Символы

Край купола окрашивается оранжевым, словно голубой голографический щит впитывает тёплый свет солнца. Цвет ползет по ровным сотам, затрагивая всё больше и больше плиток, поглощая их, стараясь пробиться сквозь неприступную преграду. Брут наблюдает за тем, как защита его города ловит каждый отблеск первых лучей восхода, только сейчас осознавая, чего она его лишила всю жизнь. ■■■ Когда Бродяга заявился к нему посреди ночи и, выдернув из-за рабочего стола, заставил надеть самую простую, но удобную и закрытую одежду, Брут даже не стал возражать. В случае охваченного какой-то идеей изгоя это было абсолютно бесполезно, проще Тесея уболтать разрешить людям летать, чем остановить упрямого до безрассудства волчонка. Он даже не стал задумываться, куда его тащат, уставший за день мозг всё ещё разгребал завалы отчетов, припоминая, где нужно было поставить печати, а что переписать вдоль и поперёк, исправляя ошибки очередного идиота. Словно маленький ребёнок, Брут шагал вперёд, ведомый Бродягой всё дальше и дальше по Полису, ощущая, как его проспекты сменились узкими улочками спальных районов, те, в свою очередь, трущобами и, наконец, перед ними выросла стена купола. Но и в этот момент Брут не стал задавать вопросов. В конце концов они оказались на холме, с которого открывался вид на негустой с этой стороны купола лес и сам город с прилегающими развалинами, ещё не подчинёнными новой эре. Брут попытался охватить взглядом панораму в поисках лагеря изгоев, который с такой высоты, вероятно, должен быть виден хотя бы из-за вечно горящих костров, но с недоумением осознал, что не может этого сделать. Заметив его попытки, Бродяга усмехнулся и завалился в невысокую траву, подманивая любовника сделать тоже. — Не выйдет. Мы в западном секторе, — он откинул голову, разминая уставшие мышцы. — Бард хотел, чтобы мы видели и закаты, и рассветы, поэтому лагерь разбит на южной стороне полиса, чуть восточнее города, отсюда его никак не увидеть. Воздух за куполом странный. Казалось бы, в городе, где всегда поддерживалась комфортная температура, изменявшаяся лишь в зависимости от времени суток, и то лишь ради соблюдения хоть какой-то цикличности, привычной человеческому телу, там не было ни ветра, ни дождя, ни града со снегом, идеальные условия. Живи и радуйся. Но отчего-то именно здесь, где от легких порывов трепало волосы, а трава оставляла на брюках чуть влажные следы, дышать было легче. Брут поправил рубашку, чуть выправившуюся под свитером из брюк, и взглянул на расположившегося на земле изгоя. Тот уже успел скинуть свою привычную кожаную куртку и теперь, оперевшись на локти, глядел в светлеющее мало-помалу небо. Для Бродяги, наверное, под куполом было слишком жарко, раз поздняя весна пустошей в предрассветные часы казалась для него душноватой. Растянутый ворот тонкой тёмно-зелёной то ли от старости, то ли от пыли кофты открывал его ключицы и россыпь шнурков и цепочек, обвивающих шею, волосы, вероятно, подстриженные совсем недавно, не скрывали острых углов челюсти и унизанных серьгами ушей. Тонкая пластинка блеснула Бруту с завитка чужого уха, напоминая события памятной ночи. — Садись, в ногах правды нет. И Брут таки последовал совету. Его тело после долгой прогулки и тяжелого дня за кучей бумаг ныло и, кажется, вот-вот вышло бы из строя, как халтурное изобретение, собранное по корявому чертежу, поэтому ладонь Бродяги, накрывшая его плечо и потянувшая вниз, показалась спасением. Бедра у изгоя худые, но лежать на них всё равно удобно. Это похоже на сон. Спину холодит роса, на периферии взгляда поблёскивает голубым купол, а прямо перед глазами маячит целая гирлянда из разного рода символов, пока унизанная фенечками и кольцами ладонь зарывается в его волосы, массируя голову задумчивыми витиеватыми касаниями. После той ночи они ещё несколько раз приходили к теме воспоминаний Бродяги и связанных с ними символов. Но обычно это происходило само собой, на смятых простынях, когда любовники засыпали вместе или в последние минуты сборов волчонка. Так тайнами перестали быть несколько одинаковых шрамов странной формы, как выяснилось, оставленных мурзиками во времена его первых охот. Тогда Бродяга смог завоевать авторитет, на ногах выдержав ядовитые укусы. Несуразный браслет из узелков, ставший когда-то маленьким и удлинённый выкрашенной в бурый бечевкой, на поверку оказался подарком Музы из детства, как и шнурок с самодельными бусинами из глины, сделанный ей же как символ их названного родства, его парень носил на ремне штанов. Бродяга сказал, что сделал для неё тогда такой же, но не из глины, а из красивых камней, вроде кремней. У Брута до сих пор было множество вопросов, он успел узнать не так много, чтобы насытиться. Но каждый раз чувствовал, что бесцеремонно лезет в чужую душу и личное пространство, поэтому не мог заговорить первым. Но Бродяга каким-то изгойским чутьём — как-то раз он назвал его "эмпатией" — в который раз догадывается о его мыслях. — Если так хочется, спрашивай. Здесь хорошее место для этого, — вытерев влажную ладонь, которой опирался о траву за спиной, об кофту, он наклоняет голову, рассматривая глаза Брута. — И время сейчас подходящее. Последнюю фразу Брут пропускает мимо ушей, прямо у его носа покачиваются несколько кулонов и тонкая нить с мелкими бусинами. Поймав её пальцами, прокатив гладкие шарики меж подушечек, он приподнял их, показывая. Бродяга улыбнулся почти довольно. — Это старая история, — начал он наблюдая, как Брут рассматривает символ, скорее всего пытаясь вычленить последовательность цветов. — Это была моя 15 или 16 зима. Муза совсем мелкая была, ниже плеча мне в тот год, но уже не от мира сего. Она тогда завела эту дурацкую привычку — бегала по местным полуразрушенным коммуникациям, из раза в раз забредая всё дальше, и, как-то убежав ранним утром, умудрилась уйти далеко на север вдоль купола и играючи подняться по полуразрушенной лестнице на четвёртый этаж какой-то развалюхи. Вспоминать стрёмно. Она долго сидела и пела "Там такой вид, такая красота, а акустика..." — он попытался передразнить восторженный высокий голос сестры. — А когда опомнилась и захотела выбраться, поняла, что понятия не имеет, как оказалась там. Бард тревогу поднял, когда она не пришла к ужину, весь лагерь переполошился, я собрал волчат и мы обшаривали окрестности, пока старшие на всякий случай решили проверить лес, там ведь опасней, а у них хоть огнестрел есть. Короче, в конце концов я таки нашёл её, она ведь у меня не дура, — он сказал это так нежно, что у Брута поджалось что-то внутри от его интонации и улыбки. — Муза только такой кажется, но на самом деле у неё голова получше, чем у многих, варит. Представляешь, придумала свистеть, пальцы правда все пообморозила. Но ты бы видел, куда она залезла, я с начала подумал, что Муза таки отрастила крылья, как Ника, и взлетела туда. Представь, огромная, высокая кирпичная труба с входом и одним окошечком на самом верху, а внутри эта хрень была вообще практически полая. Там не то что половины ступенек на настенной лестнице не было, там в нескольких местах всё покрылось скользкой изморозью, что даже руки соскальзывали. Пришлось ей прыгать, а я не устоял на ногах, — Бродяга раздался лаем, мотая головой. — Кубарем влетели в ближайший сугроб, потом, пока вышли к прилежащим к лагерю землям, на небе совсем стемнело, а идти было ещё часа два точно, Муза замёрзшая, голодная, и я великий спасатель. Куртку ей свою отдал, перчатки нацепил, и всё равно, пока дошли, она все зубы выстучала. Он замолчал, поднимая голову и прикрыв глаза, чтобы порывы утреннего ветра не слезили их. Пальцы в волосах остановились. — Я тогда лёгкие застудил, как Бард сказал, слёг на несколько недель, валялся с температурой, не приходя в себя практически. Только и помню, что Муза ко мне всё время приходила и пела, а когда поправился, она бусы мне эти вручила, оказалось, каждый день, что я болел, нанизывала по одной бусине в зависимости от моего состояния, загадывала, чтобы я поправился и всё боялась, что заговор не сработает, что черную придется брать... — тонкие губы дрогнули, и Брут поторопился вмешаться в чужие тяжелые мысли, сжал его ладонь в своей, притягивая её себе на грудь. — Сработал всё же. Бродяга улыбнулся на его реплику и кивнул. Мысли о том, что он зря выбрал сегодня именно этот символ, немедленно заполняют голову золотого. Ему следовало бы спросить про что-то вроде очередного шрама, вероятно, полученного на "славной охоте" или при попытке переспорить какого-нибудь волчонка. Тогда Бродяга, скорее всего, сейчас не сидел бы с таким меланхоличным выражением лица, а во всю жестикулировал, стараясь передать все детали. Рука у него груди не двигается, и Брут оглаживает её пальцами, стараясь успокоить то ли себя, то ли Бродягу. Поднимаясь выше, он приподнимает рукав и проводит по предплечью, тут же замерев и переведя на него взгляд. Он никогда не задумывался об этом, но сейчас проведя подушечками по чужой коже понял, что ощущает края татуировок так, как если бы их кто-то делал табличку для слепых. — Почему она такая? На чужой недоумённый взгляд он, обводя пальцами края татуировки, очерчивает границы, словно на карте. Бродяга, сделав тоже самое и несколько раз моргнув, словно впервые узнав об этой своей особенности, хмурится. — Никогда не задумывался, но когда ты спросил... — он поджимает губы и усмехается. — Мне её била Мнема, знаешь, когда я стал руководить волками. — То есть это как знак отличия, говорящий о твоём статусе? Как у нас платиновый браслет или погоны у стальных на разных должностях. Брут рассуждает вслух, без задней мысли проводя параллель. Лицо изгоя приобретает такое выражение, что, вероятно, могло бы отравить пару десятков человек. — Не сравнивай. Прикусывать язык поздно, уже вырвалось. — Не злись, я просто пытают понять ваши устои, а сравнивать кроме жизни Полиса мне не с чем. Бродяга сильнее хмурит брови, и, перехватив руку, приподнимает браслет, чтобы сжать запястье, обхватив его, как может, большим и указательным, так, что вся остальная ладонь покоится на жёстком металле, он просто замирает и поднимает лицо, вглядываясь вдаль. Теперь кажется, будто на чужом запястье и нет злосчастного аксессуара. Словно Бродяга может посчитать его пульс. — Смотри. Но Брут не успевает поднять взгляд, потому что раньше он чувствует, что хочет ему показать изгой. Тягучее приятное тепло. Освященная первыми рассветными лучами кожа, словно подзарядившись, согревается после холодной ночи. Браслетник чувствует это и единственное, с чем может сравнить, так это с работой в лаборатории с пайкой, это странно, но не кажется опасным. Когда он наконец поднимает взгляд, живое закупольное солнце лижет купол ласковыми лучами, словно стараясь отогреть подконтрольный системе город. Это не похоже ни на что. Будто Брут оказался в другой вселенной, где-то около звезды Альголь, о которой он читал в атласе из старой приютской библиотеки. Разница между искусственным теплом Полиса и реальными солнечными лучами поразительная. Брут впервые ощущал, что коже просто становится тепло от падающего на неё света, и это казалось почти чудом. Он понимал, что похож на маленького ребёнка, впервые познающего мир, но не мог удержаться от того чтобы, оставив одну руку под лучами, вторую спрятав в тень, а потом наоборот, раз за разом переживая этот необычный, чудесный опыт. Бродяга рядом не комментировал чужих действий. Он рад. Хуже было бы, отнесись Брут к солнцу спокойно и рассудительно, с прагматичной стороны, как делал это всегда с мало знакомыми объектами. Но Брута хочется удивить ещё больше и, нырнув в карман, Бродяга вытягивает старый кусок ткани. Он приготовил всё заранее. Когда он вручает золотому странного вида кусок стекла, тот хмурит брови в недоумении, но изгой тут же демонстрирует зачем оно нужно, что заставляет Брута снова зависнуть. Поднесённое к глазу, затемнённое стекло позволяет увидеть контур солнца, светящийся из-за купола, на контрасте с тёмным, почти чёрным небом. — Я сам их закоптил, — тихо говорит Бродяга, наблюдая за любовником. —Вообще с помощью такого рассматривают затмения, но так тоже ничего. Брут, не отвлекаясь от солнца, кивнул. — У нас ничего такого нет... Бард тебя научил? — Нет. Это сказано так, что Бруту хочется отрубить себе язык. Он общался с Бродягой достаточно, чтобы точно знать эту интонацию, интонацию затаённой печали, горя, зарытого, вероятно, где-то за куполом под холмом меж деревьями. Так изгой звучал, когда кто-то случайно голыми руками прикасался к его душе. — Этому меня научила мама. Даже ветер стихает. Брут замирает, всё ещё смотря на солнце и не находя в себе сил даже опустить руку со стеклом. Разговоры о их происхождении никогда не случались. Эта тема не была у них запретной, вовсе нет. Просто когда ты сирота, спрашивать о чьих-то родителях, которые сами не заявляются в город, чтобы вразумить своё чадо во время попытки революции, даже не приходит в голову. Хотя и про Барда, как такового, они не говорили... Брут считал, что всё это не его дело, хотя мог бы, наверное, получить доступ к личному делу со всей выведанной во время содержания изгоя информацией. Проштудировать каждый абзац и для закрепления попробовать расспросить разморённого после секса парня. Но не сделал этого, уважая чужие личные границы. А сейчас так неосторожно, случайно задел самую болезненную для возлюбленного тему. Бруту хочется отмотать время назад и закрыть себе рот. Нужно срочно исправлять ситуацию. И выход находится сам собой, стоило солнцу подняться ещё на один миллиметр относительно купола и сверкнуть вспышкой на периферии зрения золотого. Ему не нужно даже поворачивать голову, чтобы понять, какой предмет решил дать о себе знать. Про этот медальон Брут хотел спросить уже очень давно. Он заметил его на чужой тонкой шее ещё тогда, когда изгои только ворвались в город. Бродяга запрыгнул на спинку скамейки, возвышаясь над всей центральной площадью, словно римский оратор, и кричал в толпу растерянных, враждебно настроенных горожан свои пафосные фразы про свободу и равенство, а на его груди горел маленький металлический кружок. Этот блеск на секунду ослепил стоящего на другой стороне у входа в научный центр золотого, заставив задуматься о том, чтобы сорвать побрякушку с тощего тела. Он и сам не знал, откуда эта дурость проникла в его голову. Красный шнурок, потрёпанный временем, и небольшой диск с профилем девушки в шлеме. Бродяга всегда надевал его первым, а снимал с такой аккуратностью, что не приходилось гадать, насколько данный символ был ему дорог. — Кулон... Откуда он? Выходит коряво и некрасиво. Но золотой и не надеялся, что сможет выдать что-то умное. Порой казалось, что в присутствии Бродяги он становится идиотом. Бродяга поймал пальцами кулон и сжал его в кулаке, прикрыв глаза и улыбнувшись. — Оттуда же, откуда и стёклышки. Ошибка. Неверно обработанная операция. Хочется удариться головой о ближайший камень. — Прости. И это всё, что он может выдавить. Несчастное, сухое "Прости". Учёный, золотой, лучший друг платинового мальчика, тот, кто смог уговорить самого Правителя позволить людям летать, не знает, что сказать человеку, которым дорожит больше, чем должностью и статусом. — Нет, не смей, — Бродяга встряхивает головой и роняет её на грудь, смотря на всё ещё лежащего на его коленях браслетника. — Она не была той, о ком нужно так жалеть. Мама... — Он поднимает глаза и смаргивает. — Она всегда была настолько сильной, что вашему Тесею и не снилось. Поэтому не нужно... Пара солёных капель с острого подбородка падают на скулу Брута и скатываются, оставляя за собой влажные дорожки. Кажется, что изгой больше ничего не скажет, но он резко выдыхает и продолжает. — Мама умерла сама, — слова звучат сдавленно, словно ему трудно признавать это. — Она была очень больна, сколько я себя помнил, кашляла кровью и постоянно мёрзла. Но мама была самым приспособленным к жизни в пустошах человеком, до сих пор я не встречал таких же людей. Сейчас понимаю, что она, вероятно, была мародёршей, отсюда выправка, привычки, выносливость, но даже так она, вероятно, была одной из лучших. Это похоже на исповедь. Брут может только слушать. Слушать и не сметь открыть рот. — Знаешь, я догадываюсь, почему меня отпустили. Тесей думает, я совсем тупой и слепой, но это не так, — голос у изгоя отдаёт мрамором, покрытым трещинами. — Я видел фотографию на его рабочем столе, когда он приволок меня на очередной допрос. Нервный был, как Бард в месяцы засухи, всё не мог усесться на одном месте, а я подсмотрел. Он через три дня меня отпустил. Ты не заметил наверное, но я видел взгляд Барда, они похоже обсуждали... — обхватив себя в попытке успокоиться, он крупно вздрагивает, когда Брут поворачивается на бок и прячет лицо в тонкой футболке, опаляя через неё дыханием кожу на животе, Брут тоже видел то фото и до него доходит, что хочет дальше сказать Бродяга. — Понятия не имею, как она могла попасть в Полис, почему оказалась беременная снаружи, но он теперь знает, что я существую и тешит себя тем, что я не в курсе. Они молчат всю следующую минуту. Затем ещё одну. И ещё. — Прости, вывалил тут на тебя. Хотел порадовать, рассвет показать, а сам... Бруту не хочется вновь открывать рот, он просто поднимается и, обняв любовника за плечи, тянет его к земле лечь в невысокую траву. Небо над ними красивое, облака похожи на неровные стройные полосы, купол где-то сбоку щекочет глаза бликами, а ветер шелестит около ушей какофонией звуков. Утро медленно вступает в свои права, пока один из лучших молодых учёных полиса, правая рука Архонта и лучший друг платинового мальчика, прижимается ближе к хрупкому изгою, чьё прошлое теряется где-то в прилежащих лесах и высоких кабинетах, стараясь одним теплом собственного тела рассказать о своих чувствах.