приедешь сегодня? 18:22
федя откладывает телефон и проваливается в собственную неуверенность, расплывается по ней, как бензин по весенней луже. растворяется, как таблетка ацц в теплой воде, с шипением, и исчезает. он стоит в ближайшем секонд-хенде и гипнотизирует взглядом стенд с платьями. в случае чего, скажет, что выбирает сестре с похожей фигурой. федя подозревал, что он нахуй никому не упал, но тревожность тупо не позволяла забить. жутко потеют ладони и пересыхало во рту. он глотает поминутно, одно за другим пролистывая тряпки. ну, чисто из интереса. по приколу. и цепляется взглядом за длинное платье. ярко-ярко красное, даром, что немного выцветшее от времени и солнца. у мамы было похожее. он воровато оглядывается, хватает вешалку и прячется в примерочную, как в нору, молясь всем возможным богам, чтобы его никто не увидел.да, в восемь где-то буду 18:31
федя стаскивает с себя одежду и швыряет на шаткую табуретку. ткань платья непривычно скользит по голой коже. смотрит в зеркало, вертится, оттягивает юбку и нервно хрустит пальцами. красивое, правда, в отрыве от игнатьева. скрывающее белые ноги до коленок, показывающее только голени и лодыжки. из-за большого выреза оно почти не ощущалось, и федя чувствует себя совсем голым. пиздец. он уже хотел было повесить на вешалку и продолжить увлекательное путешествие по миру джинсов, но чёрт дёрнул его посмотреть таки ценник. этот прекрасный крошечный красный кусок протеста против системы, навязывающей всем, как им выглядеть, стоил пару сотен. и уже через десять минут покоился в тряпичном рюкзаке, осторожно сложенный в чёрный пакетик, вместе с чеком. федя, моргни два раза, если ты ёбнулся окончательно.я в трамвае уже, жди, кис 19:34
у феди в груди сердце об рёбра колотится, будто пытается просочиться сквозь них. проколотые мочки ушей тянет вниз мерзкая навязчивая мысль: «это всё ненадолго. скоро ему надоест, что ты — это ты, и он тебя кинет». он смотрит на собственное отражение в мутном захарканном зеркале. платье женское налезает кое-как, треща по швам. в ушах противно жужжит и пищит что-то, мол, всё ты делаешь неправильно, везде ты не так поступаешь, любить тебя не за что. некрасиво, неправильно, по-ублюдски. яркая ткань ласкает кожу невесомо, из-за огромного выреза кажется, что на нём ничего нет. зеркальная дверца старого шкафа с грохотом отъезжает. он снова вертится у зеркала, кое-как поправляя рукав. отражение в зеркале налипло на него, как муха на липкую ленту. ему на одну секунду показалось, что оно улыбнулось. но испугался он так, что чуть не упал и не разбил затылок об пол. федя плюёт в баночку с дешёвыми серо-бурыми тенями, набирает немножко на кончик указательного пальца и подводит глаза. даже не старается. из угла на него пристально смотрит феодоровская икона божьей матери. вроде как, покровительница женщин. осталась от предыдущих жильцов. федя тихо нервно смеётся, мол, ебать, выручай, родная. прямо рядом с ней лежат несколько свечек и какой-то молитвослов. может, помолиться, и всё закончится? в голове один единственный вопрос: «как это блядство кромешное вообще получилось»? он, блять, как из учительского замечания, забыл голову. не дома, просто на жизненном пути. звонок в дверь, громкий и настойчивый. стыд мелкой рыбьей костью застревает в горле. из-за глубокого выреза кажется, будто на нём вообще ничего нет. руки дрожат, как у наркомана. губы намазаны кроваво-красной блестящей помадой из почти закончившегося тюбика, жирным неприятным слоем лёгшей. запачканы пальцы, подбородок и волосы. он жадно хватает ртом душный прокуренный воздух, открывая дверь. — привет, — тянет слава и замирает. охуевает. наверное. очень на то похоже. феде бы хотелось в это верить. пальцы касаются белой щеки. от славиных губ смазывается помада. карелин, как обычно, колется щетиной, целует привычно, с тем же напором, но ощущение от всего этого неправильное, непривычное, идиотское. будто происходит не с ними, не с федей и не со славой, не в реальности. красно-розовые липкие следы остаются на костяшках пальцев, щеках, губах, шее. федино тело — храм, в нём недавно был священник. а ничего святого не было примерно никогда. и это, конечно, это неправильно, но федя готов быть сотню раз уложенным на лопатки за подобный "прикид", глотать слёзы с кровью под гул насмешек, лишь бы этот взгляд задержался на нём чуть дольше дозволенного. чуть дольше, чем нормальным пацанам положено смотреть на других пацанов. чтобы он просто смотрел, не дыша, каждым крошечным движением восхищение своё выдавая. федя проваливается в собственную неуверенность, растворяется в ней, как таблетка ацц в теплой воде, с шипением, и исчезает. руки дрожат, как у наркомана, когда слава отводит взгляд и ускоряет шаг. голубые славины глаза влажно блестят. то ли веки расцеловать хочется, то ли выколоть — федя не понял. от макушки к спине будто течёт кипящая смола. неловко и страшно. машнов подходит ближе, будто собирается, ударить, и игнатьев так глупо жмурится и сжимается, будто боится, что ему сейчас пизды дадут за весь цирк, что он тут устроил. челюсть дрожит в мелких судорогах, грудная клетка раздувается. ноги не держат. он вообще весь какой-то жалкий, глупый, нелепый, растерянный. всегда не вовремя, не к месту, своими попытками выпросить хоть немного любви и принятия делает только хуже. но слава не бьёт. слава в стенку вжимает и рукой лезет под подол. федя инстинктивно живот втягивает, бёдрами навстречу подаётся. всхлипывает тихо и тут же губу прикусывает. его будто в момент оставили без кожи и причинно-следственных связей. всё это кажется сном. будто происходит не с ними, не со славой и не с федей, не в реальности. каждое касание кажется отдельным ударом под дых или хлёсткой пощёчиной. под славиными губами с оглушительным хрустом ломаются кости. но он пьяный и размазанный, озверевший. кусает, потом зализывает. дёргает за отросшие кудрявые волосы, будто буквально пытается в себя вмешать. срастись телами. в груди заболело невыносимо. сердце стучит в голове, бегущей строкой мигает одно лишь слово: тошно тошнотошно тошно т о ш н о т о ш н о - мой самый красивый, самый хороший. такая девочка, такая, - шепчет карелин на ухо, улыбаясь сально. от себя тошно, не от славы. слава-то просто педик забитый и закомплексованный. заливает спиртом всё, что можно и нельзя, будто надеясь дрянь эту из себя вывести. бегает по стенам от того, что не может внутрь себя залезть и поправить все, переставить, чтобы было как надо. чтобы тянуло к женщинам, а не к этому безобразию. а сейчас он дорвался — зажимает безбожно, прижимает к холодной заплёванной стенке, лапает. встаёт на колени, ведёт от выпирающей лодыжки по голени. нежность его хуже любых гематом. лучше бы он рвал, бил, кусал, ковал, уничтожал. лучше б он на кресте распял, чем на стене, лучше б фаланги пальцев откусывал, чем раз за разом целовал ладони, нащупывая кончиком носа каждую косточку. федя блядью последней себя чувствует, когда практически голой спиной к стенке прижимается, бьётся об неё головой и дышит тяжко. закрывает глаза, моргает часто, будто надеется, что всё это сон, и можно проснуться. нельзя. кидает из жара в холод, гнёт, мажет, стучит в висках. частое биение сердца сигналит, что азбука морзе — бога побойтесь. между ними контраст почти порнографический — игнатьев смуглый, а слава белый, как лист бумаги. он задирает короткую юбку по самое не балуй, поминутно смахивает со лба испарину подступающую. а федя молчит так, будто чужая рука не сжимает пах сквозь ткань белья. будто он сейчас к низу чужого живота ладонью не ведёт. будто не хочется кричать и умоляюще скулить, как сука последняя. он сука и есть. слава в неровное дыхание вслушивается, вслушивается, а главного не слышит. может, не получается, а может он и не хочет. может, просто полупьяный, может, успел-таки высыпать содержимое заветного мятого пакетика на крышку унитаза или бортик раковины, и дать порошком по носу. если бог есть любовь, то слава его назально принял. если бог есть раскаяние, то оно сейчас течёт по фединым губам. из глаз уже давно капает что-то жидкое. вроде и слёзы, а вроде и к и с л о т а.