Хотя бы этой ночью

      Говорят, ночью всё выглядит иначе. Когда сумерки сгущаются, многие вещи кажутся страшнее, загадочнее, привлекательнее, словно с лучами солнца исчезает не только покровительство Богов, но и человеческая совесть: крики из таверн становятся громче и веселее, барды исполняют песни практически на грани приличия, и даже в глазах людей видна поволока, доселе прячущаяся от утреннего света. Выйдя из штаба, привыкший к свету ламп Кэйа отчётливо видит этот контраст, но одно отличие внезапно цепляет сильнее прочего.       Была ли именно ночь виной тому, что глаза Джинн сейчас были такими чарующими?       Раньше бы Кэйа сравнивал Гуннхильдр с травой-светяшкой, днём устало-тусклой от мирских забот, а вечером сияющей и звенящей, словно колокольчики. Но как с течением времени люди неумолимо меняются, так и изменяется их восприятие. Вместо звона в девичьем голосе появляется сталь и твёрдость, и одного лесного цветка недостаточно для описания того, какой женщиной стала действующий магистр.       Теперь днём Джинн подобна одуванчикам: мягкая, словно пух, и даже по-детски трогательная; яркая и солнечная, затмевающая всё, словно цветочный ковёр, охвативший лесную полянку. Гуннхильдр такие сравнения уже смущают не так сильно, как раньше: весь Мондштадт знает её как Рыцаря Одуванчик, привыкла уже, хотя сейчас от Кэйи, по её словам, это звучит не так, как обычно. А Альбериху хочется прикусить язык, потому что помимо воли в речи вплетается то, чему следовало бы остаться навсегда похороненным глубоко в сердце.       Но оно упорно восстаёт ночью, когда вместо травы-светяшки Джинн превращается в лиюэльскую глазурную лилию — грациозность и стать, раскрывающиеся лишь пока лепестков касается лунный свет. Кэйя чувствует себя занесшим ногу над пропастью: там, на дне, синие глаза ярче самого неба и робкая улыбка. И острые камни — та реальность, которая почти что отрезвляет опьянённого Кэйю.       Слишком много причин, почему "нельзя". И к чёрту даже служебное положение и прочее: Альберих сам настолько заврался, что впутывать в это Джинн — особенно Джинн — кажется кощунством. Она так ему доверяет, что становится тошно то ли от такой наивности, то ли от собственных секретов. Возможно, поэтому к этому всему добавляется страх: если всё вскроется, это будет болезненно для них обоих, и намного разумнее держать дистанцию настолько, насколько возможно.       "Это самый лучший исход," — убеждает Альберих сам себя.       Задурить всем головы, обвести вокруг пальца и ослабить ту нить, которая связывает его с людьми Мондштадта.       А сейчас он сам же на грани того, чтобы послать всё это к чёрту, не в силах отвести взгляда от глаз Джинн.       — Кэйа?.. — она тихо его окликает, и несмотря на слегка залитое краской лицо, держится стойко. Альбериху хочется рассмеяться: даже сейчас, когда он словно влюблённый идиот смотрит на неё, не в силах выдавить и слова, она пытается вести себя подобающе.       Как же это глупо.       Кэйа вздрагивает, когда лица касаются тёплые ладони: взгляд Гуннхильдр, обеспокоенный, словно пронзает насквозь, и в какой-то момент мужчина пугается, что Джинн прочтёт все его беснующиеся мысли как на ладони.       — Что-то случилось? — она хмурится. — Ты сам не свой.       "Нельзя".       Альберих сверкает фирменной улыбкой:       — Разве? Всё в полном порядке.       Но Гуннхильдр, конечно же, не верит. За столько лет она научилась понимать, когда он врёт в таких вопросах. Обижается, наверное, но не признаётся в этом.       — Не скажешь, да? — в её голосе столько тоски, что Кэйа чувствует себя последним мерзавцем.       Альберих проводит большим пальцем по её подбородку, заставив приоткрыть губы, и у него во рту всё пересыхает от волнения. Он чувствует её дыхание и сквозь полуопущенные ресницы видит в синих глазах то чувство, которое всегда мечтал увидеть и надеялся не увидеть никогда.       "Нельзя, чёрт возьми".       Джинн поддаётся вперёд первая, заставив проглотить удивлённый вдох. Она жмурится, словно боится увидеть реакцию Альбериха, и Кэйе думается, что с такой же решительностью герои прыгают прямиком в бездну. Одного только прикосновения губ хватает, чтобы внутри Кэйи что-то щёлкнуло, и он отвечает смело, пока Гуннхильдр дрожит в его объятиях от переизбытка новых ощущений, и от осознания, что он является причиной, Альберих чувствует себя счастливым и обречённым.       "Один раз".       Хотя бы этой ночью, пока боги не видят…       Они могут позволить себе поддаться искушению.