Дверь не скрывала шум, да и не должна была, она была красивой и в общем-то всё.
Фурина хотела бы, чтобы её работа тоже заканчивалась на том, чтобы быть красивой: это все ещё тяжёлая задача — один только макияж по утрам занимает неприлично много времени, но это самое лёгкое, что есть в её дне. Впрочем, осталось ещё чуть-чуть, пара часов, до момента, когда можно будет уйти с ассамблеи, сославшись на прием какой-нибудь подданной завтра с утра, а пока следовало держаться.
Тем более, что резная дверь скоро отворится, едва распорядитель закончит называть ее титул.
— Фурина де Фонтейн! — она замерла. Глубоко вдохнула. Выдохнула. И улыбнулась.
Подгадала идеально: дверь в ту же секунду раскрылась, поток света и шума усилился, и только лишь веками оттачиваемое мастерство позволило Фурине даже не подать виду, как ей от этих потоков больно.
Повсюду сновали девушки и их спутники, они ходили, переговариваясь, вежливо кланяясь знакомым, но не танцуя: считалось неприличным танцевать до прихода главной звезды. А главная звезда стояла в дверях и отгоняла от себя все дурные мысли, потому что играть тяжелее, если ты испытываешь в этот момент самую черную зависть Невилетту, который смог остаться во дворце Мермония, а не играть нельзя.
— Привет-привет! Ох, леди Антуан, благодарю за то, что вы пришли, — говорить было не обязательно по этикету, но совершенно необходимо, если ты хочешь вести шоу. А именно это Фурина и делала с того самого злополучного дня: вела шоу и отводила все грустные мысли.
Она помахала всем в приветственном жесте, спустилась на пару ступенек и замерла. Все привыкли, что она меняет партнёрш как перчатки, а с юношами не танцует из принципа («ох, я не уверена, что кто-то из мужчин сможет танцевать, как наш прекрасный юдекс»), но никто не знает, как тяжело выбрать себе пару на этот вечер.
Во-первых, следует сразу определить, чей первый танец уже занят: она архонтка, невозможно, чтобы она не поняла, кто из присутствующих танцует вместе. Во-вторых, следует осознавать, будет ли удобно вообще кружиться, потому что не хотелось бы создавать неприятный инцидент с остановкой танца, просто потому что они запутаются в своих платьях. В-третьих, нельзя было допустить, чтобы с девушкой было не о чем поговорить во время танца, но это был самый лёгкий пункт, в конце концов, все сплетни Фонтейна Фурина знала в совершенстве. И, наконец, в-четвёртых, следовало понимать, что эта девушка — лишь партнёрша на пару танцев, после они разойдутся, и как бы красива она ни была, нельзя было даже допускать надежду, что они смогут быть вместе.
Для нее балы — такая же работа, как и вся остальная жизнь.
Взгляд Фурины ухватился за светловолосую красавицу, грустно усмехнувшуюся словам подруги. О, они точно была подругами, а не возлюбленными, и это радовало. Ещё бы собственное сердце не билось так странно в присутствии этой девушки.
— Госпожа Бенишу, не согласитесь подарить мне первый танец? Уверена, я смогу развеять вашу печаль.
Фурине даже не пришлось искать в памяти имя девушки: Лакрес Бенишу знал весь Фонтейн, она была меценаткой, философиней, а ещё самой главной мечтой всех фонтейнцев, кто вообще был способен любить девушек. Фурина ненавидела, что последнее относилось и к ней.
— Не смею отказать вам, — госпожа Бенишу присела в реверансе.
Фурина улыбнулась, взяла девушку за протянутую руку и повела ее в центр зала, туда, где неизменно оставалось место, как бы много пар не собиралось на бал. Все знали, что это место неприкосновенно, оно сродни трону Фокалорс в театре Эпиклез: только сама архонтка и избранные могут ступать и в центр зала, и на балкон у трона. Впрочем, сама Фурина с радостью бы не появлялась ни там, ни там, она куда больше предпочла бы потанцевать с любимой девушкой где-то в самом краю круга, а то и вовсе не здесь.
Там, где волны накатывают одна за другой на берег, где нет ни одной души, только Фурина, море и она.
Кто «она», Фурина не знала, да и не пыталась знать: смысл зря тревожить душу мечтами, когда в реальности столь страшные проблемы. Опять танец, опять нельзя допустить хоть малейшую ошибку, ведь, когда ты — богиня, ты не можешь ошибаться. Или выдыхаться.
Менуэт сменялся вальсом, за ним следовал катильон, танцы смешивались в одну красивую, но уже до страшного надоевшую картинку. И только лишь глаза, столь заразительно сиявшие морской голубизной, выбивались из неё.
Танцевать с госпожой Бенишу было глупой затеей, но не станцуй Фурина с ней, поползли бы слухи: уж больно часто архонтка обходила первую красавицу Фонтейна стороной на балах в последние пару лет.
Наверное, эти глаза и были виноваты в том, что она забыла, как менее недели назад откланивалась так же, чтобы с утра встретить подданую, и поэтому уже протягивала Лакрес руку для прощального поцелуя, когда поняла, что этого делать не стоило. Можно было бы сказать, что это движение — приглашение на ещё один заход, но они только что остановились, потому что госпожа Бенишу захотела отдохнуть; можно было бы сделать вид, что этого движения не было, но это бы создало ненужные слухи.
— Госпожа Бенишу, не хотите ли вы посмотреть со мной сегодня на росу?
Глупоглупоглупо. Фурина поняла это сразу, ещё до ответа Лакрес, но почувствовала гораздо позже, когда они переступили дверь ее спальни. Дверь, которая была неприкосновенна на самом деле, ведь именно тут, в небольшой комнатке, не занимающей и трети всех покоев, Фурина могла быть собой. Плакать, расцарапывать руки в кровь, виня себя за каждую оплошность и глупость, которые могли выдать их план, могла всматриваться в зеркало, надеясь встретить там ту себя и не боясь, что кто-то посторонний увидит это.
Теперь же неприкосновенность спальни была нарушена, а ведь она даже Невилетта не всегда впускала сюда.
Лакрес улыбалась, не скрывая искры в своих глазах, которые, впрочем, никогда и не могла скрывать: даже под дежурной улыбкой на открытии памятника, когда мимика всех была расписана едва ли не по миллиметрам, эти огоньки блестели в глубине моря ее глаз. И Фурина пыталась, но все безуспешно, чтобы эти огоньки не появлялись в собственных глазах, когда она пересекалась взглядом с госпожой Бенишу.
Так что, в целом, она была бы совсем не против оказаться с Лакрес в одной кровати, жаль лишь, что это бы ставило весь их план под угрозу.
Ещё под угрозу ставила ее, Фурины, глупость.
— И что же меня так выделяет среди всех остальных жительниц Фонтейна? Насколько я знаю, ещё ни одна девушка не удостаивалась такой чести, — Лакрес остановилась около одной из стен. Стена почти сплошь состояла из окна, в которое проникал лунный свет, делая ее глаза ещё более прекрасно сияющими в полутьме спальни.
— Вы не наступили мне на ноги во время танцев, — Фурина распустила сложную прическу. Ещё одно действие, которое не должна видеть ни одна живая душа, вот только предложение посмотреть на росу означало, в переводе на язык нормального населения, предложение провести ночь вместе. Всю ночь. А не иметь до рассвета возможности даже покачать головой было ещё страшнее, чем показать посторонней свою рутину.
Лакрес рассмеялась, нарушая их до противного правильную речь. В самом деле, как будто они не переспать согласились.
— Неужели все остальные дамы столь ужасны в танцах? Я думала, это участь юношей.
Теперь уже Фурина рассмеялась. Не искренне, далеко не искренне, но с облегчением: сама Лакрес перевела тему, а значит, можно не придумывать ответы для такого страшного вопроса.
В воздухе витало напряжение, какое бывает, наверное, в первую ночь молодоженов, которые сыграли свадьбу не по любви, а из-за выбора родителей. Фурине это не нравилось, но она не могла заставить себя поиграть ещё чуть-чуть: её сил хватало лишь на то, чтобы дежурно улыбаться, хотя в голове набатом стучали непрошенные мысли.
— Я надеюсь, что не предстану перед судом после этой ночи, — Лакрес оказалась совсем рядом в один миг.
Она убрала волосы Фурины с лица, а затем всмотрелась в него, отчаянно ища что-то. Фурина знала: не найдет. Она не найдет той страсти, которую желает видеть, потому что Фурина вымотана, как всякая актриса вымотана после тяжелого представления и не может уже улыбаться на встрече с фанатами. Благо, Лакрес не столь привередлива в людинях, а ещё азартна: в Фонтейне давно ходили слухи, что госпожа Бенишу однажды на спор нашла идеального жениха своей подруге, хотя подруга и обещала по началу, что перестанет с ней общаться, если та не прекратит подобно родителям говорить о замужестве. Фурина надеялась, что эта азартность проснется и сегодня, и Лакрес, в попытке доказать свои умения, свою…. Любовь? Простит ей эту неэмоциональность.
К тому же, можно ещё часик покопить силы, а потом опять вывернуть все в свою пользу, уж этому Фурина научилась давно.
Лакрес подтолкнула ее к кровати и Фурина послушно упала на тюфяк. Ее радовало уже одно то, что девушка сама взяла инициативу: Фурина ни разу не была с кем-то в постели и о том, как именно проходит секс знала очень посредственно, и то больше на уровне собственных ощущений во время мастурбации. У Лакрес опыта тоже может быть не много, но когда так ошибается смертная девушка, это простительно, а когда богиня, это может вызвать слишком много вопросов. Фурине вопросы вообще были не нужны.
Недлинные, но оттого не менее гибкие пальцы заплясали, выпутывая пуговицы из петель и на одежде хозяйки, и на одежде Фурины. Девушка почти не вмешивалась, отдавая себя в руки той, о ком мечтала и кого боялась. Лишь раз она остановила эти пальцы: практически в самом начале, когда Лакрес, сняв верхнюю накидку, заметила под ней медальон. Этот медальон был неприкосновеннее спальни и всех тех мыслей, которым Фурина могла отдаться в комнате; о том, что внутри, не знали ни Невилетт, ни Отражение, и уж тем более не должна знать обычная смертная девушка, какие бы чувства она не пробуждала в душе Фурины.
Лакрес послушно замерла, наблюдая, как Фурина отточенными движениями убрала медальон в запирающуюся коробочку, а ту — в ящик прикроватной тумбы. Медальон — её главная ценность, и ей будет неспокойно, окажись он просто на тумбе или и вовсе в ворохе одежды на полу.
Затем все продолжилось.
Только лишь Фурина вздохнула чуть свободнее, она словно бы убрала всю личность туда, в коробку, вместе с медальоном, оставшись голой актрисой перед публикой в лице одной единственной Лакрес Бенишу. Она и сама раздевала партнёршу, она отвечала на поцелуи и тянулась к ним сама, она изгибалась под пальцами, тоже неумелыми, но куда более готовыми к такой ситуации, чем её. Она не чувствовала желания, но показывала его.
Вот только, она не могла управлять своими настоящими эмоциями, поэтому, хотя Лакрес и делала все правильно, как сама Фурина делала иногда, будучи в комнате одна, это не приносило того желанного удовлетворения. Она понимала, что оргазм должен был быть, потому что все эрогенные зоны стимулированы, но его не было, Фурина ощущала лишь усталость. Не ту, при которой хочется плакать, а ту, при которой хочется ничего.
Когда Лакрес отстранилась, Фурина подумала, что это конец. Лучше бы сказала тогда, что ей надо работать, в конце концов, слухи пойдут и сейчас, но они не были бы столь мучительны. Почему только она сморозила такую глупость!
— Леди Фурина, вы мне не доверяете, — она не видела смысла кивать или отрицать, да и не вопрос задала Лакрес. Она лишь сказала горький факт. — Что ж, в таком случае… Не согласитесь ли вы мне дать ещё один шанс?
Фурина думала, что она ослышалась. Конечно, госпожа Бенишу всегда славилась привычкой добиваться своего, пробуя из раза в раз, чтобы достигнуть цели. Но одно дело, когда целью выступает детский приют, которому не хватает попечителей и ради которого стоит проводить одно за другим благотворительное мероприятие в попытке обратить внимание жителей Фонтейна на детей. Совсем другое, когда эта цель — удовольствие посторонней девушки, даже если эта девушка — твоя архонтка.
— Разрешите мне пригласить вас на свидание?
Фурина застонала, если бы могла, но она не имела на это права, как не имела и права отказать: тогда весь ее вековой труд мог пропасть. Она должна была играть роль той архонтки, какую желают видеть люди. Даже если это одна конкретная людиня, которая столь странным образом стала мила её сердцу.
Тогда Фурина кивнула. Надеясь, что через два дня — именно тогда они договорились встретиться — она себя не проклянет.
Не то, чтобы это время пролетело быстро или, напротив, проползло невообразимо медленно, но Фурина так и не успела ни начать себя упрекать, ни смириться, как смиряются все после долгого самобичевания. Фурина вообще мало что успела: она только раз, выйдя на прогулку, чтобы погладить кота, вечно бегающего около дворца Мермония, отметила, что наступила весна. Не задумалась даже, какая, хотя по началу считала, веря, что вот-вот случится тот самый суд. Не случился. Не случится он, и если она будет знать, что это её двести десятая или двести тридцатая весна.
Но, впрочем, весна это хорошо. Весной коты больше гуляют по улицам, весной, той ранней, когда на многих деревьях нет ещё почек, но и снега с лужами тоже уже нет, счастливее взрослые и громче звучат голоса всегда радостных ребятишек. Фурина любила свой народ, поэтому скорее была рада новому сезону: лишь бы
фонтейнцы были счастливы.
К тому же, весной распускалась сирень около её любимой кофейни, и хотя до этого было ещё далеко, ожидание приятного, истинно весеннего запаха, делало эту жизнь на каплю, но все же лучше. Второй такой каплей являлась Лакрес Бенишу, которая в конце той ночи и выбрала местом встречи заведение Айзелин, бывшей искательницы приключений, благодаря своим странствиям собравшей по миру огромное множество рецептов. Ту самую кофейню, где продавался самый вкусный в мире торт, а ещё цвела сирень.
Фурина замерла в дверях кофейни. Обычно она быстро проходила мимо скудных посетителей во внутренние комнаты: там можно было не бояться, что её увидят. Не то, чтобы это было запрещено, просто Фурина совсем не хотела, чтобы в кофейню хлынул поток людей, как бывало с любым другим заведением, которое она посещала за последние два века. И, что более важно, этого не хотела сама Айзелин. Впрочем, в этот раз ее позвали на свидание, поэтому у Лакрес скорее всего был зарезервирован столик, однако самой девушки видно не было, поэтому Фурина затруднялась сказать, какой именно предназначался им.
— Леди Фурина! —
Айзелин возникла перед ней, как обычно обратившись по титулу, впрочем тихо, так, что никто, кроме собеседницы, не слышал. Девушка была ей благодарна. — Госпожа Бенишу ожидает вас во втором зале, да и я, если честно, ожидаю вашей оценки этого зала. Мы его наконец-то открыли, вы там ещё не бывали.
— Второй зал? Это тот, который все стоял пустующий? — Фурина подняла брови в слишком театральном изумлении. Впрочем, для искательницы приключений, так ни разу и не побывавшей в театре, этот жест не выглядел ни на грамм перебором.
— Нам неожиданно дали денег, — и Айзелин заулыбалась еще сильнее, чем прежде. Она относилась к своей кофейне, как к ребенку, самому любимому и желанному, и оттого вечно была рада, когда с кофейней происходило что-то хорошее.
— Госпожа Бенишу? —
Айзелин закивала, а Фурина поняла, что ей даже не придется играть в этой фразе. — Я очень рада за тебя.
Они остановились перед полупрозрачной дверью. Там её ожидало и в самом деле что-то новое. Новый зал, который она видела совсем без мебели, а теперь увидит обставленным; Лакрес, которая была раньше столь желанна и неприступна; настоящее свидание.
Фурина на этот раз дверь открыла сама. Зашла и обомлела.
Лакрес была слишком красива, и Фурина честно возненавидела свое сердце, которое столь подло не желало играть никакой спектакль. Это было самым настоящим предательством.
Впрочем, играть приходилось.
— Лакрес, так вы позвали меня, чтобы показать, какую красоту вы умеете создавать? — Фурина прошествовала к столу.
— Что вы! Я только проспонсировала столь чудесную кофейню, все остальное — заслуга хозяйки, как и прекрасные
пироженые. Я позвала вас сюда ради них, если говорить прямо.
Фурина знала, что Лакрес только спонсировала: она и сама незаметно давала Айзелин деньги, потому что напрямую хозяйка брать отказывалась, даже не собираясь слушать, что Фурине и вправду нравится эта кофейня.
Девушки принялись за десерт, неспешно разговаривая о всяком.
Фурине казалось несколько странным есть здесь, а не в привычной укромной комнатке, где сирень занимает почти все окно, но это было, определенно, в разы более приятно, чем ночь, проведенная вместе. Не зря у людей сначала проходит свидание.
Фурина смеялась, Фурина сама шутила, и в какой-то момент ей едва ли не стало необязательно играть: ещё чуть-чуть и Лакрес бы раскусила её, услышала бы ее настоящий смех. Впрочем, этого не произошло: Фурина смогла собой овладеть и выдала именно ту улыбку, которая подходила ситуации. Выверенный по миллиметрам мир аристократии, чтоб его.
Фурина правда наслаждалась обществом Лакрес, а потому на предложение о следующей встрече она согласилась почти без раздумий. Конечно, возможно, следующее свидание будет лишним, но с другой стороны, что плохого в таких встречах в кофейнях с красивой девушкой? Они не общаются об Отражении, ведь так?
Следующее свидание тоже прошло хорошо. И ещё одно, и те, что шли за этим. На самом деле, правильнее было бы сказать, что Лакрес Бенишу была хороша, но Фурина знала это и без свиданий. В какой-то момент девушка даже поймала себя на том, что ждёт следующего предложения от Лакрес, ждёт и гадает, куда же ее позовут.
Лакрес и не подвела. Однажды, уже в конце лета, она появилась у дворца Мермония, сверкая глазами куда больше, чем обычно. О встречах девушки уже не договаривались: у обеих вошло в привычку проводить по крайней мере пару вечеров в неделю вместе, а потому само появление Лакрес не было событием удивительным. Гораздо большей странностью был её шепот, тихий настолько, что Фурине приходилось переспрашивать у любимой: куда пойдем? На окраины; те самые, по которым приличным девушкам ходить не стоит? Да.
Впрочем, спорить с Лакрес Фурина не собиралась, к тому же она себя приличной смогла бы назвать с натяжкой. Руины на северовостоке от Пуассона, хотя и располагались от деревни недалеко, считались мрачными местами, в которых веры в Гидро архонтку и Небесный Порядок в целом не было. Естественно, Фурина там появлялась.
Там выживали дети, которые вынуждены были расплачиваться за неверие родителей, да и родители эти не были неправы: напротив, они были более правы в отношении Фурины, чем весь Фонтейн — Фурина была просто безвольной слабой девочкой, которая совсем не способна помочь народу. Однако она была способна помочь детям, а потому иногда она доставала из стола коробочку с линзами и париком, брала в руки кисточку и преображалась.
Она опять играла. Она была не богиней, она была богатой ненавистницей архонтки, которая не могла выступить против Фокалорс в открытую, но могла поддерживать их небольшое поселение. Фурина могла облегчить детство для десятка ребятишек и пользовалась этим, скрывая, даже от самой себя, думая, что делает это ради странной, невозможной идеи: если люди будут верить в нее, странную богатую девушку, законы природы посчитают это за веру в Фокалорс.
Словом, предложение Лакрес отправиться на окраины Пуассона не было таким уж обескураживающим, оно также объясняло, про какую ещё девушку говорил старейшина неверующих, но оно заставило Фурину задуматься. С одной стороны, ей нельзя пойти ни в одной из ролей: нельзя появляться как Фокалорс в месте, где богиню ненавидят, нельзя и пойти в роли богатой незнакомки, о ней вообще никто не должен знать. Конечно, отказаться можно было, но ей совсем не хотелось лишать себя даже одного вечера с Лакрес. Даже если это опасный вечер.
Лакрес не требовался ответ, она прочитала его в глаза Фурины. Прочитала и улыбнулась:
— Спасибо, я очень бы хотела, чтобы ты это увидела.
Поэтому следующим вечером они, находясь за стенкой от кабинета верховного судьи, надевали парики и платья, противоречащие вкусам обеих, чтобы отправиться в место, где про законы почти и не слышали, а те же, что всё-таки дошли, только поднимались на смех. Это звучало слишком глупо.
Лакрес вела её привычными дорогами, не в официальный порт, который может доставить до Пуассона, а в подземелья Кур-де-Фонтейна, в чьих лабиринтах содержатся пути абсолютно до всякой точки, если ты знаешь у кого просить. Фурина знала, но не собиралась это показывать. В конце концов, у нее есть провожатая, они не заблудятся.
Блеск в глазах Лакрес померк лишь на пару минут, когда они пересекали границу территорий неверующих. Эту границу контролировал Особый патруль по охране и наблюдению, чтобы ни восставшие, ни люди с цивильной стороны не смогли контактировать: неверующие имели право на свое мнение, но власти Фонтейна не могли позволить распространиться этому мнению дальше. Никому не нужна была революция.
Впрочем, когда они отплыли от просматриваемой территории, Лакрес успокоилась. Фурина тоже. Это было глупо, как архонтка, она могла находиться в любой части своего королевства, но ей совершенно не хотелось, чтобы кто-то увидел ее и опознал в ней богиню. В конце концов, в эти секунды она и не была богиней, только лишь богатой незнакомкой.
— Ох, Леди, благодарим, что вы опять к нам пришли, — старейшина и несколько его солдат вышли к пристани. Они всегда выходят, всегда проверяют, свои ли пришли или стоит пустить в дело ножи, столь пугающе сверкающие в руках солдат в полутьме ночи. Фурина испуганно вздохнула. Это не было ей впервой, но должно было быть, а потому следовало заставить всех поверить в это.
— Ещё и со спутницей.., — один из солдат нагло улыбнулся, вполне прекрасно показывая свои намерения относительно спутницы покровительницы: женщин среди неверующих всегда не хватало. А ведь при прошлом её прибытии едва ли не в ноги падал за то, что она привезла лекарства его дочери.
Фурине почти не было жалко этих людей, но она до безумия сожалела их детям.
Старейшина грозно зыркнул на мужчину, намекая, что ссориться с покровителями себе дороже. Лакрес довольно кивнула, принимая такой жест.
Тогда они двинулись на площадь небольшого поселения неверующих. Там спала скудная детвора: на улице было тепло, поэтому расходиться по домам было необязательно, опасно же было как с семьёй, так и вне её. Здесь не было законов, всякий мог убить жену или сына, всякая могла поднять руку на сестру, а с улицы легче убежать, скрыться в густых зарослях травы. Перед Лакрес расступались взрослые, она же замирала над заснувшими ребятами, не пытаясь их трогать, лишь звала негромко. Детям этого хватало, они вскакивали, старшие защищали своих мелких, выхватывали ножи, младшие готовились убегать, а затем замечали Лакрес.
Фурине такая реакция была знакома, на неё дети реагировали также: сначала пугались, после, понимая, кто перед ними, с радостью протягивали ладошки ради порции еды или одежды. Дар детям был неприкосновенен. Фурина сказала во время первого посещения деревушки: если кто-то возьмёт еду детей, она здесь больше не появится, а деревне нужна была даже самая крохотная помощь.
Лакрес, видимо, тоже говорила подобное: никто из всех столпившихся взрослых не попробовал вырвать из рук детей мясо, как это было во время первой попытки Фурины подарить детям еду, только лишь крикнул кто-то, что могли девушки принести и побольше, могли принести и оружие.
— Вы знаете, что властям ничего не стоит узнать, что именно я привезла. И если меня арестуют, то ваши дети умрут скоро, так что радуйтесь, что хотя бы им еда досталась, что хотя бы на нее закрывают глаза.
Детские жизни неприкосновенны, никто не может никого арестовать за помощь юным фонтейнцам едой, в чем бы дети не были виновны, а потому «закрывают глаза» не совсем правильные слова. Впрочем, неверующие законов не знают, для них величайших дар, что люди из-за границы смогли провезти помощь, поэтому они сразу замолкнут, стоит только пригрозить, что Лакрес и за это может поплатиться свободой, что уж говорить про оружие.
Фурина тоже использовала глупость неверующих.
Впрочем, они все же были глупыми, но революционерами, ненавидящими Фокалорс, а потому вздохнуть свободно она смогла, лишь когда они, отплыв от деревушки, пересекли границу. Теперь они в безопасности, и Фурине, как и всякий раз после посещения неверующих, захотелось снять парик, вынуть линзы, опять надеть роль архонтки: она была тяжела, но не была опасна, в отличие от роли богатой незнакомки. Однако следовало держаться, поэтому девушка решила выполнить другое желание.
— И зачем мы посетили это место?
— Может, я просто захотела в тюрьму? — Лакрес рассмеялась, наблюдая за недовольным лицом Фурины. — Ладно-ладно, я хотела, чтобы ты легче относила к критике? Ты погрустнела, когда услышала от какого-то искателя приключений, что ты слишком странная, и я захотела тебе показать, что невозможно всем понравиться? Люди готовы совершать глупость: жить в проголодь, лишь бы не поклоняться Гидро Архонтке, потому что она им не понравилась, так стоит ли переживать из-за этого? Если это всего лишь глупость.
Фурина задумалась. Это звучало несколько странно, да и не знала Лакрес о том, что Фурине обязательно надо было понравится всем, чтобы спасти свой народ, но была в её словах капля логики: нравиться всем невозможно и, наверное, ей стоит чуть снизить к себе требования? Но не поставит ли это под угрозу весь их план?
Они заговорили, лишь когда вышли из катакомб Кур-де-Фонтейна. Фурина надеялась просто попрощаться, но Лакрес ее опередила:
— Слушай, не бери в голову, будет даже лучше, если ты забудешь, что мы вообще посещали деревню неверующих. Я сделала глупость, и давай сделаем вид, что это просто мой затянувшийся подростковый бунт? — Лакрес волновалась, до нее видимо только тогда дошло, с кем она за ночь дважды пересекла границу восставших, но Фурина не собиралась ей подыгрывать в словах о бунте.
Вместо этого, она заключила любимую в крепкие объятия и прошептала куда-то в ухо тихое спасибо. А затем отправилась во дворец Мермония: завтра ее ждал очередной ужасный день, но до него надо было успеть обдумать слова Лакрес.
Слова эти были странными, а ещё совершенно не выдирались из головы, как мед, чья капля, раз соскользнув с ложечки, останется липким пятном на ладони, пока ты не помоешь руки. Фурина лежала на своей кровати, которая тоже была до неприятного мягкой и сладкой, которая тоже втягивала в свои цепи.
Только сон упорно не тянул в свое царство, поэтому девушка ворочалась на кровати и в мыслях и все не могла найти выход.
Когда на утро в дверь постучали, Фурина восприняла это благословением богов, не меньше. Служанка, дождавшись признаков жизни от Фурины, прошла в комнату. Сразу видно — новенькая: остальные, зная о правилах, в комнату и не суются.
Наверное, именно это и заставило девушку с кровати едва ли не вскочить: в ином случае она бы пролежала до последнего, но сейчас, когда в комнате посторонняя, следовало играть роль всегда веселой богини. Даже если в голове стучат мысли, которые столь странным образом выразила Лакрес.
Она не должна всем нравиться.
Но… План?
А ещё — Фурина отгоняла эти мысли как могла последние полгода, но они упорно не хотели уходить — никто не должен нравиться ей.
Лакрес удивительным образом ломала оба правила, ломала уже более чем вековую игру Фурины.
С Лакрес следовало порвать, пока план не нарушился окончательно. С Лакрес следовало даже не начинать, но, сглупив раз, она обязана была, как хорошая архонтка, желающая благополучия своего народа, исправить ошибку, выставить девушку из своей комнаты, не согласиться на свидание, не пересечь границу неверующих.
Фурина говорила себе, что она обязана была ради Отражения и ради Фонтейна, но сердце, этот ужасный орган, который создан Бездной, не иначе, считало по-другому, и совсем не готово было слушать девушку. Да и, в конце концов, сейчас все шло хорошо, с чего бы начинаться плохому?
Поэтому да, конечно, она ответила на приглашение, которое ей преподнесла секретарша: в голубом конверте, запечатанным сургучем с до боли знакомым гербом. Писала Лакрес.
Очередной бал, на который она итак бы пришла, убеждала себя Фурина; да и какая разница, с кем танцевать, говорила она себе; всем нравиться невозможно, а значит, их план изначально был невозможен полностью, опять вспоминала она. Вот только весь её план был построен на игре, а не на настоящей любви, той, о которой написано столько романов, которую Фурина видела у фонтана Люсин, той, которая связывала саму Фурину и Лакрес. Фурина должна была играть, но она не имела права любить по-настоящему.
Однако не любить она не могла.
Глупое, глупое сердце!
Фурина думала об этом не только весь день, но и далее. А ещё она избегала Лакрес, в надежде, что хоть так глупое сердце образумится или забудет о горящих глазах, которые в одиночку способы подарить Фурине счастье и кошмар. Благо, ее пост архонтки позволял подобное: у нее в самом деле много работы, даже если она заключается во встречах с фонтейнцами. В конце концов, это тяжело и занимает много времени, поэтому улучить минутку на встречу с любимой — та ещё задача.
Не то чтобы Фурина так торопилась ее выполнять.
Впрочем, Лакрес была спокойна. Она не давила, словно бы понимая, что её слова буквально перевернули мир Фурины, она не приходила к ней каждый вечер, ища положенное себе внимание, она и появилась то всего раз, когда принесла Невилетту документы, которые надо заверить-сжечь-отложить куда-то в архив (Фурина не расслышала, о чем они разговаривали), но и тогда они лишь просто обменялись улыбками.
Фурина была благодарна Лакрес, потому что сама она, более чем вековое существо, не понимала ничего. Она лишь знала, что разобраться надо до вечера тридцать первого августа, до бала, на котором они не смогут не поговорить.
Это звучало невозможно с самого начала, но Фурина надеялась, что всё-таки успеет. Надеялась до последнего, даже когда, прибыв в дом Бенишу раньше остальных гостей, вежливо раскланивались с родителями Лакрес, даже когда с самой Лакрес открывала бал.
Надеялась ровно до момента, когда зазвучала мелодия вальса: она не успела.
— Поговорим? — и тогда она кивнула.
Вальс был слишком удобен для беседы, Фурине всегда казалось, что он и создан был ради разговоров. Тихого общения, пока кружишься с партнёршей: раз шаг — задать вопрос, два шаг — услышать ответ, раз шаг — ответить самой, и так почти до бесконечности, до того момента, когда музыканты проведут последний раз смычком по струнам, ставя точку в танце и в беседе. Последний аккорд и вся зала замрёт, остановится жизнь даже среди не танцующих, а играющих в карты, пьющих или едящих; замрёт даже звук, словно бы застрянет в помещении: гул последнего аккорда долго будет звучать ещё в головах танцующих, долго ещё будет смущать девушек, долго ещё будет с позором вспоминать это Фурина.
Ещё одна её ошибка, нельзя было приходить на бал, нельзя было танцевать с Лакрес, нельзя было ее любить.
— Мой младший брат выходит в свет в следующий сезон, представляешь?
Что ж, Фурина думала, что они будут говорить не об этом, но ее радовало, что Лакрес дала ей ещё чуть-чуть отсрочки. Она словно бы понимала все смятение души Фурины, и сама не желала разговора.
— Мишель настолько взрослый? Я, честно, думала, что он ещё ребенок.
А сама все сжималась, ожидая, что вот сейчас-то, на втором шаге, когда они с Лакрес будут особенно близки, девушка заговорит об их отношениях, спросит. И Фурина ей не ответит.
— Сама так и думаю. Когда матушка вчера вечером напомнила, что уже этой зимой мы с Мишелем оба будем на балу, я по-настоящему ощутила старость.
Они чуть промолчали, продолжая кружиться. Раз-два, раз-два. Вальс — танец без особо сложных фигур, в нем можно отдать всю себя партнёрше и беседе, не заботясь о танце. Раз-два, раз-два.
— Он в тебя влюблен, мне кажется. Как увидел тебя раз, так и продолжает говорить только о тебе.
— Я гляжу, у вас одинаков вкус, — Фурина улыбнулась. Лакрес улыбнулась тоже.
— Ну да. Мы оба без ума от нашей прекрасной архонтки, — а затем она стала куда более серьезной, — а ты?
Фурина едва ли не сбилась с движения. Раз-два, напоминала она себе, раз-два, они должны были поговорить об этом, раз-два, она знала, на что идёт.
— Нравишься ли ты мне?
Лакрес рассмеялась. И ее смех был красивее всей залы. Подобный ручью, журчащему в весеннем лесу, ещё сонном, но уже живом, он был символом нового дыхания и в жизни Фурины, он звучал звонко, как капель раздватри — каплякаплякапля. Он звучал слишком неуместно на балу в честь окончания лета.
— Нравишься ли ты себе. То, что я нравлюсь тебе, очевидно, моя дорогая женщина, — Фурина довольно фыркнула. Да, конечно, это было очевидно: она готова на все, лишь бы опять услышать это «моя дорогая женщина» и увидеть блеск этих глаз. А потом она осознала, что именно сказала Лакрес сначала.
Нравится ли Фурина себе? Себе-Отражению? Себе-критикессе? Или той самой себе, которую она глушила два века, но которая удивительным образом воскресла вновь, когда рядом оказалась Лакрес? Той самой себе, которая не должна была воскресать никак, чтобы не умерли фонтейнцы, чтобы план сработал, но которая воскресла, не спросив разрешение остальных Фурин?
Ей она нравилась, за что получала закатывание глаз от себя-критикессы и ощущала страх перед собой-Отражением. Архонты знают, что случится, если план Отражения не сработает по вине той глупой девчонки.
Словом, вопрос Лакрес был более чем прост и в то же время невероятно сложен: все Фурины спорили внутри девушки, все пытались сказать, что её ответ самый правильный. Только лишь та самая Фурина стояла в стороне, она уже знала, что победит, ведь Лакрес кружилась сейчас с ними: раз-два, раз-два. А рядом с Лакрес не побеждала ни одна другая. Ни разу.
— Да, сейчас я себе нравлюсь.
— Я рада, — и Лакрес шагнула ещё ближе, прижавшись своей грудью к груди любимой, и Фурина — та самая Фурина — вдруг ощутила самое настоящее счастье, какое не ощущала ещё никогда. Она кружила все ещё в центре зала и в то же время далеко не в нем: и хотя там, где они кружили, не было волн, наказывающих на берег, но была она, подобная маленькому ручейку, оживляющему огромный, темный лес.
В тот миг Фурина не думала уже ни о чем, все Фурины замолкли, искренне наслаждаясь этим вальсом: раз-два поговорить о Мишеле, раз-два обсудить приближающуюся осень, раз-два посмеяться.
Раз-два быть счастливой.
Вальс был долог как и любой порядочный вальс: пары выходили из круга и вставали обратно, беседы начинались и заканчивались, и только лишь Фурина и Лакрес так и не ушли со своего места, лениво переговариваясь и переступая с ноги на ногу. Но в отличие от тысяч других вальсов, которые танцевала Фурина, во время него девушка ни разу не захотела, чтобы он кончился, более того, хотелось, чтобы он длился вечно, чтобы мгновение замерло и растянулось…
Потому что за всякое счастье придется расплачиваться, и за это мгновение счастье расплата тоже придет, Фурина поняла это уже давно. Это знала даже та самая Фурина, которая искренне желала счастья, знала, поэтому и не высовывалась почти никогда. Теперь же она объявилась, она добилась своего, добилась счастья, а значит, и расплаты за него.
Оставалось лишь надеяться, что расплатой будут не жизни фонтейнцев. В конце концов, это её вина, она плохо играла заинтересованность, сдавшись настоящей любви, она должна быть наказана, вот только миру всегда было плевать. Для мира она — богиня, а от наказания богини обычно страдают все, поэтому Фурина так не хотела, чтобы это наказание приходило, чтобы этот миг заканчивался.
Но время ее не слушало: миг не остановился, последний аккорд прозвучал, Лакрес — счастливая, радостная — прижалась к ее груди, Фурина и сама прижала ее к себе, желая защитить куда больше, чем всех остальных фонтейнцев, хотя и понимала, что она и есть причина опасности, и лучшей защитой будет то, что она так боится сделать.
Почему только любовь оказалась куда тяжелее игры?
Время ее не слушало: закончился и бал, и даже день. Время шло, а Фурина все решалась, ей надо было обезопасить Фонтейн и Лакрес, но это было тяжело, куда тяжелее, чем до момента, когда Лакрес появилась в её жизни, перевернув все с ног на голову.
Фурина остановилась у окна. Перед ней лежало море. Оно было спокойным, но Фурина знала: море могло взбунтоваться, начать кидаться на людей, убить их всех. Вода была жизнью, вода же была смертью, и Фурина, как её богиня, тоже была таковой: она была единственной надеждой Фонтейна, но, раз возбудившись, перестав скрывать все под маской игры, она может стать смертью.
Девушка замерла перед окном. Больше полугода назад здесь впервые стояла Лакрес, сверкая своими глазами цвета моря, и это было единственное море, в котором тонула богиня воды.
Фурина задернула шторы, развернулась, привычно скользнув взглядом по зеркалу, привычно увидев там не Отражение, а себя, и столько же привычно легла в кровать. Привычно. Её жизнь должна быть привычна. Её жизнь должна быть игрой.
В её жизни не должно быть Лакрес.
Фурина сжала в руке медальон. Даже он уже был угрозой плана, даже его Фурина прощала себе еле-еле, Лакрес же простить она себе не могла. С Лакрес следовало покончить, ради самой госпожи Бенишу. Завтра. Завтра с утра она с этим разберётся, а сегодня она ещё позволит той себе взять вверх и помечтать перед сном о Лакрес, об их жизни и о самой себе — счастливой, грустной, самой разной, не скрывающейся за маской игры, а любящей и любимой по-настоящему.
На следующий день по Фонтейну пронесся ураганом слух о расколе между архонткой и госпожой Бенишу. Фурина рада была, что слух сложился, иначе бы пришлось распускать его самой, а она совсем не имела сил на это.
Она и так выдала верх своей возможности, когда утром, закатив, наверное, самый грандиозный скандал в своей жизни, не расплакалась на самом деле. Да, она рыдала, кричала, требовала объяснений от госпожи Бенишу, обвиняла её во всем, что только можно, но она не плакала по настоящему, она смогла задушить слезы, чтобы разреветься потом. Разреветься самым позорным образом, не дожидаясь даже, когда дверь спальни закроется.
К ней в покои никто и бы не зашёл: скандалы затеваются не в первый раз, она уже ругалась с Невилеттом, карикатурно дулась на его очередные слишком правильные слова, а затем уходила, хлопая дверью в свои покои. Все знали, в такие дни и к ней, и к Невилетту подходить бессмысленно и даже опасно, даже всегда спокойный юдекс во время их ссор становился куда более злым.
Фурина всегда в такие моменты корила себя за то, что вырастила такого дракона, ведь ещё век назад он был куда как более добр и во время их ссор извинялся искренне, а не копил злобу, которая выходила шутками, когда они мирились.
Хотя, возможно, вина была здесь и у времени: за более чем две сотни лет они обсудили уже все проблемы, а потому очередная ссора была именно лишь что очередной, и уже к вечеру Фурина заглядывала в его кабинет, принося с собой очередной торт, а Невилетт откладывал документы, освобождал свой стол, и приказывал подать чай, слушая в пол-уха новые сплетни Фонтейна, которые Фурина не могла ему рассказать днём или утром ввиду их ссоры.
С Лакрес так не будет. Она порвала сама, выдумала причину ссоры на пустом месте, и даже если она вдруг решит все вернуть, госпожа Бенишу пошлет ее и будет права. Фурина знала, что делает это ради самой Лакрес, ради Мишеля и всего остального Фонтейна. Фурина знала, что если когда-нибудь кто-то расскажет госпоже Бенишу, почему она так поступила, Лакрес, конечно же, ее поймет. Фурина знала, что она — архонтка, у неё нет права на любовь, она лишь должна желать лучшего своему народу.
Но Фурине было больно.
Это глупое сердце хотело разбить грудную клетку, хотело сломать себя, лишь бы не жить так. Не то, что без Лакрес: это невозможно, они обе светские людини, они пересекутся на следующем же празднике или благотворительном банкете; но видя каждый раз в её глазах не счастливые огоньки, которые, конечно же, зарядят счастьем и саму Фурину, а укор, обиду, злость. И, возможно, но Фурина не смела даже на это надеяться, любовь. Последнее было ещё больнее, потому что о любви мечтают многие: любовь ищут, за любовь борются, а она имела её, любовь настоящую, дарющую надежду. Имела любовь, но не право на нее, и этим сгубила их обеих. Поэтому Фурина надеялась, верила, что Лакрес забудет её. Лакрес всего двадцать, в этом возрасте девушки влюбляются не раз, и ей, такой замечательной, судьба не могла дать всего один заранее испорченный шанс. Госпоже Бенишу всего двадцать, она ещё найдет свою людиню, она найдет и своих детей, она возненавидит Фурину, а та не будет ей мешать. Пусть лучше ненавидит, она заслужила.
Фурина плакала, даже не дойдя до кровати.
Плакала совсем по-детски, даже не пытаясь скрыть своей боли.
А затем встала. В пару движений дошла до зеркала и упала опять.
— ДОВОЛЬНА, ДА? В ЭТОМ БЫЛ ТВОЙ ПЛАН, ДА? — она давно уже не говорила с Отражением. Это было бессмысленно, Отражение не придет, Отражение, наверное, даже и не слышит, Отражение — не слабая она, которая поддалась этим ужасным людским желаниям. Отражение занято реальными проблемами: пророчеством, спасением Фонтейна, — а не бессмысленно настоящей любовью.
Она давно уже не говорила с Отражением, но в тот миг она не могла не поговорить. Ей хотелось, чтобы кто-то ее обнял, сказал, что она все сделала правильно, что она умничка и сможет это пережить. Вот только она сделала все неправильно, с самого начала, с того злополучного бала, с которого следовало уйти, как и планировала. Невилетт ее не поддержит, Госпожа Бенишу на нее не обратит даже внимания, поэтому она изливала душу Отражению, обвиняя ее во всем.
Так становилось легче.
— Прости… Мне не следовало все это говорить, ты не виновата, что я не справилась со своей ролью.
***
Невилет тогда впервые зашёл в этот квартал не чтобы навестить мелюзину. Строго говоря, он в целом впервые вышел в город, чтобы найти человекиню ради разговора, а не торговку ради покупки какого-то товара.
Квартал дышал.
Это то, что было даже не видно, а ощущалось всем, чем можно. Из пекарен и домов доносились сладкие запахи то пироженных, то вкусных, наваристых супов, всюду звучали разговоры, дети в пестрых одеждах бегали по улице, смешиваясь в одно большое пятно и чуть ли не сбивая всех остальных.
Невилетт чувствовал себя непривычно и некомфортно, стоя здесь, а не в полупустом дворце Мермония, но надо было это сделать, потому что Фурина в этот раз перешла всякую грань.
Он постучал. Три медленных раза.
Не то, чтобы он много стучал: только в кабинет и покои Фурины, а та угадывала его ещё по первому стуку; но он все же думал, что стуки редко оказываются столь незаметными. Горничные же должны отрагировать?
Впрочем, когда ему наконец открыли, сначала неторопливо, словно бы оказывая ему одолжение, а затем, увидев, кто стоит за порогом, — резко, до конца, Невилетт понял почему на стук не обращали внимание: дом Бенишу переполняли эмоции.
Лакрес Бенишу стояла на втором этаже и рыдала так, что слышно это было у входа в дом. Невилетт это ожидал, Невилетт потому и пришел, чтобы облегчить ношу госпожи Бенишу, извинившись от лица Фурины. Чего он не ожидал, так это злого голоса господина Бенишу. Ругающего не архонтнку, но свою дочь.
Кловис Бенишу всегда был человеком резким, по словам Фурины, чудом было то, что он так и не попал в зал суда. Невилетт был с ней согласен, но он не думал, что господин Бенишу будет столь категоричен и в отношении дочери. В конце концов, Лакрес ни капли не была виновата в том, что у Фурины случилось очередное помутнение.
Матушка девушки, до того успокаивающая дочь, громко вскрикнула, когда Невилетт вошел в дом. Отец замер на полуслове. Только лишь сама Лакрес продолжала рыдать.
Но и она скоро замолкла, посмотрела на него испуганно и, резко развернувшись, буквально убежала в свою комнату. И хотя Невилетт несомненно был не столь сведущ во всех аспектах жизни светского общества, как Фурина, он все же понимал символы и намеки, и госпожа Бенишу определенно звала его.
Невилетт выругался внутри себя, но послушно направился в комнату девушки, ощущая себя жандармом, ловящем преступницу. Почему в этом доме на него такая реакция?
Почему госпожа Бенишу, девушка не глупая, так реагирует на него?
Лакрес рыдала в своей комнате, но в этот раз рядом не было ни ругающегося отца, ни причитающей матушки, только лишь Невилетт стоял в дверях и чувствовал себя до невозможности глупо. Зачем только пришел, знал же, что в чувствах не понимает ничего и помочь ничем не сможет.
— Закройте дверь, месье Невилетт, — госпожа Бенишу проговорила это не отрывая рук от лица. Проговорила на удивление спокойно, словно бы и не было истерики пару минут назад.
Невилетт, впрочем, послушался. Он хотел поговорить с глазу на глаз, а потому не видел смысла препятствовать этому желанию:
— Ответьте им, пожалуйста. Я не столь хорошая актриса, чтобы опять заставить свой голос рыдать, — Лакрес приблизилась к большому окну, выходящему на один из оживленнейших проспектов города, а затем задернула шторы. Они погрузили комнату в темноту, и, что куда более важно, скрыли её от прохожих, то есть сделали то, что не делали ни разу за время своего существования: Лакрес Бенишу не любила темень, а потому в своей гостиной и рабочем кабинете ни разу не задергивала шторы, это знал даже Невилетт.
— Что вы делаете? Я не собираюсь вас допрашивать.
— Я знаю. А они, — госпожа Бенишу кивнула в сторону двери, — нет, поэтому давайте уважать действия Фурины.
Невилетт замер, так и не дойдя до дивана. Он готов был к плачущей госпоже Бенишу, к проклинающей архонтку или желающей сделать все что угодно, лишь бы вернуть ее расположение: именно так, по мнению Невилетта, реагируют люди после расставания. Госпожа Бенишу же была в полном порядке.
— Уважать действия Фурины? Я не думал…
— Как я могу осуждать свою любимую женщину?
Невилетт помолчал. Он мог бы сказать, что в этом есть смысл, да он и был, наверное, вот только упорно не давался дракону. Фурина поступила глупо, она буквально сломала жизнь людине, и если Невилетт хоть чуть-чуть понимал в человеческих чувствах, эта людиня не должна реагировать так.
— Ох, не думала, что я когда-нибудь буду не учиться скрывать чувства, а учить их раскрывать, — госпожа Бенишу рассмеялась. — Фурина играет, это видно всякому. У неё есть какой-то план, я понятия не имею, к чему он должен привести и какие в нем пункты, но я ей мешаю. К сожалению нас обеих.
— Зачем ей этот план? — Невилетт нахмурился. Он, конечно, и сам замечал, что Фурина редко мыслит не как актриса, но он никогда не придавал этому значения, да и не было у него особых примеров нормального поведения, он редко общался с кем-то помимо Фурины и не придавал значение мировоззрению собеседников. Сейчас же госпожа Бенишу практически прямым текстом говорила, что такое поведение не нормально, что у Фурины есть тайны, и Невилетт не совсем понимал, что ему делать с этой информацией.
Человеческие чувства, к сожалению, совсем не похожи на судебный процесс, подчинённый строгой логике.
— Не знаю, я ведь простая смертная, куда уж мне до понятия планов Фурины. Этот вопрос можно задать вам, — она замолчала, но вскоре продолжила, заметив непонимание на лице Невилетта. — Вы её лучший друг, месье Невилетт, если кто и может знать Фурину, так это только вы.
Госпожа Бенишу явно вела к тому, что Невилетту и не стоит узнавать планы Фурины, просто лишь поддержать, об этом точно говорит фраза «лучший друг». Невилетт понимал это с рациональной точки зрения, но он не мог это осознать чувственно.
Ему вообще было сложно как-то описать их отношения с Фуриной: они слишком притерлись друг к другу за эти два века, они даже уже не ссорились по-настоящему, полюбив все стороны друг друга. Вполне вероятно, это и было той самой дружбой, но… Фурина была богиней справедливости, он был верховным судьей, и Невилетт, принявший это за факт ещё два века назад, не думал даже, что со временем они могли стать ближе.
Что они стали ближе.
Невилетт провел рукой по цепочке часов, выглядывающей из кармана. Если они с Фуриной и в самом деле могут называть друг друга друзьями, то становилось понятно, почему мадам Леналь преподнесла ему эти часы со столь искусным портретом богини внутри.
Подруги, поправил себя Невилетт.
Госпожа Бенишу не ожидала от него каких-то слов, она оставила его сидеть на диване, сама же начала искать что-то в столе. Нашла и, прикусив губу, вдруг издала тихий вздох. Слишком чувственный для простого дыхания.
— Все хорошо? Госпожа Бенишу?
Девушка обернулась к нему, и Невилетт заметил ее красные от слез глаза.
— Я рассталась с любимой девушкой, а через пару часов ко мне в дом пришел верховный судья, как вы думаете, все ли хорошо, месье Невилетт?
— Я не хотел вас беспокоить ещё больше.
— Я знаю, но семья нет.
И Невилетт кивнул. Да. Логично. План Фурины.
Но все же Лакрес плакала совсем по настоящему, так, как может не всякая работающая актриса. Так, как нельзя плакать просто из-за игры.
— Вы плачете…
— Я рассталась с возлюбленной, конечно я буду плакать.
Невилетт кивнул и направился к выходу. Все это звучало логично, да и госпоже Бенишу его помощь, по-видимому, не нужна, она нужна другой людине. Его подруге.
Госпожа Бенишу окликнула его, когда он почти открыл дверь.
— Позаботьтесь о ней, пожалуйста, — Невилетт кивнул. Он это и собирался сделать.
Вот только представить это оказалось куда легче, чем претворить в жизнь: Невилетт дошел до дворца Мермония с четким убеждением, что он точно поможет подруге, однако сейчас стоял у покоев Фурины и пытался найти нужные слова. Когда он шел к Лакрес, он знал, что надо будет извиниться за архонтку, но что говорить подруге?
Обычно во время их ссор первая шла на мировую сама Фурина, и она делала это до безумия элегантно, так, что через полчаса никто уже и не помнил о ссорах, но сейчас не они были в ссоре. Строго говоря, а была ли она вообще? Невилетт не знал, и понятия не имел, что ему теперь делать.
— Месье Невилетт? — горничная, появившаяся из-за угла, остановилась, недоуменно смотря на него. В самом деле, он обычно в это время сидел у себя в кабинете, поднимаясь в жилую часть дворца Мермония лишь под вечер, когда домой уходила последняя мелюзина дневной смены, сегодня же он стоял около покоев Фурины, хотя время не приблизилось и к трем часам.
— Фурина в своих покоях?
— Скорее всего. Во всяком случае, никто не видел, чтобы леди Фурина их покидала последние пару часов.
Невилетт кивнул. Что ж, дальше оставаться в коридоре было бы глупо, он уже оттянул момент как можно дальше, а потому следовало сделать эти жалкие пару шагов и открыть дверь.
Задвижка щёлкнула, и дверь отворилась. Конечно, заходить вот так запросто в покои к девушке не очень хорошо, но если Невилетт и был уверен в чем-то, касающемся Фурины, так это в том, что девушки не будет ни в кабинете, ни в гостинной, а услышать стук из спальни гиблое дело.
Раз, два, он не успел даже прислониться костяшками двери в третий раз, когда с той стороны раздалось тихое разрешение.
Фурина сидела на кровати спиной к нему, и Невилетт только тогда заметил, какая она маленькая. Двухсотлетняя богиня, а по факту девушка, не разбирающаяся в чувствах. Сам Невилетт, впрочем, был таким же.
— Что-то случилось? — её голос дрогнул.
Дрогнул и Нёвилетт: глаза Фурины были красные. Он привычен к такому виду, многие дети плакали в зале суда до красных глаз, некоторые возлюбленные, кто с укором, кто с сожалением, красными глазами провожали свою половинку, но ни разу таких глаз не было у Фурины. У всегда веселой Фурины, знающей сотни сплетен, но совершенно не умеющей плакать, разве не так?
Невилетт ощутил укор совести. Фурина рыдала у него под боком, а он не заметил, он посчитал её виноватой, он совсем не мог называть себя ее лучшим другом. Ещё совесть грызла его и потому, что придя в комнату, он ничего не сделал и не мог придумать, что сделать: он не часто успокаивал кого-то.
Невилетт копался в памяти, пытаясь придумать хоть какое-то решение, но он в самом деле не обращал внимание на то, как людей успокаивали. Он видел истерики в суде, но не видел толком, как они завершались.
Он знал лишь, что близких можно обнять, чтобы помочь им, вот только, как на это отреагирует Фурина?
Нёвилетт сел на кровать подруги и очень осторожно протянул к ней руку, он хотел спросить, можно ли ее обнять, но Фурина успела раньше. Она сама прижалась к нему, уткнулась куда-то в грудную клетку и замерла так. Замер и Невилетт, лишь чуть передвинул руки, чтобы заключить их в замок: он не знал, можно ли сделать что-то ещё, сами объятия уже казались из ряда вон выходящим событием.
Они просидели так ещё некоторое время, почти не двигаясь и не общаясь, только Фурина всхлипывала и вздрагивала иногда, однако вскоре и она замолкла. Невилетт даже подумал, что она уснула, не выдержав наплыва эмоций, попытался выпустить ее из объятий и аккуратно положить на тюфяк, чтобы не разбудить подругу, но Фурина отстранилась сама, убрала с лица мокрые от слез волосы и сказала необычно хриплым голосом:
— Спасибо, Левиафан.
***
В тот день в Фонтейне светило яркое солнце, словно бы само небо давало разрешение на процессию. К гробу тянулась до страшного длинная очередь, которая была бы в разы меньше, будь на улице дождь, и никто не мог понять, хорошо это или плохо.
Лакрес Бенишу сделала много добра Фонтейну, поэтому и очередь прощавшихся с ней была долгой. Все подходили к гробу, бормотали молитву на хорошую загробную жизнь, благодарили Лакрес и обращались к Мишелю.
«Нам жаль, она была такой хорошей, сочувствую вашей утрате,» — сливалось в то утро в одну кашу. Это сказал почти весь Фонтейн, и оттого слова потеряли всякое очарование, всякую искренность: она, конечно, была, Лакрес Бенишу за более чем полвека своей жизни стала близка всем, поэтому то и подходили к гробу, но никто не плакал, никто не скучал по ней: все лишь, как по формуле, шептали молитву, выражали сочувствие и уходили на другие улицы веселиться, работать, спать — жить обычную жизнь.
На колени у гроба опустилась девушка. Она не торопилась что-либо говорить или делать, она лишь сидела, смотря даже не в гроб, а мимо него. Смотря на Лакрес.
Очередь зароптала, всем хотелось закончить быстрее и вернуться к своей жизни, но девушка не слышала. Она сжимала в руках медальон и пыталась не плакать: последние полвека портрет друга в самом деле помогал, было легче себя сдерживать, зная, что вечером она сможет уткнуться ему в плечо и просто поплакать. Однако в тот день медальон делал ещё больнее: и это тоже заслуга госпожи Бенишу.
Девушка прислонилась к гробу и разрыдалась. Негромко, и после она взяла себя в руки, но Мишелю этого хватило.
Сестра давно, ещё в юношестве, дала ему конверт, он был запечатан, а Мишелю выдан строгий запрет на его вскрытие: юноша должен был отдать его одной конкретной девушке после смерти сестры. Теперь эта девушка уже собиралась уходить.
— Вы пришли не на семейную часть? — её зовут всегда, на всякое прощание с членом семьи, такова традиция Фонтейна, но Мишель писал ей не с этой целью, а потому что она имела едва ли не больше прав присутствовать на похоронах Лакрес, чем даже его дети.
— Я не ношу фамилию Бенишу или любую другую, родственную ей, — девушка развернулась к нему. Вот ведь… Мишель в тот миг понял, почему сестра в детстве закатывала глаза, когда о ней говорила, не слушая отца, который все твердил, что ей это аукнется. Девушка была до страшного упряма.
Впрочем, Лакрес тоже, письмо было тому наилучшим подтверждением. Мишель достал его из внутреннего кармана, радуясь, что всё-таки захватил: потом такой возможности могло и не быть.
— Благодарю. И.., — девушка замялась. — Если вам или кому-то из вашей семьи нужна будет помощь, двери моей гостинной всегда для вас открыты.
Мишель кивнул, принимая предложение. Впрочем, отдавая себе отчёт, что никогда не воспользуется им: девушка выглядела до того хрупкой, что вешать на нее свои мысли и проблемы казалось преступлением.
Девушка и сама это понимала, но не могла не сказать: она бы возненавидела себя ещё больше, просто так кинув Мишеля с этим горем. Она бы не смогла после этого думать о госпоже Бенишу без стыда.
Она ещё раз, в самый последний, взглянула на гроб и зашагала по улице в сторону дома. Конверт странно жёг кожу, получить его было магией, оставалось лишь понять, насколько злой. Девушка еле смогла завернуть за угол и там, прислонившись к стене, вскрыть его. Аккуратно, стараясь не повредить ни сам конверт, ни тем более его наполнение.
Внутри лежал один лишь лист бумаги. Знакомым убористым почерком — она бы никогда его не забыла — была исписана страница. У девушки не было сил читать все это в тот миг, она лишь пробежалась по надписи на оборотной стороне, написанной размашисто, крупными буквами, так, чтобы она не могла не заметить.
«Моя любимая женщина, не смей, слышишь, не смей себя ненавидеть. Ты сказала мне, что любишь себя, не превращай это в ложь».
И ниже ещё одно.
«Я тебя люблю».
В тот день в Фонтейне светило яркое солнце, к гробу тянулась до страшного длинная очередь, и только два человека плакали, стоя не так далеко от гроба и подставляя лучи солнцу.
В тот день они прощались не с меценаткой, не с философиней, они прощались с Лакрес Бенишу, бывшей частью их самих. Они единственные не играли в тот миг, они любили, и эта любовь, настоящая любовь, которая питала их, в тот миг разрезала их сердца.
Это было до безумия больно, но, будь у них возможность, они бы даже не задумались о том, что могли бы вычеркнуть Лакрес из жизни, потому что без любви жить в светском обществе намного тяжелее. Без любви и играть-то не имеет смысла.
