И мне так холодно, холодно, холодно, Так обо что нынче греться В мире, состоящем из бедствий?
лампабикт — холодно
— Ты можешь хоть немножко думать о себе, а не о работе? — Когда я думаю о себе, у меня температура поднимается. — Тогда обо мне подумай, — фыркает Людвиг. Тимур честно на секунду задумывается — и давится воздухом. Людвиг списывает это, конечно, на простудный кашель, вежливо хлопает между лопаток. От такого невинного жеста становится ещё хуже. И ужасно неловко. Тимур правда думает о Людвиге — и о его ладонях, которые были под его футболкой всего пятью минутами ранее. Как аккуратно он водил самыми кончиками пальцев по контурам татуировок, как… Тимур мотает головой, отгоняя навязчивый образ, отчего она начинает противно кружится, как на самых отвратительных аттракционах. Нет, так не пойдет, от таких мыслей не только температура повышается, а ещё и щеки предательски горят. Людвиг взволнованно вглядывается в его лицо, усаживает — скорее мягко толкает — на диван. Мысли Тимура опять уезжают куда-то не туда, словно цепляются за первый попавшийся сильный образ, подмешивая это в бурлящий котел температурных мыслей. Не смотри, не смотри, не смотри же ты. Тимур надеется, что Людвиг всё-таки не знает, о чем он думает — иначе бы смутился и хотя бы в глаза преданно перестал заглядывать. — Может, ещё чаю? — спрашивает Людвиг, садясь рядом, почти вплотную. На диване полно места — и он занимает его полностью, зажимает Тимура в самый угол, приваливаясь тёплым боком. Тепло его тела будто бы образует кокон вокруг Тимура, защитный барьер, мягкий внутри, но стальной снаружи. Словно крепость из подушек и одеял — самое надежное средство от любых кошмаров. — Мне нужно, — Тимур вздыхает, — побыть одному. Хотя бы немного. Людвиг сверлит его долгим пронзительным взглядом, явно же не верит, что это закончится чем-то хорошим, но говорит: «Ладно». Он медленно сползает с дивана, подходит к двери, уже было делает шаг из комнаты, но оглядывается. Тимур ему кивает, мол, всё нормально будет. Наверное. Людвиг уходит. Тимур вздыхает, прикрывая глаза. Он чувствует, как опускается на самое дно, круг за кругом. Это как спускаться в подвал собственных мыслей — ужасно не хочется, но необходимо и там навести порядок. Иначе сгниет и завоняет на всю черепную коробку — потом не отмоешься. Поэтому он делает медленные осторожные шаги, всё ниже и ниже, где почти нет кислорода, где давление сжимает грудную клетку. Представлять, что именно твоя ошибка унесла больше десятка жизней и ещё одну разрушила — безумно больно. И эту боль причиняешь себе ты сам, потому что не можешь представить, как жил с этим раньше. Как мог позволить себе радоваться жизни, злиться, пока… пока они уже ничего не могли. От этого ощущения хочется взвыть, расцарапать себе всё тело, чтобы ещё хуже, ещё больнее. Потому что заслужил, заслужил самое худшее, а не кусок торта и подбадривающие улыбки. Людвиг возвращается через минуту — Тимур отчетливо слышит его осторожные шаги. И каждая секунда в его голове стучит барабанным боем, отсчитывая воображаемые ступеньки. Теплая волчья голова ложится Тимуру на колени — и приходится перестать болезненно жмуриться. Лестница перед мысленным взором пропадает, будто кто-то включил свет и дно оказалось куда ближе — безопасное и совсем не темное. Людвиг заглядывает ему в лицо, куда-то в самую глубину мыслей. Словно бы говорит: ну это-то за присутствие не считается. Волчья морда — сама невинность. Тимур закатывает глаза, пытается приподняться, но не может даже пошевелиться из-за туши на коленях. Очень теплой и живой. Пушистой. Возможно, это даже чуть-чуть приятно. Ненависть к самому себе затихает, сворачивается клубком у самого сердца, притворяется камнем. Она тяжелая, как то самое злополучное здание, невыносимая — до хрипа. Но Тимур как-то выносит. Сидит вот, на Людвига таращится. Красивый — пусть и волк. Человеком, правда, гораздо красивее. Людвиг аккуратно приподнимает морду, трогает носом его руку — чеши, чего сидишь думаешь. Думать не надо, надо волка чесать. Тимур послушно кладет ладонь ему на макушку, перебирает шерсть, бережно, как самое дорогое, что у него есть. Это ведь правда — без Людвига он бы не справился. Или справился, но гораздо хуже. Его присутствие как спасательный круг среди шторма, может, это и не гарантия выживания, но он дает надежду: вдруг удастся выплыть из этого уже не прежним, но хотя бы живым. Был бы Людвиг кошкой, замурлыкал бы, Тимур в этом не секунды не сомневается. Волк жмурится, подставляя лоб, шею, щеки, упирается передними лапами в колени, почти бодается. Словно хочет ближе, ещё ближе — так, что в итоге совсем опрокидывает Тимура навзничь. Теперь Тимур невидящим взглядом пялится в потолок, немного кривой, увенчанный старой люстрой. Надо, наверное, выровнять и заново побелить. Интересно, осталась ли стремянка… — Ты как? — спрашивает Людвиг. Его нахмуренное лицо неожиданно возникает в поле зрения, загораживая люстру. — Люд, — хрипит Тимур, — ты тяжелый. — Прости-прости, — Людвиг пытается отстраниться, больно давит рукой в плечо, но Тимур непроизвольно хватает его за предплечье. — Да ничего. Лежи. Людвиг снова падает на него, по-дурацки упирается подбородком в ключицу. Ерзает немного, устраиваясь поудобнее и затихает на груди. Его волосы касаются щеки. Они лежат, дыша в унисон — и Тимур словно бы покачивается на затихающих волнах мыслей, цепляясь за надувной круг. Скорее даже матрас — большой и серый. Усталость наваливается с новой силой, теперь она складывается ещё и с весом Людвига. И будто бы так и надо. — О чем думаешь? — молчания Людвига хватает ровно на пять минут. Тимур чувствует себя очень странно, всё не может понять, как его вообще воспринимать. Людвиг ему… кто? Наставник? Друг? Старый знакомый? Или просто дурак, который зачем-то взял на себя всю его вину? Прошло столько лет, многие шестеренки в голове Тимура сменились другими, где-то механизмы и вовсе заржавели, а Людвиг… он ведь вроде бы остался прежним, все эти годы для него — пара дней. Кого он видит в Тимуре? Всё ещё глупого ребенка, которого нужно защищать даже от него же самого? — Ни о чем, — отвечает Тимур тихонько, чтобы не спугнуть момент. — Спать хочу. — Врешь же. Людвиг приподнимается, на этот раз аккуратнее, снова — да сколько уже можно — заглядывает Тимуру в лицо. Уши опять горят, и за ложь стыдно, и поза какая-то у них двусмысленная получилась. — Да ничего интересного я не думаю. — Как скажешь. Людвиг слишком быстро соглашается, кладет голову обратно — и даже не думает слезать. Теперь его нос касается шеи Тимура — по телу предательски проходит легкая дрожь. Этот день становится всё страннее и страннее с каждой минутой — может, стоит ожидать ещё и кролика с часами? Тоже из туалета выпрыгнет, почему бы и нет. После пятого выдоха Тимур не выдерживает: спихивает Людвига в сторону — а потом снова хватает, потому что этот невыносимый оборотень чуть не валится с дивана. И даже не пытается сопротивляться. В итоге они замирают ещё более странной картиной: одна рука Тимура у Людвига на боку под задравшейся футболкой, вторая — эту самую футболку нервно сжимает. Людвиг же невинно цепляется за диван. И правда не хватает только Ксюшки, выныривающей из-за двери в туалет. Она бы оценила. В конце концов Людвиг всё равно валится на пол — не так резко, как мог бы минутой ранее, но, судя по недовольному выражению лица, ему такое положение вещей пришлось не очень по душе. — Ну и забирай свой диван, — бурчит он, устраиваясь удобнее на ковре. Никуда уходить так и не собирается. Ладонь, которая касалась Людвига, горит огнем. Может, у него тоже температура? Или он просто сам по себе горячий. Ну, в том плане, что… Тимур закрывает лицо руками. — Эй, — зовет Людвиг, — ты как? «Не задавай вопросы, на которые не хочешь знать ответы», — думает Тимур, но ничего не говорит, только сильнее жмурится. Перед глазами пляшут цветные пятна, складываясь причудливой мозаикой. Руки приходится убрать, когда пальцы Людвига нежно касаются запястья. Он опирается на локоть, смотрит взволнованно. Как преданный пес, что чувствует настроение своего человека, но не может придумать, что бы такое сделать. Тимуру чудится, что на дне его глаз — отражение его собственной печали. Отголосок тоски по прошлому, которое не изменить. С которым можно только жить дальше. Но как? — Я не знаю. Это самое искренне, что Тимур способен из себя выдавить. Честнее будет только «херово». Но нельзя взваливать ещё больше своих проблем на человека, который и так взял на себя слишком много. Это несправедливо. Глаза Людвига — рассветные сумерки, синее звёздное небо, чуть сероватое, словно солнце вот-вот выйдет из-за горизонта. Небо, которое рискует упасть на Тимура, разбив вдребезги его броню — она и так плоховато держится. Людвиг руку так и не убирает, будто думает удержать Тимура от ненужных мыслей хотя бы физически. Это правда помогает, чуть отрезвляет уплывающее сознание. Тимур чувствует себя словно не совсем здесь. Не совсем собой. Теряется среди звёзд и собственных мыслей — они путаются, ускользая. — На самом деле, — произносит наконец Тимур, прикрыв на секунду веки, — мне… не очень. Людвиг отстраняется, и там, где его пальцы касались запястья, расцветает будто бы холодовой ожог. Тимур дергается, как от боли. Что происходит дальше, он не совсем понимает. То ли Людвиг потянул его на себя, то ли просто закружилась голова и сработала гравитация — но Тимур с грохотом падает с дивана. Каждую кость будто встряхнули, выбили из сустава, а потом наскоро запихнули обратно — на редкость неприятно. Но Людвиг чуть смягчил падение: одним плечом Тимур заехал ему в ключицу. От такого даже в голове прояснилось. — Аййй, — шипит Людвиг, откатываясь чуть в сторону. Тимур вторит ему точно таким же шипением: — Прос-сти. В итоге они замирают в странных полуобъятьях — Людвиг снова дышит ему в шею. — Что делать дальше? — вопрос обращен скорее к себе. — Всё ещё могу чай сделать, — тёплое дыхание Людвига опаляет щеку. — Или так полежим. — Да не сейчас. Я… про вообще. — Ну, — Людвиг чешет нос, смешно морщась, — для начала выздороветь. Потом, наверно, больничный закрыть. И на работу? Только порядок не перепутай. — Надежный план. Как швейцарские часы. — А что ещё надо? Вернуться бы на шестнадцать лет назад и дать себе хорошую затрещину — вот что надо. Но так, конечно, не получится. Людвиг будто чувствует эту мысль, неприятно скребущуюся на душе, и придвигается плотнее. Закидывает на Тимура руку, словно ограждая от внешнего мира. Становится теплее. Подвальный холод, которым веет из собственной головы, медленно отступает. — Ты ещё ногу закинь, — ворчливо фыркает Тимур, чтобы это не казалось таким неловким. Людвиг действительно закидывает на него ногу, довольно улыбаясь куда-то изгиб шеи — Тимур не видит, но чувствует. Он поворачивается к Людвигу лицом, чуть ерзает в этих странных объятьях и случайно задевает его кончик носа своим. Людвиг, явно долго не думая, кусает его за скулу — мягко, как кусаются иногда собаки, привлекая к себе внимание. Тимур брезгливо хмурится, потом поддается секундному порыву и кусает Людвига сам. Это перерастает в шутливую возню двух щенков. В груди разрастается что-то радостное и большое, теплое, как меховой плед и кружка горячего чая среди зимы. Как объятия важного человека. Или оборотня. Когда силы обоих иссякают, они замирают посреди ковра клубком беспорядочных конечностей — разгоряченные и довольные. Тимур упрямо лезет руками Людвигу под футболку, проводит кончиками пальцев по позвоночнику — Людвиг удивленно смотрит прямо в глаза, а потом, расслабившись, зеркалит жест, но через футболку. Тимур смущенно утыкается макушкой ему в грудь. Признается: — Хорошо, что ты здесь. — Ага, — вздыхает Людвиг. — Всё ещё чай могу сделать. Ромашковый.