До конца наших дней

Дмитрий откровенно скучал, подпирая плечом особо шаткую декорацию. — Хоть бы грохнулась, — громко сказал он, глядя куда-то в сторону, — был быть хоть какой-то аттракцион. Наннель из-за кулис показала ему язык. Он привез жену в театр к полуночи, почти как Золушку на бал, потому что только в это, обозначенное всеми сказками, как волшебное, время в Венской опере могли встретиться все те, кто нужен был для подготовки к премьере. Репетиционный аккомпаниатор, заболевший какой-то кожной болезнью (не заразной, но неприятной на вид) согласился показаться примадонне и премьеру на глаза только при условии, что больше никого из посторонних в зале не будет, так как прибыл в оперу в совершенно карикатурном платке, повязанном вокруг лица, как чадра у восточной красавицы. Костюмерша, из-за какой-то личной драмы (дама она была видная и весьма резвая по вопросу мужского внимания) пропустившая сроки сдачи нового костюма, взмолилась о примерке, подготовить наряд к которой она успевала только в полночь. Наннель, ядовито ухмыляясь, слушала обо всех этих страданиях по телефону, и, громко выругавшись по-итальянски на обоих незадачливых коллег, собралась после ужина в театр. — И куда ты пошла на ночь глядя? — строго спросил Дмитрий, уже взявший в руку книгу и собравшийся провести вечер в спокойствии в собственной постели. Наннель виновато улыбнулась. — Как говорят офицеры, «извини, дорогая, служба!», — она поправила берет на своих с трудом уложенных к ночи волосах. Дмитрий фыркнул. — Мельпомена бы страшно удивилась, если бы услышала, что служение ей приравняли к военной отмазке, — сказал он и потянулся за пальто, — я тебя отвезу. — Не беспокойся, я возьму машину, — хотела было возразить Наннель, но Дмитрий уже схватил ее под руку. — Я, мягко говоря, буду слегка взволновал, если ты отправишься ночью куда-то одна. Так что не спорь. И Дмитрий явно не предполагал, усаживая Наннель в машину, что «небольшое дело в опере» обернется тем, что им придется проторчать там два с половиной часа, и ему, совершенно бесполезному в вопросах аккомпанировки и костюмирования, ничего не останется, кроме как бесцельно слоняться по закулисью, периодически останавливаясь, чтобы подразнить затянутую в восемь подъюбников жену. Солист-бас, исполняющий партию тореадора, нервно дергался, пытаясь поправить свой расшитый золотом костюм. — Хорошо тебе, — прошипел он в сторону Наннель, — тебе хотя бы золотое шитье в задницу не врезается! Наннель зашипела: костюмерша слишком плотно затянула на ней корсет. — Тебе хотя бы ребра не пытаются переломать, так что не ной! «Тореадор» наконец совладал со своем костюмом, выдохнул, освободившись из золотого шитья и, заявив, что с него хватит, распрощался со всеми. Наннель осталась на растерзание костюмерши одна — к счастью, недолго, так как та, наконец, подогнав всё идеально по фигуре, умчалась, даже не показав, как правильно снимать всё это обилие кружева и нижних юбок. Аккомпаниатор, неловко улыбнувшись, из-за чего закрывавший его лицо платок сполз в сторону, ретировался следом. Наннель, обреченно выдохнув, потянулась и хрустнула чем-то — то ли шеей, то ли тугими рёбрами своего корсета. — Полагаю, экзекуция окончена? — поинтересовался Дмитрий, отлипая от декорации и подходя наконец к своей измученной жене. К чести художницы по костюмам, выглядела Наннель в образе Кармен великолепно: это была десятая постановка оперы Бизе на памяти Дмитрия, и каждый раз Наннель наряжали в совершенно немыслимые, нарочито-цыганские тряпки, полу-оборванные рубахи и юбки с пижмами, как у французской королевы. Этот же наряд, давшийся актрисе и ее костюмеру с такими мучениями, был в меру пышен и по большей части элегантен. Корсет покрывал драпированную белую рубаху, вокруг которой были обёрнуты монисты с мелкими монетками, а голову, чтобы в кой-то веки обойтись без парика, венчала андалузская мантилья с черным кружевным палантином, спускавшемся почти до пят. — Так уж и окончена, — с прищуром взглянула на него Наннель, — мы зря, что ли, корячились тут, на сцене, а не в гримерной с этим костюмом? Мне нужно понять, как в нём петь! — Но аккомпаниатор же сбежал… — напомнил Дмитрий. — От него в этой чадре всё равно не было никакой пользы, — отмахнулись Наннель и вышла на середину сцены, — так что придется тебе потерпеть, пока я распеваюсь. И раз уж ты мой единственный зритель, то можешь выбрать любую из всех скучных арий этой оперы, которые ты наверняка уже запомнил до крови из ушей! Дмитрий усмехнулся весьма уместному сравнению, присел на гипсовую декорацию, имитирующую фонтан, и, немного подумав, ответил: — Как насчет арии тореадора? Наннель удивилась. — Тебе настолько наскучил мой репертуар Кармен? Дмитрий дернул уголком губ. — Считай, что я беру тебя на «слабо»! — Еще чего! — с вызовом улыбнулась Наннель, уперев руки в затянутые корсетом бока, — будет тебе тореадор, но мне нужна мулета! — Что тебе нужно? — не понял Дмитрий, но Наннель уже сама зашла за кулисы и через секунду вернулась, держа в руках кусок алой материи. — Без мулеты тореадор всего лишь клоун в золотом шитье, — загадочно сказала Наннель, изящным жестом перекинув алую ткань через локоть и спрятав под ней ладонь, — уж поверь мне, мой отец всё знал о корриде. Дмитрий, отчего-то как завороженный, смотрел на мелькавшую перед глазами алую тряпку и совершенно не заметил, как Наннель подошла к нему ближе. — Хочу тебе кое-что показать, — сказала она и взмахнула мулетой: та взмыла в воздух, как парус, — сначала тореадор делает двадцать взмахов, и бык смотрит на его лодыжки… Алая ткань прошелестела по полу и взлетела на уровень женской ступни. — Потом десять взмахов, и под ударом уже колени, — Наннель покрутила алую ткань вокруг себя, будто исполняла какой-то ритуальный танец. — А потом всё стихает, — шепнула она, и Дмитрий внезапно понял, что она склонилась над ним, — тореадор отставлять мулету, и бык смотрит ему в глаза. И тогда тореро бьет ему шпагой в сердце. И пленяет его. Дмитрий не сразу понял, что Наннель уже начала арию — все еще слишком ярким огнём горел перед его глазами отрез алой ткани, ничтожная игрушка, превратившая его в помешанного за считанные секунды. Он не мог объяснить этого эффекта — в цвете ли было дело, в Наннель ли, или в том, что ночь уже скоро должна была перевалить в утро, но образ дерзкой цыганки, вмешавшейся в мужскую игру с быками, почему-то будоражил его. И ария тореадора, доносившаяся из уст Наннель, как непристойное предложение, не помогала пройти в себя. Едва дождавшись паузы между куплетами, Дмитрий сорвался с места и, подойдя к жене, крепко обнял ее сзади, впиваясь губами в шею. Она вскрикнула, вцепившись в его крепко обнимавшие ее руки. — И что это значит? — задыхаясь, спросила она, когда Дмитрий властно развернул ее в своих руках и жарко задышал ей в лицо. — Смерть тореро, — усмехнулся он, и в приглушенном свете пустого зрительского зала его глаза полыхнули огнём, — не стоит дразнить дикого зверя. И, выдохнув так тяжело, что казалось, будто это рык, Дмитрий рванул ленты на тугом корсете. — Осторожно, не порви, — задыхаясь, попросила Наннель, впрочем, не слишком сильно сопротивлявшаяся, когда Дмитрий уложил ее на спину прямо посреди сцены, — если ты испортишь мне костюм, художники тебе этого не простят… — Ты же Кармен, — усмехнулся он, отбросив в сторону ее черную мантилью, — разве Кармен заботится о своем платье, когда думает о Хосе? Он поцеловал ее в шею так глубоко, что явно должен был остаться след, и Наннель хищно улыбнулась, словно вспоминая, в чьем образе она находилась. Дмитрий отпрянул на мгновение, любуясь своей работой: Наннель, растрепанная и тяжело дышащая, лежала под ним, на сцене главного театра бывшей империи, перед огромным пустым залом. На шее ее, блестящей в приглушенном свете, наливался след от поцелуя. — Каждый раз мечтаю это сделать, когда ты выходишь играть эту чёртову цыганку, — признался Дмитрий, отбрасывая развязанный наполовину корсет и трясущимися пальцами расправляясь с завязками на звенящих монистах. Наннель вдруг накрыла его руки своими. — Их оставь, — хрипло проговорила она, включаясь в странную игру, — я же Кармен, я хочу слышать всё, что ты со мной делаешь! Дмитрий усмехнулся. Это женщину предугадать было невозможно. Ножка в тонком чулке, подвязанном у бедра игривой черной лентой, обвила его за пояс, призывая не терять времени. — Как много бы выиграл от этой истории Бизе, если бы закончил оперу таким образом, без всяких убийств, — хищно проговорил он, рывком входя в податливое разгоряченное тело, и ловя губами хриплый стон своей жены, — и какую бы вы собрали кассу… — Заткнись, — прошипела не своим голосом Наннель, запрокинув голову и подставляя шею для новых поцелуев. По залу от каждого нового толчка разлетался, мешаясь с приглушенными стонами, игривый звон монет на монистах, и Дмитрий, прикрыв глаза, на секунду представил, что действительно находился в удушливой Севилье, имел другое имя, и шею ему стягивал не шелковый галстук, а воротник драгунского мундира. И женщина, изгибавшаяся под ним в обилии пышных юбок, бесстыдно проникавшая языком в его рот, — на самом деле, была цыганкой Кармен, опасной и прекрасной в равной степени и наконец-то покорившейся ему, забыв про мифического тореадора. Наннель вдруг открыла глаза и, задыхаясь, приказала ему: — Укуси меня в шею, немедленно! И он подчинился, не подумав о том даже, что Наннель никогда не нравилась такая грубость. Чувствуя, что скоро придёт к финалу, Дмитрий бросил взгляд на неплотно закрытую дверь одной из лож, и от мысли, что кто-то мог видеть их здесь, оскверняющих эту сцену, разнузданными и дикими, у него помутился рассудок — такой странно-возбуждающей была опасность быть обнаруженными. Схватив задрожавшую от экстаза Наннель за шею, он грубо толкнулся в последний раз и со стоном опустился обессилено на локти, утыкаясь покрытым испариной лбом в оголённое женское плечо. Наннель тяжело дышала, всё еще постанывая на каждом выдохе, и, лениво положив ладони на его плечи, вдруг протянула томно: — О, Хосе… Дмитрий вздрогнул. Всё это зашло слишком далеко. Привстав на локтях и с трудом переводя дыхание, он приподнял забывшуюся в удовольствии Наннель за плечи и аккуратно похлопал ее по щеке. — Всё, дорогая, хватит, приходи в себя. Наннель с трудом разлепила веки и посмотрела на Дмитрия расфокусированным взглядом. — Я увлеклась, да? Он поправил выбившийся из ее причёски локон. — Да, сильнее, чем я думал. Наннель высвободилась из его хватки и села, стыдливо прикрыв выбившуюся из-под растянувшегося ворота рубашки оголенную грудь. — Я что-то сказала или сделала? Дмитрий вздрогнул. — Ты назвала меня Хосе и попросила укусить тебя, — серьезно сказал Дмитрий и вдруг нахмурился, — Если ты спрашиваешь, значит, это происходит не первый раз? Но Наннель, неправильно поняв его вопрос, прижалась к нему в объятии. — Пожалуйста, не думай, что я могла тебе изменить когда-либо, это не так работает, я… — Я знаю, — он успокаивающе провел по ее волосам ладонью, — я тебе доверяю. Но мне на секунду действительно показалось, что со мной была другая женщина в твоем теле. — А что тебя удивляет? — Наннель с легкой грустью посмотрела ему в глаза, — ты сам назвал меня Кармен. Она и была с тобой. Так, как ты этого хотел. Дмитрий задумался. В словах Наннель была жестокая правда — он первый начал эту игру, испытал желание не к своей жене, а к образу, окружившем ее, пускай и ненадолго. Он захотел Кармен, и она дала ему это — и какое же право он имел теперь стыдить жену за то, что она слишком вошла в образ? Все-таки она была актрисой, и потакание ее перевоплощению на самом примитивном уровне воспринималось как призыв к немедленному погружению в образ. Наннель вдруг коснулась пальцами его лица. — Не думай, что мне не понравилось, — хитро улыбнулась она, вставая, — но мне гораздо больше нравится любить тебя без масок. Хотя это было увлекательно. Я буду скучать по этому каждый раз в финальной сцене. Дмитрий встал следом, устало улыбаясь и в извинительном жесте касаясь ее ладоней поцелуем. — Сначала взгляни на себя в зеркало, а уже потом делай вывод, будешь ли ты по этому скучать. Он помог ей освободиться от остатка юбок, от длинной рубахи и монист и, когда Наннель отправилась за кулисы, чтобы разложить чудом лишь слегка измятый костюм на вешалках, на всякий случай закрыл уши — на полдороги к вешалкам было зеркало, и Наннель, проходя мимо, не могла не заметить следов на собственной шее. — Какой же ты негодяй! — кричала Наннель, потрясая в сторону Дмитрия кулаком, — что ты наделал?! — Так это не я, — честно признался Дмитрий, со смехом глядя на рассвирепевшую жену, — это Хосе! Всю следующую неделю графиня Зубровская появлялась в обществе в высокой чёрной бархатке, закрывавшей всю шею. На все вопросы столичных модниц касательно этого странного аксессуара она, недобро сверкнув глазами, уклончиво говорила, что это совершенно новый виток в моде — неожиданное наследие испанских цыган.