Письма к Зиме

Маленький мальчик уселся на стуле, худые коленки обнял руками, ноги в махровых носках греются на батарее. Отопление дали уже давно, а Хёнджину холодно сейчас, потому что он болеет. Обычная простуда, ничего сверхъестественного и летального, просто сопливый нос, больное горло и вечная температура. На языке горчит землистого цвета таблетка от кашля, сначала они казались вовсе мерзкими, а теперь стали хорошей заменой надоевших леденцов с мёдом и малиной. За окошком всё белым бело, к стеклу прилипают комья снега, крыши домов и тротуары покрыты пушистым покрывалом. На душе тоскливо, что-то вошкается в груди, щекочет в носу и просит слёз, ведь зима это всё, чего хотелось, а она отплатила ему такими пакостями.       — Несправедливо! — бухтит Хван и бьёт пяткой по чугунному выступу, потом ойкает из-за боли в ноге. На столе, который завален бесполезными попытками пойти в поэзию, что-то вибрирует. Едва заметен синеватый отблеск телефона, кто-то звонит ему в такую рань.       — Джинни, ты тут? — осторожный шёпот в динамике и скрип снега под забавными пятнистыми ботинками.       — Да, Ликси, тут, чего хотел?       — Приду сегодня навестить, после обеда. Чего принести?       — Себя принеси, — недолго думая ляпнул Хенджин, — И ещё что-нибудь, но только не белку.       — Белку дома закрыли, он вроде руки сломал. — заметно, что Феликс расстроен, когда делится новостями о травмах их друга, но также чувствуется сомнение в правдивости. Никто не исключает того, что Джисон просто снова во что-то влип и теперь затворничает у себя дома.       — Ну и хорошо. Хочется сказать что-то ещё, но в голове совершенно пусто, а ещё она очень болит. Хёнджин колупает облезлую наклейку-цветочек на крышке телефона, а Феликс на той стороне ковыряет носком ботинка снег. Хорошо вот так молчать вместе, комфортно бывает иногда, словно всё, что хочется сказать, не обязательно озвучивать, а достаточно только подумать. Хёнджин старается ни о чём не думать, потому что если его мысли через телефон перенесутся в мозги Ли, то станет стыдно. Они молчали так ещё пару минут, а потом стали слышны шаги. Эти можно было узнать из тысячи других, потому что этого звука нужно было боятся. Мама цокает своими каблуками по кафелю, у мальчика даже зубы сжимаются от противного звука, а потом и сердце, ведь его могут заметить. Быстрое прощание и телефон прячется под весом скомканных листочков, открытый блокнот летит в ящик, а Хёнджин на кровать. Получается быстро забраться под одеяло, но как на зло руки немеют, простынь комкается, а подголовник слишком близко к затылку. Приходится терпеть. Мамины противные шаги стали громче, теперь она идёт по коридору прямо к двери в комнату своего сына.       — Спишь, умирающий лебедь?       — Доброе утро, мам. Женщина останавливается на пороге и сканирует комнату взглядом. Ей хочется застать мальчика врасплох, когда он снова сбежит к окошку грустить, но у неё никак не выходит. Даже зацепиться не за что.       — Иди завтракать, потом лекарства, а я открою окно чтобы проветрить, а ты, когда вернёшься, закроешь его. Понятно? Конечно. В таких коротких и властных словах всё предельно ясно, а ещё она забыла сказать, что у болеющих режим лежачий. И плевать конечно, что у Хёнджина скоро пролежни уже будут от этой дурацкой кровати и шизофрения из-за заточения в комнате на все выходные. У него и так ментальное здоровье подпорчено шутками Бина. Ему очень хотелось спросить куда ещё больше, но он молчал. Нельзя забывать, что у него болит горло и поэтому он не разговорчив, для мамы, конечно же. «Ох, и долго же мне придётся ещё мучатся, лучше бы я руки поломал, как белка» — думает Хёнджин, пока выбирается из одеяла и наигранно трясётся. Мама провожает его колким взглядом, а ему так страшно оставлять её в комнате, что по спине бегут мурашки. Он хватается за перила и продолжает медленно спускаться по лестнице. Пока он уныло ковырял ложкой свой завтрак, она уже успела окончательно уйти на работу. С замиранием сердца он ждал звуков хлопнувшей двери, закрывающегося замка. Каша так и осталась прилипшей к ложке, все нужные сиропы и пилюли были уже выпиты, они должны были в скором времени вылечить бедного Хёнджина, но пока что медлили со своими волшебным эффектом. В комнате стало до ужаса холодно, приоткрытое окно тут же наглухо замуровалось, а махровые носки снова устроились на батарее. В мучительном и печальном ожидании он провёл все сорок минут. Рассматривал узорчатые рисунки на окошке, слушал, как позвякивает китайский колокольчик, трогал уже давно выученные наизусть наклейки в виде звёзд на стенах. Ужасно скучно, грустно, долго и болезненно. Спустя час Хёнджину надоело ждать. Конечно, он помнит, что милый Феликс придёт к нему только после полудня, и знает он, что сейчас на часах меньше одиннадцати, но разве это может хоть как-то прогнать тоску? Вовсе нет. Когда ты думаешь о времени, когда оно становится очень важным для тебя, обычно, всё вокруг замедляется. Эти пакости всегда предсказуемы и понятны. Они безумно сильно раздражают и без того нервного из-за плохого самочувствия Хёнджина, а потому он встаёт, идёт, и снова садится. Просто чтобы достать из-под паласа тоненькую сигарету. Возвращается к своему любимому окошку, ставит старенькую конфетницу с окурками на подоконник и там же оставляет спички. Стаскивает с кровати не первой свежести одеяло, накидывает его на голову и решается открыть окно снова. Забитый нос сразу же пробивает холодный воздух, в комнату летит несколько снежинок, и они тают, путаясь в не мытых волосах. Не потухшая спичка летит вниз и это словно возвращение милости. Ему снежинки в волосах, а он им спичку. Ноготь с облупившимся синим лаком давит на фильтр, и капсула скрипит.       — Ну надо же, — тянет Хёнджин, — Даже в сигаретах ментол. Это мне хватило ума оставить на потом не какую-нибудь сигарету, а ментоловую. Спасибо, любимый, что хотя бы не с мёдом. Можно с ума сойти от этих разнообразностей. Безобразностей даже! Мысли оборвались, вокруг одеяла плясали клубы дыма и ему захотелось помолчать. Он молчал и курил, смотрел не в окно, а на цветные катышки. На миг задумался о том, что это не сигаретный дым, а его излюбленные носки горят, посмеялся немного и снова замолчал. В молчании время тянулось так же, как если бы он болтал без умолку, а молчать сегодня было почему-то гораздо приятнее. Прошёл ещё один час. На языке снова горечь от ромашки, в волосах покоится гребень, у которого нет нескольких зубчиков. Надо признать, что Хёнджин пытался поправить пожелтевшие волосы, но руки снова немели. К тому же, он ведь болеет, ему же все об этом говорят, а значит должны понимать, что ни сил, ни времени на причёсывание нету. Кажется, температура снова поднимается, ведь ему становится душно и жарко. Голова так болит, что хочется засунуть её в холодную воду и стоять так подольше. Выбросив комок из одеяла на пол, он снова открыл окно. Бедные петли уже скрипели от того, как часто им приходилось вертеться. Скрипел и снег под окном, будто бы кто-то там топтался на месте или лепил снежок. Снежок? С интересом он выглядывает на улицу и тут же получает охапку снега в лицо. Теперь ему гораздо лучше, ведь снег за шиворот, в нос и глаза — это почти как голова в воду. Он отплёвывается и визжит, прыгает на месте, пытаясь убрать скользящий по горячей спине холод. Теперь он в ярости, оглядывается чтобы найти что-нибудь такое, чем можно дать по лбу гению, который кинул снежок в открытое окно.       — Рапунцель, спусти свои волосы! — кто-то басом кричит рядом с домом и смеётся скрипуче. Бин.       — Со Чанбин! Ты что ослеп? — свесившись с подоконника Хёнджин тоже кричит, — Я тебе сейчас покажу! То, что я в доме, ничегошеньки не меняет, стерва! Лови! И точным, намеченным ударом, старая конфетница летит. Окурки и пепел, они оседают и кажутся тоже снегом, только темным. Со Чанбин далеко не дурак, но с реакцией у него дела плохи. Черепушка, конечно, крепкая, но от конфетницы остаётся шишка. Огромная шишка. Рядом копошится в снегу его собака, которую, кстати, по странному совпадению, тоже зовут Сынмин.       — Я с Сынмином, мы по делу!       — Я вижу, что ты ним, а где второй?       — Он лежит, у него опять какая-то тема заела, на снег таращится и молчит.       — Сегодня просто молчать хочется, тебе тоже советую попробовать, может люди шарахаться перестанут!       — Я вот хотел по-хорошему, но после такого, Хван, с тобой только по-плохому можно. Он не придёт к тебе… Сердце его перестает биться, оно просто падает куда-то в пятки и тоже молчит, а Со продолжает и ехидно улыбается:       — Не придёт к обеду, прибежит к пяти. На этом расход. Чанбин скачет по тропинке вместе с ушастым Сынмином, а тот Сынмин, который в очках и смешной шапке с помпоном, бредёт сзади, а ещё действительно таращится под ноги. Словно полупрозрачный фантом, Хёнджин бродил по комнате, собирая не успевшие растаять комья снега, ладошки краснели и чесались, снова немели от холода. Постояв немного у стенки, прожигая ненавистный циферблат глазами, он решил, что в комнате уже скучно и пошёл на кухню. Там погоревал над тарелкой, к которой присох недоеденный завтрак, замочил ее в тёплой воде и согрел себе молока. Посмотрел в одно окошко, и в другое, полюбовался зимними пейзажами снова с грустью, потом посмеялся. Странные перепады настроения его нисколько не пугали, вот он грустит в запертом доме, а потом хихикает, потому что выглядит со стороны, как женщина из американских фильмов, которая пьёт свой кофе и смотрит в окно, ожидая чуда.       — Где же оно, моё чудо, — шепчет себе под нос и морщится из-за пенки на дне стакана. В мыслях тихо шуршат новые строчки, но бежать обратно в комнату и доставать свой потёртый блокнот, чтобы их записать, нет сил. Он стоит так ещё немного, а потом возвращается в комнату, специально отводит взгляд от настенных часов и укладывается в кровать, тянет одеяло до самой макушки, сопит забитым носом проваливаясь в дремоту. Тонкое стекло, покрытое ледяными узорами, дребезжит, на столе что-то жужжит, кто-то кричит. У Хёнджина зверски болит голова, он испуганно прыгает и трёт сонные глаза, оглядывается и вдруг смотрит на часы. Он проспал до шести. Сквозь дымку сна приходит осознание причины шума, наверное, кто-то снова пришел к нему. Он заспанный и помятый, с расчёской в волосах, одним носком, одеялом подмышкой, спешит открыть ставни и высунуться почти полностью в морозную свежесть.       — Джинни, я пришёл! Открывай! — в снегу прыгает счастливый Феликс, у него шапка съехала набекрень, куртка расстёгнута и свитер весь облеплен снегом.       — Мама закрыла меня, как ты через окно залезешь?       — Залезу как-нибудь, а ты иди в кровать, дурак, болеешь же! Ему всё ни по чем, никакие беды и болезни, перепады настроения и неопрятный вид, ему всё равно. Он просто маленький взрослый с огоньком в глазах, румянцем и веснушками повсюду. Жаль, что не влюблён… тоже. Вытирая текущие сопли рукавом, который и так уже весь ссохся, Хван стоит подальше от окна и ждёт. А Феликс в это время с умным видом обходит вокруг дома, топчется в старой клумбе на зло, перелазит через невысокий заборчик и мчится ко входу с заднего двора, о котором Хёнджин не вспомнил. По лестнице громкий топот, с ботинок пятнистых, оставленных у порога, стекает вода. Разного цвета носки тоже мокрые и оставляют после себя вереницу тёмных следов. Морозное солнце заглядывает в комнату к Хёнджину, по стенам бегают красноватые лучики, небо золотисто-лиловое и безоблачное, но всё это там, за окошком, а в комнате у Хёнджина морозное солнце Ли Феликс, скачет вокруг в поисках новых носочков, лепечет что-то о последних новостях и причинах того, что пришёл намного позже. Наконец-то успокаивается и прыгает на подоконник.       — А где конфетница? — он осматривается вокруг в поисках импровизированной пепельницы и хмурится.       — Чанбину об голову разбил.       — Ой, жутко, но ему ничего не станется, у него же черепушка из стали, точно. Тогда в следующий раз я тебе принесу новую какую-нибудь, а пока что стряхивать можно в карман. Хёнджину протягивают несколько кислых леденцов и сигарету, он садится рядом, чтобы греться и улыбается.       — Спасибо, — довольно мычит и тянется к спичкам.       — Как ты?       — Ужасно. Мне скучно тут, я болеть устал, и в доме сидеть. Погоди, а как ты вошёл?       — Ну, у вас же ещё один вход есть. Они оба хохочут, хватаясь за животы, курят в окошко сладкие капсулы, греются друг с другом.       — Джинни, а хочешь сюрприз? Ничего не отвечая, тот лишь кивает головой, задумчиво рассматривает свои белые носки на чужих пятках. он даже не вздрагивает, когда Ли спрыгивает на пол и машет руками, но боится, ведь веснушки по-новому рябят, а шоколадные глаза особенно близко. Он целует его в щеку, мокро и звонко, по-детски забавно. Они ведь и есть дети, немного постарше тринадцати, но не взрослеющие. Потрескавшиеся от холода губы стремятся в нос, в другую щёку и невесомо касаются подбородка.       — Ликси, ты чего…       — Напугал? Прости, просто теперь я тоже буду болеть чтобы тебе не скучно было, а заразиться надо быстро, вот я и решил как-нибудь. У Хвана в голове отбойный молоточек, его ведь Ли Феликс поцеловал, а если и не только Хёнджин влюбился? На первом этаже кто-то топчется, а двое и не замечают этого. Да, очевидно и солнечный мальчик влюблён в болеющую простудой луну.