Ты точно не пил?

Тёмный переулок, освещенный слабыми лампами. Один человек, нет, скорее тело, потому что человек не может быть человеком с таким количеством спирта в крови, так вот, тело шатаясь шло по брусчатке, иногда проверяя в порядке ли бутылёк боярышника в кармане. Была осень, октябрь. Уже ночи холодные, туманные, белые и одинокие. Это тело, своё пальто да шляпу проиграло в карты, и сейчас очень мёрзло. Решив сесть под чей-то дом, дабы согреться, тело не село а даже завалилось, с привычным для уха звуком открыло боярышник. В то время, по переулку шёл человек-глыба, руки которого как гадюки, обмотали крепко барышни, в то время как голосочки были ну прям соловьи! Они что то говорили, расспрашивали, что да как, пока тот, своим плотным басом отвечал им, да так отвечал что оконные шибки, возле которых они проходили, дрожали. Безупречно можно было понять, что девки бордельные, но тот человек-глыба так их обворожил, что им и тех бедных 5 рублей не нужны были, главное компания чудесная, конечно, мужчина такой крепкий, галантный, харизматичный. И вот они совсем близко к телу, которое, кстати, начинало петь какие-то частушки, в перемешку з матом – Прочь... – Что-что вы сказали, господин Маяковский? – залепетала своим тонким голосочком одна из барышень, или же Жужу. – Прочь пшли, бляди паршивые! – и руками так махнул, будто бы от оков избавился. В то время, девки, ругаясь в сторону Владимира ушли на своё место жительства, или же работу. Что же так взбесило, о великого футуриста? А вот мы сейчас и узнаем! Забыл сообщить что Маяковский уже подошёл к телу. – Вы только посмотрите! Великий поэт с народа, гуманист! И сейчас сидит у ног какого-то футуриста! Сергей Александрович, ай-ай-ай, до чего же вы себя довели! – последнее предложение, Владимир Владимирович проговорил с досадой и чувственной язвительностью. Может вы подумали что сейчас Владимир поможет как-то встать своему "другу" да отвести в протрезвитель? Нет, этот мусор, который носит фамилию – Есенин, не достоин и пальца человека-глыбы. По крайней мере сейчас, когда он и слова связать не может. А ведь раньше, когда у Сергея Александровича только прорастали труды его творчества, он был изумителен. Блондинистые локоны, голубые глаза, яркая, простодушная улыбка. Такой пай-мальчик, с внутренним бунтом революции. А сейчас что? Славой испорченный кусок дерьма, локоны, давно утеряли свою чистоту, глаза свой природный блеск где-то посеяли, но обрели блеск от едкого алкоголя. – Эх, Сергей Александров-и-ич. – присев к нему, Владимир за шиворот белой рубахи ухватился, нагиная тело, которые немного проснулось, к луже. Недавно был грибной дождь. Рука на затылке задержалась, грязные волосы крепко держа. Тело начало брыкаться, биться, а Владимир ждал. Решив дать немного форы поэту, футурист на миг его пустил, точнее за волосы поднял. – ЧУДИЛО ТЫ ЧЁ ТВОРИШЬ?! И принудительно рука опять направила в лужу. Тело всё резвее и резвее мельтешить начало. Опять рука отпустила, и опять в лужу окунула, и так пару раз. И вот наконец-то, те, по мыслям самого Есенина "грабли" покинули бедный шиворот рубахи. – Ты совсем с дубу рухнул?! – Не думаю. – рука поползла в карман, где нащупала ранее взятую с борделя салфетку, и очень галантно протянул к Есенину. – Чё это? – Эти глаза! Неужели, Маяковский пробудил в этом куске мяса, ту самую искру, которая возможно, вскоре запалит тот самый пожар юношеский. – Оботрись, свинья чумазая. – Да кто это здесь ещё свинья! – уже, Сергей Александрович подскочил, почему-то Владимиру это напомнило кота, который встретил чужака. – Вы Сергей Александрович, потому что так нажираються только свиньи. – и ухмыльнулся свим басом. – Знаете ли вы, дорогой поэт, что за такую очередную выходку, я, вскоре и выебу вас. Слышишь меня, Серёжа.... Серёжа, Серёжа... – Серёж ты где летаешь? – А...Что ты говорил? – Во чудак-человек! Говорю, выпьем ещё по одной? – Нет-нет! Н-нет, мне нужно уже идти. – Кивнув в сторону часов, Есенин шляпу с пальто захватил и попутно одеваясь пошёл на выход. Почему такая реакция? Ооо, скажу Владимир сдержал свою угрозу "выебать". И Сергей вспомнил, те "уроки трезвиника". Ему конечно, вроде, и понравилось, но такие "уроки" очень очень физические утомляли. В организме Есенина уже было как минимум 500 мл водки. В голове обитал страх, а в теле необъяснимое ожидание горячего. Ноги летели как на пару, не чувствуя земли под ногами. Злосчастный дом приближался всё ближе. Голова уже и не запоминала как тело неслось по ступенькам. И вот эти двери. Старые и пошарпанные, до боли знакомые, в прямом смысле, ведь когда-то великий футурист готов был налупить Есенина, прилепив его к этой двери. Рука, левая, легла на дверную ручку, и вот в чём незадача, со второй стороны, владелец квартиры тоже уже открывал двери. И теперь, на поэта смотрела гора, очень злая, если включить фантазию, то можно было бы дорисовать грозовые тучи вокруг головы, иль вершины. Слов не последовало, лишь злая ухмылка от стороны Владимира. – Успел. Сергей быстро прошмыгнул между дверным проёмом и футуристов, снимая пальто и шляпу, пытаясь сделать свой вид более расслабленным, и как можно меньше открывать свой рот, дабы уловимый перегар не запленил комнату. Кинув верхнюю одежду на кресло, поэт направился на идеально чистую кухню, верминофобия маяковская всегда правила над головой Владимира. Поставив чайник на старенькую плиту, Есенин уселся на стул, в то время как владелец квартиры вешал пальто да шляпу блондина на вешалку, которая находится в коридорчике. Глухие, но звучные шаги направились к кухне. Своим грозным видом, Владимирович заставил Есенина подскочить. – Что ты такой дёрганый? – Ничг. – коротко ответил балалаечник (наверное вы уже поняли почему), и уже хотел было сесть, как вдруг его ухватила рука грубая. – А ну дыхни. – Что? – Дыхни. – Володя, я ж не пил! – Тогда дыхни если не пил. Сергей как можно диагонально повернул головой от Владимира, и выпустил изо рта воздух, а после быстро в себя втянул обратно. – Стань ровно. – немного отходя, сказал Владимир. Александрович повиновался и стал как кол. – Сергей Александрович, да вас шатает как сосну. – Ничего не шатает! –... Серёж, ты точно не пил? – вскинув густые брови к верху. Голос звучал более мягче. – Да точно, точно... – не знает куда деть взгляд свой. Враньё очень заставляет чувствовать себя неловко. (***) – Вова, я больше не могу! – шепотом умолял Сергей, пока Владимир толкался в тонкое тело, да синяки на бёдрах оставляя. Хотите спросить почему шепотом? Ооо, нужно тихо, ведь по соседству живёт очень любопытная бабуля, слепая как пёс, но слышит лучше чем любой музыкант. Бабуля та, Прасковья Ивановна, очень в Бога верует, чуть солнце взойдёт, она уже в церковь бежит. Владимир всегда дивовался тому, как она наизусть знает дорогу, каждую ямку и камушек, даже собаку по голосу познаёт. – Умоляю... А-кх!... Хватит! Движения энергичные закончились, и руки по спине поползли, мягко на грудь юношескую переходя. – Теперь то вы, Сергей Александрович, скажите, пили вы или нет? – Пил! Пил я. А теперь прекрати! – Есенин вперёд подался, таким жестом намекая что всё, и на половину органа детородного, маяковского, слез, но его опять насадили, а правая рука закрыла рот блондина, ведь реакция ожидаема. – Ну ну, может вы забыли, что я с вами делаю если вы выпили? – Спасибо! Не забываю! – сьязвил Есенин. Толчки возобновили свой темп. – Ммм... Футурист за естество юношеское ухватился, и принял в такт своим движениям двигать рукой, чувствуя скорую разрядку. А именно из-за этого фактора, толчки стали глубже, грубее и ярее. Долгожданный фейерверк настиг только Сергея, и что с ним делал Владимир, ему было наплевать, он только постанывал в такт, чувствуя слабость, которая растекалась по всему телу тёплым, тихим морем. (***) – Дорогой юноша, – кряхтела страуха-соседка, – я ещё прощаю Вас за ваш голос, от которого у меня сервиз дрожит, это, как его, что я хотела сказать, а да.... Хватит своих шаболд водить! Оно то дело такое, но мне знахарь сказал, что в моём возрасте нужно покрепче спать! – В вашем возрасте нужно уже в гробу почивать. – и двери маяковской квартиры захлопнулись.