для меня ярче солнца. Микаса заулыбалась пуще прежнего. Нужно было только помнить, что значило для Леви солнце, чтобы понять его слова. Микаса понимала. Она приподнялась. — Ладно, давай вставать, а то заболеем ещё, — хмыкнула она строго, но не скрывая улыбки. — Ну, заболеем, и что? — вскинул брови Леви, дёрнул её за рукав, повалил на себя и обнял, прижал к сердцу. Даже через тёплую одежду она чувствовала его жар, слышала стук. — Да, собственно, ничего, — хохотнула Микаса, и прикрыла глаза на мгновение. — Тогда полежим немного. Так. В сугробе. Да? — Угу. — Микаса? Леви смотрел, как зажигаются звёзды на чистом декабрьском небе, слышал, как звенит мороз, даже, как шуршат снежинки. — Как думаешь, чудеса случаются? — Если верить. — Да? — Ага. Точно тебе говорю. — Это хорошо. Он улыбнулся. По небу скользнула падающая звезда. Микаса нажала на ручку, дверь поддалась. Дом встретил их горячим воздухом, еловым духом и детским смехом. Она разделась, прошла в глубь прихожей. Остановилась в ожидании. Никто не выходил из комнат, чтобы их встретить. Видимо, слишком увлеклись игрой или просто не услышали. Она хотела появиться из-за угла и наброситься на кого-нибудь, чтоб знали, как оставлять маму без внимания, сорванцы! Но, заглянув за угол, застыла, даже не так — оцепенела, перестала дышать. Леви, удивлённый её неподвижностью, подошёл, опираясь о стенку. Но стоило ему увидеть то, что видела Микаса — растерял все мысли. Замешательство сменилось немотой. В большом зале, украшенном веточками хвои и бумажными цветастыми гирляндами, веселье цвело пышными розами, соперничая только с сопутствующим ему шумом и гамом. Пик сидела на кресле, склонив голову на грудь, и, кажется, спала. Дети же, несмотря на этот удивительный факт (ведь уснуть в такой обстановке — уже чудо), были под присмотром четырёх заботливых пар рук. Хоть про одну пару этих рук, самых крепких и больших, такое определение звучало абсурдно и неправильно, но это было на самом деле так. Кенни катал Маришу на своих широких и надёжных плечах, аккуратно придерживая за ножки. Девочка с нахлобученной на голову шляпой, которая была ей велика и постоянно сползала на глаза, радостно и звонко смеялась, пытаясь дотянуться маленькой ручкой до потолка. И она дотягивалась. Немного дальше, на уютном, хоть и потрепанном временем диванчике, в заботливых объятьях нежной Кушель покоился Эрен. Она сидела, ласково приглаживала его волосы. Эрен лежал на её руке и коленях, обнимал в ответ и улыбался. Она что-то шептала ему на ушко. Может, сказку? Двойняшки Изабель и Фарлан показывали бабушке с дедушкой рисунки, что нарисовали папе в подарок, их было много, есть чем похвастаться. А ещё коллекцию каштанов и камешков с моря. — О, Господи! — прошептала Микаса. Леви же молчал. Он просто не мог понять, что же видит? Кто эти люди?.. Откуда они здесь? Казалось, прошла вечность перед тем, как Микаса шагнула вперёд. Она двигалась нетвёрдо, словно во сне, чуть не упала, споткнувшись о завёрнутый край ковра. Она боялась дышать. Боялась отвести взгляд. Боялась коснуться, вдруг исчезнет? Но всё-таки вопреки страхам протянула руку, чтобы узнать... — Мама! Папа! — воскликнула Мариан, кавалеристка первого ранга. Кенни засмеялся грудным грохочущим смехом. Леви не помнил, чтобы он когда-нибудь смеялся так... искренне. Теперь все взоры были направлены к ним, словно пришельцам из другого мира, нахально потревожившим чужой покой. Но нет, они не были огорчены или раздражены. Они улыбались. Они были живыми. Все они. Разве что только Кенни сохранял верность привычному оскалу фирменной ухмылки. — Боже... Боже, Боже, Боже... — шептала Микаса дрожащим сбивчивым голосом. — Господи... Неужели... Теперь же истина была очевидна и накативших слёз было не удержать в узде. Глаза её блестели лучащимся хрусталём, слёзы катились по розовым с мороза щекам. — Ма...ма... — сорвалось едва слышное. Она задыхалась, боролась с подступившим комом и самозабвенно шла навстречу. Перевела окутанный пеленой взор на отца, заглянула в его светлые, добрые глаза. Такие глаза, которые помнила, которые так любила... Фарлан, которого он держал на руках, был его копей. Такие же вихри светлых волос, немного оттопыренные уши, такая же улыбка, ямочки на щеках... — Папочка... Мама улыбнулась ей приветливо, будто Микаса просто вышла погулять с друзьями и вернулась как раз к ужину. Только прогулка эта длилась слишком долго... Мама гладила Изабель по взъерошенной головке, та впивалась ручкой в полу её вязаной кофточки и тянула в сторону, стремясь показать как можно больше своих творений, всё-таки куколки в цветастых платьях и с яркими глазами-бусинками сами себя не покажут! Микаса не могла удержать дрожи, особенно в бледных руках. В горле пересохло. Она не выдержала, рухнула в раскрытые материнские объятья, осела на колени, сильно стиснула её талию, прижалась щекой к животу и заплакала. Через шершавую ткань сочилось родное тепло. Нос щекотал запах яблок, карамели и молока. Тот самый. Её запах. Микаса жмурилась сильнее, крупные градины слёз намыли широкие борозды, всё лицо её блестело от влаги. Она рыдала. Рыдала так, как не рыдала никогда прежде. Громко, долго и горько. Ласковая материнская ладонь успокаивала её, трогала плечи, растирала спину. Она сама опустилась на колени, принялась утешать, говорить и целовать мокрое лицо дочери. — Тише, тише, моя хорошая, — этот нежный голос, с которым она прошла сквозь все испытания, сквозь все невзгоды, память о котором согревала её в самые холодные ночи лишений, тревог, потерь. Этот голос заставил её кусать губы в тщетных попытках остановить изливающуюся потоком боль, но только высвобождал новую. А мама всё целовала её волосы и целовала, шептала добрые слова... что она гордиться Микасой. Они гордятся ей. Микаса почувствовала широкую твёрдую руку на своём плече. Потом отец обнял их обеих, прижался щекой к её макушке и выдохнул с облегчением, с радостью, с толикой необъяснимой и слишком тяжёлой вины. — Па...па... — сквозь слёзы, с трудом и неразборчиво сказала, а точнее, простонала Микаса. Остальные слова потонули в нарастающем шквале чувств. Впрочем, слова здесь были не нужны... Фарлан и Изабель не понимали почему мама плачет. Простояв с секунду без дела, они широко заулыбались и вклинились в общие объятья с разных сторон. Ведь главное — быть рядом, когда твой близкий человек плачет. Кушель смотрела на это с ласковым прищуром светлых как прежде глаз. С тенью лёгкой задумчивости она перевела взгляд на Леви. Он просто стоял. Стоял и смотрел на неё. Понял, что на самом деле никогда не знал её настоящего лица, не помнил черт, всё стёрло жестокое время, всё вымылось селевым потоком из памяти. Но теперь, когда он видел её перед собой. Живую, такую же, какой она была тогда, много лет назад, неприлично много лет. Он понимал, что это она, он чувствовал, он просто знал, иначе быть не могло. Леви был уверен, но подавлен, ошеломлён, не верил, не мог поверить, но... видел. Он правда видел её перед собой. Прямо здесь. Она сидела перед ним с внуком и это было так странно, до боли не естественно, словно видишь самого себя со стороны, видишь собственное давно забытое воспоминание, то самое, что навечно выжгло в памяти её слова в ту тихую, мёртвую ночь: «Я люблю тебя, сынок». Он подошёл, опустился на диван. Рядом. Молча всматривался в её лицо. Такое молодое, совсем не тронутое болезнью, такое красивое, такое родное... Тёмные вьющиеся волосы красивыми нежными завитками струились по плечам, груди, спине, щекотали уже лежащего у неё на коленях Эрена. Он то и дело в шутку ловил ходившие перед ним пружинки, смеялся. Кушель была не против, казалось, вокруг неё светился ореол, незаметный для человеческого глаза, но явный для обострённых чувств. — Мама?.. — всё-таки спросил Леви, хоть и ощущал всю глупость такого вопроса. Она по-прежнему улыбалась ему. Лучисто, с любовью вглядывалась в его лицо. Где-то вдалеке, словно через водяную заслонку, послышался смех Мариши и приказной тон, видимо, лошадка оказалась строптивой. Кушель безмолвно кивнула, протянула руку, коснулась его щеки. Ладонь тёплая, пальцы прохладные. Она вытирала слёзы, которые он не замечал. Тихие слёзы, такие, которым в тайне от разума душа даёт свободу. — Мой мальчик, какой же ты стал... — сказала она мягко, полушёпотом. — Страшный? — уточнил Леви со странной усмешкой. Кушель хохотнула в ладонь. — Взрослый. Я хотела сказать взрослый, — она замолчала, переменилась в лице, сказала: — С днём рождения. Леви улыбнулся ей, одними уголками губ. — Это самый лучший подарок. Спасибо. Кушель улыбнулась ему. Эрен поднялся, обнял её за шею, прильнул к груди. Она приобняла внука, поцеловала в макушку. Леви обнял их обоих. — Но как... как это возможно? — глухо спросил он. — Просто, — ответила Кушель, — я всегда была здесь. Просто сейчас ты смог меня увидеть. Я всегда была с тобой, Леви. Всегда была с тобой... — Да, я знаю... Знаю, мама... Она нырнула пальцами в его волосы, прижалась щекой ко лбу и улыбнулась. Семейную идиллию нарушил громкий басистый хохот. Кенни плюхнулся на свободное место с силой всей своей немалой массы так, что они подпрыгнули на месте. Кушель удивилась, потом рассмеялась. Кенни свободно раскинул руки на спинку дивана. Закинул ногу на ногу. Мариша забралась на подлокотник и с видом сосредоточенного исследователя пыталась заплести в косичку часть его волос. — Вот это тебя жизнь потрепала, племянничек, — усмехнулся Кенни и похлопал его по плечу. — Но ты всё такой же мелкий. Кушель молниеносно отвесила ему подзатыльник, да с такой силой, что из рук Мариши выпала собранная с таким трудом косичка, и тут же распустилась, девочка возмущённо вскрикнула. — Ай, — поморщился Кенни, потирая затылок. Кушель как ни в чём не бывало поднесла ладонь ко рту и охнула, как будто в удивлении: кто же мог так жестоко поступить с её любимым братом? Леви наклонился, вытер глаза, выпрямился. Он смеялся. Смеялся так, как никогда не смеялся прежде. Мариша подхватила его смех. Детский и непринуждённый, он заразил всех, кроме сладко спящей в кресле Пик. В дверь постучали. Мариша тут же пулей шмыгнула в прихожую, открыла. — Мам, пап, это к вам! Микаса и Леви переглянулись. Поднялись. Опасливо взглянули на вновь обретённых родителей и получив одобрение приободряющим кивком двинулись к входной двери. На пороге стоял Эрен. Он увидел их. Улыбнулся широко, так, как всегда умел только он. Увидев, что они не в силах сделать и шага, Эрен сам подошёл, пожал руку Леви, обнял Микасу. Она обняла его в ответ, слёзы уже просто не шли, она истратила все и теперь чувствовала себя виноватой, поэтому сжала крепче и сильнее. — Эрен... — слетело с губ мягко. — Как же я рад, что ты сняла этот чёртов шарф, Микаса! Наутро, когда все проснулись, гостей уже не было. Только Пик потягивалась в кресле. — Ох, неужели я уснула? Уже утро?! — она растерянно захлопала глазами. — Выспалась хоть? — улыбнулся ей Леви. Пик радостно засмеялась. — Вы не представляете! Мне снился Порко! Да так, словно не снился, а сам приходил... Микаса и Леви улыбнулись друг другу... — Ещё как представляем. Мариан весело выбежала из детской в потёртой огромной шляпе с широкими полями, которая то и дело спадала ей на глаза...