О любви

      Если бы Каве спросить, он бы сказал, что у них с Альхайтамом целая история. И точно не стал бы озвучивать, что она не закончена, что она в самом прямом смысле «в процессе». Они не то чтобы встречались (они никогда не называли это так), но они больше общались в последние месяцы, они занимались теми вещами, которые доставляли им удовольствие в юности, когда они ещё были максимально друг другом очарованы и минимально придирчивы. Ещё у них был секс. Всё это давало развитие их странным отношениям: уже не то, что было в Академии, когда они были глупо влюблены, но и не то, что было, когда они заговорили в таверне после лет молчания, когда начали жить вместе. Было меньше напряжения, меньше жалоб. Альхайтам ещё был острым на язык, Каве ещё был вспыльчивым, но это словно легче переносилось, словно было меньше сомнений, что их эта колкая манера речи — просто манера речи. Каве был осторожен в выражении чувств, в проявлении привязанности: он знал, что более чем очевиден в своём стремлении позаботиться, но в этом не было ничего необычного, он был таким со всеми, и с Альхайтамом — снова смог после этого большого перерыва. Альхайтам принимал заботу и сам тоже делал больше жестов, Каве отмечал каждый: как свежие нарезанные фрукты оказались на его рабочем столе, пока он отходил на перерыв, как букет оказывался в вазе в углу гостиной, как Альхайтам приносил еду из таверны, чтобы никто из них не готовил ужин, и главное — главное — как он предлагал почитать вместе и обсудить прочитанное. Каве знал, что большего признания от Альхайтама не добиться, это самый верх, это говорит больше, чем слова когда-либо могли сказать. Каве старался не говорить лишнего, не быть навязчивым, не ставить себя в неловкое положение больше, чем уже было. Каве рядом с Альхайтамом был более расслабленным, чем с кем-либо другим в мире, и всё же не полностью. Что-то в его голове ещё было в странном подвешенном состоянии, у него было недостаточно ясности, чёткости и понятных ответов. Он любил Альхайтама и предпочитал верить, когда тот говорил это в ответ, и всё же, всё же…       По общему признанию, они оба были неопытны, когда начинали сексуальные отношения. Когда-то во времена Академии они целовались, но это были подростковые неловкие обжимания, а ничего серьёзного никогда не происходило ни с одним из них: Альхайтам не был заинтересован, а Каве (ему было очень стыдно признаться) не испытывал влечения ни к кому другому, кроме Альхайтама. И вместе, шаг за шагом, переступая неловкость и заходя всё дальше, они научились всему, что было нужно, чтобы доставить друг другу удовольствие.       Альхайтам лучше справлялся с напряжением, с тем, чтобы предлагать и пробовать новое, с тем, чтобы выражать свои желания чётко и ясно. Альхайтам всегда был более раскованным и в постели толкал Каве в места, которые тот стеснялся исследовать. Это не всегда было вызывающим, он мог быть убедительным в спокойном диалоге, но иногда предпочитал вместо слов просто втащить Каве в ситуацию, из которой он не сможет выйти под простым предлогом из-за собственного стеснения.       — В этом нет ничего такого, — как-то раз буднично сказал Альхайтам, опираясь руками о рабочий стол и слегка оттягивая задницу назад для лучшего обзора. — Мне нравится то, что мы делаем, тебе нравится то, что мы делаем, и я даже не хочу ждать, пока мы доберёмся до кровати…       Его слова звучали ровно, как обычно, но контекст ситуации делал это звучание странным и почти вульгарным: то, как Альхайтам наклонился к столу, как переминался с ноги на ногу, чуть прогнувшись, то, как покорно и приглашающе выглядело его сильное складное тело. И то, что всё это делал Альхайтам, тот самый, вполне осознанно, только для Каве.       — Так ты пытаешься меня соблазнить, — Каве уточнил с сухим горлом. Не то чтобы у него ещё были важные планы на сегодня, но они не договаривались о чём-то подобном, и Каве не был готов. Альхайтам обернулся с лёгкой полуулыбкой:       — Я уверен, что у меня получается.       Конечно, он прав. Каве был так взволнован: интимное взаимодействие с Альхайтамом всегда было особенным и манящим, и очень приятным, Каве оставался без сил и дара речи, со сбившимся дыханием и спутанными мыслями, но когда они пробовали что-то новое, как сейчас, Каве терялся в моменте. Он замирал, чтобы понять, что ему вообще нужно делать.       Мысли закрутились в одну складную идею коснуться Альхайтама, срочно, и Каве двинулся вперёд. Альхайтам был одет, как Каве, они обычно так и ходили дома, (было жарко) — в одних только свободных домашних брюках из тонкого хлопка. Каве инстинктивно смочил губы, когда положил ладонь на бедро, сжал ягодицу. Он наклонился, чтобы поцеловать позвонок под шеей, погладить полутвёрдый член под мягкой тканью и сам не заметил, как стёк губами ниже, как оказался согнут рядом с этим прекрасным телом, голодный до того, как Альхайтам тяжело дышал. Каве спустился на колени, не думая о последствиях, не думая, как это выглядит, ни о чём не думая — он просто поддался наваждению, небрежно стянул ткань и мягко куснул ягодицу. Скользнул губами под копчик, лизнул меж ягодиц, толкнулся языком и прихватил член Альхайтама у основания. Как-то Каве уже мог чувствовать, когда напряжение Альхайтама быстро растёт и тянется к разрядке. Альхайтам издал чудесный звук, честный стон, он задыхался, хотя они ещё только начали — сам Каве был болезненно твёрд, но его это вообще не волновало, он был весь сконцентрирован на Альхайтаме и его неровном голосе. Каве видел только силуэт его напряжённой спины и скользил рукой по его члену, медленно. Он чувствовал образовавшуюся на кончике вязкую каплю и спустился губами, чтобы её снять. Каве не казалось это развратным, он ещё об этом не думал, он просто шёл за своим интересом и вскоре вновь толкнулся языком, ускоряя темп руки. Он держался второй рукой за бедро Альхайтама, чтобы не терять равновесия, он с трудом даже понимал, где находится, и звуки, которые издавал Альхайтам, не делали ничего яснее. Каве готов был слушать их целый день. Ему бы хотелось сделать так, чтобы Альхайтам кончил только от языка и этих игривых поглаживаний, но он попросил об обратном. Его голос был слабым и буквально просящим, он говорил:       — Каве… Каве, хватит. Не дразни меня…       Каве послушно кивнул и ещё раз чмокнул ягодицу.       — Тогда чего ты хочешь?       — Твой член, — Альхайтам звучал резко, но это потому что он был смущён, Каве мог видеть его румянец, даже не нависая над ним — плечи были розовыми, шея была розовой. Каве не знал, что Альхайтам так умеет, что может настолько смутиться. — И скажи, что любишь меня.       — Всё, чего моя любовь пожелает, — Каве промурлыкал, снова поднимаясь на ноги, но они его не держали, он почти упал на спину Альхайтама, чтобы обнять его. — Я очень тебя люблю. Ты лучше всех. Безупречный, великолепный.       Альхайтам усмехнулся.       — Ты так не думаешь, всегда жалуешься. Видимо, гормоны делают это с тобой, меняют твои суждения.       Каве весело и коротко рассмеялся.       — Гормоны делают это со всеми. Я люблю тебя, не смотря на то, что всегда жалуюсь, и в такие моменты, когда мы близки, ты безупречен и великолепен, никто не сравнится с тобой.       — Мы обязательно это обсудим, — обещал Альхайтам, но он ещё сбито дышал и снова переминался с ноги на ногу: он не звучал так серьёзно, как хотел бы. Каве осторожно достал свой член из домашних штанов и пытался нащупать нужный угол, он тоже нервничал, почему-то всё всегда становилось более неловким и интенсивным, если сначала поговорить о любви. Каве чувствовал себя неуверенно, он просто хотел дать Альхайтаму ровно то, чего тот хочет, чтобы он распластался по поверхности стола своей широкой грудью, еле дышал от напряжения и просил Каве не останавливаться. Они проходили это много раз в разных позициях: Каве тоже стонал под Альхайтамом, забывая себя, отдаваясь его рукам и властному голосу, и сейчас ему хотелось, чтобы Альхайтам так же потерял способность связно мыслить. Он взял ещё мгновение, чтобы начать сразу правильно и нарочито медленно вошёл. Альхайтам не признается, но так ему нравится больше всего: до самой кульминации он любит чувствовать и смаковать, словно он нежится на солнышке, а не на рабочем столе, полу, кровати, диване, любой поверхности.       — Рассказать подробнее, что я в тебе люблю? — смешливо предложил Каве в чужое плечо, и Альхайтам сначала просто промычал, а потом набрался сил для осознанного ответа:       — Нет. Не отвлекайся, я хочу, чтобы ты полностью был со мной.       Каве нежно поцеловал его кожу, медленно отодвинул бёдра, плавно вошёл, так же плавно отстранился. Это ни на что не похоже. Каве даже никогда не представлял это таким, пока это не случилось. Его рука на собственном члене, когда он был с собой, была суетной и жёсткой, рука Альхайтама, как правило, была мягкой и быстрой. Каве представлял себе секс, как что-то суматошное и короткое, неловкое, приятное, но не возвышенное. И то, как они это делали сейчас, было чем-то особенным. Конечно, было и другое, были страстные ночи, но этот медленный темп, в котором они словно сливались на какое-то время, и им было так хорошо, так спокойно — Каве обожал это. Это делало его пьяным без вина, это заставляло его влюбиться в Альхайтама так сильно, что Каве вообще забывал про существование других людей, это помогало ему чувствовать себя живым и счастливым, на своём месте.       — Хайтам, — Каве говорил сладко, полупьяно, нежно. Альхайтам вопросительно промычал в ответ. — Я тебя люблю. Правда, я так сильно тебя люблю, я стесняюсь этого, но не сейчас.       Альхайтам ответил после долгой паузы, но это не удивительно для его состояния — его голова всё-таки ненадолго отключилась от реальности, он был своим телом больше, чем чем-либо ещё, и ему было хорошо.       — Я тоже, — вяло сказал он и на шумном сладком выдохе продолжил. — Я люблю тебя больше всего на свете…       Лицо Каве тут же вспыхнуло: он знал, что они не обсудят это позже, потому что Альхайтам не позволит себе сказать так ещё раз, вне постели (или стола, или дивана, или любой другой поверхности), но он не мог врать в таком состоянии, он имел это ввиду. Вот его истинные чувства, и Каве хорошо это понимал — его затапливала собственная нежность — но в то же время было тяжело это принять. Осознать. Вписать в известную систему. Каве немного выпал из медитативного сладкого состояния, которое они делили всё это время, и попросил:       — Хочу ускориться.       Альхайтам лениво кивнул и поставил руки крепче на стол, он был готов. Каве не мог сказать точно, как быстро всё пришло к полностью противоположной динамике, он словно опять отключился, но иначе, и нашёл себя подхватившим Альхайтама под коленом, удерживая его на столе, вбиваясь в чужое тело, так охотно его принимающее. Каве оставлял один красный след за другим на чужой спине, и их откровенные сумбурные стоны странным образом сочетались друг с другом. Наконец, Альхайтам, еле дышащий, сказал то, что Каве так хотел услышать, что сводил его с ума, что нажимало на какие-то скрытые кнопки удовольствия внутри его головы:       — Каве… Я знаю, ты близко. Не останавливайся.       Это был спусковой крючок, это достало Каве — и он кончил. Продолжая раскачивать бёдрами, Каве держался за чужое бедро и видел перед глазами звёзды. Сквозь чрезмерную стимуляцию он еле слышал, как глубоко и честно стонет Альхайтам под ним, еле замечал, как чужое семя размазывается по столу. Единственное, что заставляло Каве продолжать двигаться — осознание, что Альхайтам испытывает то же самое и ещё не просит остановиться: ему хорошо, он тоже немного не здесь, он не может отказать себе в том, чтобы задержать момент, прочувствовать его целиком, во всех красках. И только когда ему стало больно больше, чем приятно, Альхайтам дважды хлопнул ладонью по столу — Каве остановился. Он с трудом дышал в чужую спину, потом в шею — его член легко выскользнул, и Каве больше не был ограничен в движениях: он поцеловал шею Альхайтама под волосами, всю мокрую и грязную, и подумал, что это крайне привлекательно, что он сделал Альхайтама таким. Он поцеловал за ухом и под линией челюсти, дожидаясь, пока Альхайтам наберётся сил и развернётся, сожмёт его в объятии и попросит: «Я знаю, что неудобно, подожди чуть-чуть…» Как потом поцелует Каве в губы и, не отрываясь, проводит их до кровати, где снова будет целовать Каве, и ещё, и ещё, и так до тех пор, пока они совсем не потеряют возможность дышать, и придётся отстраниться.       Каве немного боялся того, что будет потом: как они, измотанные, будут смотреть друг другу в глаза, пытаясь осознать, что произошло, и почему это снова было так приятно, так волшебно, так по-особенному. Вспоминая слова, которые говорили друг другу, но не повторяя их снова. Каве боялся, но это тоже было хорошо, это тоже была часть процесса их сближения. Каве итак уже знал, что не хочет никого другого, что ему никто не нужен, что он даже не представлял никогда никого рядом с собой, кроме Альхайтама. Каве не знал, как эти их отношения, пусть не всегда гладкие, могут стать ещё прочнее, но хотел узнать. И он готов был узнать. Он берёг эти моменты простого контакта, когда они могли лежать рядом и искать ответы в чужих глазах, ничего при этом не говоря.       Ничто не вечно, и Каве был уверен, что назавтра будет раздражённо цокать перед раковиной: «Говорит, что любит, а сам не может вымыть две чёртовы тарелки!» Но потом будет ещё что-то.