---
В закутке меж гаражей разложился целый пикник — на клетчатом подобии пледа лежали банки энергетиков, рядом скакали две девчонки: обе с начёсами, с цветными прядями, с нелепыми пачками поверх узких штанов. А в центре стоял он — парень, в тёмных облегающих джинсах, с чёрно-розовыми волосами по плечи, бледным, явно накрашенным лицом, с подведёнными тенями глазами. На нижней губе — металлический шарик, в ушах целая россыпь серёжек, а на ногтях едва заметный чёрный лак, поблёскивающий, когда он перебирает струны у гитары. Акума тяжело дышит после быстрого бега, мельком пересекаясь с ним взглядом. — А правда, что все, кто эморями стал, тех отец в детстве в жопу ебал? — кричит кто-то из толпы, распаляя всеобщее настроение. — А ты зачем спрашиваешь? — парень останавливает свою игру — гитара утихает, а девушки рядом с ним делают шаг назад, бегло оглядывая налетевшую толпу. — Пацаны не спрашивают, — говорит пацан, стремительно приближаясь к собравшимся неформалам. Он потирает собственные кулаки, разминая шею и плечи — улыбается, от искрящегося в венах предвкушения. — Они интересуются. — А ты у бати своего поинтересуйся, может, узнаешь, откуда у него такое ничтожество выросло. Тяжёлая нога в кроссовке с ёлочкой ударяет по корпусу гитары — та трещит, складываясь пополам. — Сука! — он припечатывает парня к стене гаража, так, что та слегка деформируется, дёргая за ворот короткой куртки. Акума не может сдвинуться с места — сил в теле словно совсем не осталось, его толкают в плечо то с одной стороны, то с другой, он чувствует чужие руки на своих плечах, что одобрительно и с предвкушением ударяют по дутой куртке. И глаза, как на зло, не скрываются за веками — Акума видит всё, словно под замедлением, как кулак врезается в бледное лицо, выпуская наружу запах железа. Хруста нет — значит, нос не сломан. Почему-то сейчас это немного утешает. — Хорош, — кричит, делая несколько шагов вперёд. Время словно остановилось в момент — девки у забора больше не визжат писклявыми голосами, толпа за спиной одобрительно не гудит, а перед глазами только струя крови, украшающая бледный подбородок и выкрашенные блеском губы. — Ты ж его прикончишь, заканчивай. — Тебе ли не похуй на этого педика? — чужая рука сильнее сжимает крашенные волосы, оттягивая их вверх — было видно, как пряди натягивали кожу головы, рискуя вот-вот оторваться вместе с корнем. Боль кольнула собственные виски и затылок. Акума поджал губы, переводя взгляд на товарища. — Сам же говорил, что терпеть их не можешь. — А ты за базар меня притянуть хочешь? Парень напротив улыбается одной стороной лица, и выглядит это так, словно его сковал инсульт — белки глаз постепенно наливаются красной сеточкой, жевалки ходят ходуном внутри тощего лица, а ещё не сошедший фингал на щеке начинает отливать фиолетовым. Акума сжимает кулаки в карманах куртки, чувствуя, как костяшки натягивают кожу. — Ты прям как мамка его, — он находит такое сравнение смешным, почти заходясь хохотом — толпа вокруг поддерживает весёлое настроение, но это не снимает всеобщего напряжения. — Может, ещё трусы за ним постираешь или в лобик поцелуешь, а? — Я смотрю, ты берега совсем попутал? — Я!? — парень отпускает цветные волосы, от чего гитарист летит на землю, упираясь в её промерзлую спину своими острыми коленками. — А ты давай, докажи, что с нами, что с пацанами до последнего, а не с этими педрилами обоссанными, — рука снова хватает чужую голову, заставляя смотреть прямо — прямо на Акуму, прямо ему в глаза. — Давай, давай, вмажь ему хорошенько, для профилактики так сказать. Только не ногами, мы же всё-таки люди культурные. Толпа вновь заглушается смехом — Акума, кажется, перестаёт дышать. Он поджимает губы, доставая нагретые руки из карманов, медленно расстёгивая куртку, разминая плечи. Чужое улюлюканье за спиной смазывается вместе с девчачьими криками, шаги даются ему тяжело, обувь кажется свинцовой, утягивающей его в землю. А парень на коленях лишь улыбается, сплевывая сгустки багровой жидкости себе под ноги, не смея опускать голову, точно так же смотря своими бездонными карими глазами, в которых нет ни тени страха или боли. Лишь жалость. И далеко не к себе. Акума запускает одну руку в чужие волосы, достаточно натерпевшиеся за сегодня, сжимает их, заставляя поднять лицо ещё выше — дурацкие круги вокруг глаз, девчачьи ресницы, совсем не пацанская розовая краска на боку. А ещё линия крови, что продолжала течь из разбитой губы — последнее, что Акума видит перед собой, прежде чем сомкнуть веки, занеся кулак. — Менты, пацаны! Секунда, закуток в гаражах становится пустым, словно никого здесь и не было — и только бесчисленные следы кед, разбитая гитара и измятые баночки яги говорят об обратном — всё это было, и, наконец, закончилось. Акума выдыхает, отпуская измятые волосы, подавая руку парню у своих ног. — Вставай, давай. — Курсед, это кто? — спрашивает одна из девочек, что осталась после «шухера», смотрящая на парней совершенно безжизненными глазами, сжимая в руке последнюю уцелевшую банку энергетика. У неё такая же причёска с начёсом, напульсник в клеточку, «Stigmata» на футболке, жёлтая пачка в сетку и размазанные, по всей видимости, слезами, тени вокруг глаз. — Этот гопник что, твой друг? — Ты что, Морфи, — Курсед поднимает взгляд на парня сверху, слегка склоняя голову. Улыбается, и на поверхности его передних зубов виднеются разводы крови — Акума думает, что тот выглядит паршиво, и растёкшийся макияж тут совсем не причём. — Он же слишком нор-маль-ный. Для таких сумасшедших, как мы. Акума закатывает глаза, борясь с желанием отпустить чужую руку и бросить Курседа обратно на землю. Но понимает — парень сделал так, как нужно: если по району поползут слухи, что эти двое снюхались друг с другом, будет в разы хуже — эмари хоть и жалкие с виду, а своих гасить умеют только в путь, а о Шоре и говорить нечего — найдут замёрзший трупик лишь по весне, и поминай как знали. Такие нынче правила, хочешь жить без проблем — принимай их. Акума совсем не добрый, как может показаться — кровь в его теле вскипает мгновенно, ссадины на костяшках не заживают уже больше года, а нос сломан в таком количестве мест, что он давно должен был перестать дышать. Мать всё всплёскивает руками, когда сын приходит с очередным фингалом под глазом или пробитой бровью — а ей не объяснишь, что они братья, что брат за брата стоять должен, что пацаны слово дают, что за своих горой. Акума не добрый — Курсед это знает. Да ему и не надо, чтобы тот таким был. — Передай нашим, — говорит парень, поднимаясь на ноги, хватаясь рукой за стену гаража, чтобы не упасть. — Что гитара сломалась. Нужно будет новую добыть. Девушка кивает, поднимая с земли меховую сумку, забрасывая ремень себе на плечо, и скрывается меж домов, теряясь где-то во дворах. — Пойдём? — спрашивает Акума, пряча озябшие руки в карманы куртки. — Куда? — Курсед стряхивает с себя снег, проводя пальцами по губе — на подушечке остаются красные разводы. Улыбается, чувствуя, как начинает ощутимо щипать это место — разбили всё-таки, а ведь он только собирался сделать новый прокол. — У меня тут бабка живёт неподалёку, — Акума щурит глаза, смотря на безлюдный двор рядом: забытая всеми разбитая площадка, старые листья, ещё не успевшие сгнить окончательно, скованные уличными морозами, застывшие, словно во сне, деревья, и абсолютная тишина, разбиваемая лишь отдалёнными звуками проезжающих по соседней улице машин. — Ну, раз неподалёку, — Курсед с сочувствием смотрит на обломки, что остались от его гитары, на которой он ещё несколько минут назад перебирал струны в подобии Ранеток. Наклоняется к земле, поднимая с неё пнутую кем-то банку яги, в которой ещё немного, но плескалась ядрёная жидкость. — Покойся с миром, сегодня ты обрела спасение, — кислотная вода окропила ещё неостывший труп, отправляя дух эмо-кора в лучший мир. Улыбка не сходила с лица Курседа, когда он смотрел на это — смерть по его идеологии — высший дар, а отнюдь не проклятье. — Пошли, давай, — Акума нетерпеливо пинает щебёнку, выходя с узкой тропинки меж гаражей на обледенелый газон. Улыбается от чего-то, разглядывая треснутую табличку «Сход снега!» на доме. — Чудилка. — Что говоришь? — Говорю, сотка у меня есть, хочешь пива бахнуть?---
Акума машинально нажимает кнопки на домофон, на самом деле не помня, в какой именно квартире живёт его бабушка. Неловко переминается с ноги на ногу, слушая пронзительные гудки, пока наконец на той стороне не раздаётся знакомый голос. — Ба, эт я, — говорит, не задумываясь, точно так же, как до этого набирал цифры, и дёргает дверь, что начинает пищать, позволяя войти внутрь. В подъезде темно, настолько, что стоит дверь захлопнуться, щёлкая магнитом, бетонная лестница рядом совсем пропадает из виду, растворяясь в теми вместе с изогнутым в разные стороны поручнем. Кислый запах ударяет прямо в нос, заставляя поморщиться: аммиак, застывший разводами на стенах, мокрая собачья шерсть, чей-то уплывший суп, смешанный с запахом естественного разложения — старости — как людской, так и предметной. Курсед наугад делает шаг вперёд, задевая плечом чужое, ударяя колесо оставленной в закутке коляски носком промокшего кеда. Тишина содрогается скрипом металла, заставляя дёрнуться. — Блять! — произносят одновременно, так же синхронно хватаясь руками на край поручня у лестницы — тот трясётся под натиском двух ладоней, и вибрация от него улетает вверх по этажам. — Аккуратнее будь, — говорит Акума, шумно выдыхая ещё тёплый уличный воздух, нехотя вдыхая прелый. — Не хватало, чтобы ты совсем лицо разбил. — Прикинь, как это обидно наверно — выжить в драке, но умереть от того, что на голову упал снег с крыши. — Придурок, — пихает парня в плечо, тихо прыская от смеха в оттянутый ворот свитера. Курсед смеётся следом, медленно ступая на первые ступеньки в полной темноте — идёт за звуком: тяжёлым сопением заложенного носа, шарканьем обуви, и трению куртки. А в голове невольно щёлкают слова, сказанные Морфи накануне вечером: «им нельзя доверять, у них совсем нет чувств». И правда — улыбается, игнорирнуя то, что ладонь коснулась чего-то липкого на периллах, щурит глаза, когда на втором пролёте внезапно начинает моргать еле живая лампочка — нельзя доверять. Да только… — Нам на четвёртый, — бросает Акума через плечо, оглядываясь назад. Парень кивает в ответ, делая шаг за шагом в такт чужим. Да только Курсед от чего-то доверяет. Сам не знает правда, почему.---
— Ты бы хоть предупредил меня, — причитала старушка, разливая кипяток по кружкам, из маленького белого чайника с большими пионами на боку. — Я бы хоть вкусного чего купила, а то была сегодня в магазине, так только хлеба-то и купила, да молока пачку. Так бы хоть в пекарню зашла, тортик какой взяла вам, мальчишкам, — Курсед кивает в знак благодарности, когда его чашка оказывается наполнена до краёв, на что бабушка лишь улыбается, в развалочку унося чайник на плиту. — А то, я то, торты не ем совсем, я вон им покупаю, ему, да мамке его, чтобы они хоть иногда-то в гости-то захаживали. А то засядут у себя в квартире, как партизаны, ни слуху, ни духу. — Ба, — окликает её Акума, засыпая в чай сахар маленькими ложками. — Да всё нормально, мы это так, на пару сек зашли. Отогреться, так сказать. — Да вы что, какое отогреться, — на столе начинают появляться различные кулёчки, не туго завязанные в узелки, наполненные сушками, баранками, зефиром, конфетами, мелкими печенюшками и пряниками. Бабушка отодвигает от стены небольшую конфетницу, с горкой заложенную различными сладостями, наспех вытирая руки о вафельное полотенце. — Вы оставайтесь, оставайтесь. Я на ужин буду курицу делать, ну так, как ты любишь, помнишь? С сухариками, в масле. Ещё картошки натолку, да с капустой квашеной, как раз недавно банку открыла. Вы оставайтесь, а то вон какие тощие стали, того и гляди ветром-то сдует. Я ж помню-то вас вот такими, масенькими, всё бегали друг за дружкой, а сейчас-то вон оно как, вымахали. Ну женихи, ну женихи! Курсед посмеялся приличия ради, согласно кивая, подгибая ступни под табуретку — его тонкие, плотно обтянутые тканью джинсов ноги явно вызывали негодование старушки, как крашенные волосы и открытые щиколотки, что от мороза стали красными, а отогреваясь в тепле, начинали щипать, ещё сильнее наливаясь цветом. Ему было неловко сидеть вот так в чужой квартире, неловко подслушивать эти разговоры, неловко не то, что пить — просто держать чашку в руках. Но Акума был до страшного спокоен, пододвигая разрезанный рулет поближе к костлявому другу. — Лан, ба, — сказал он, заканчивая размешивать сахар в кружке. — Останемся. Ты ток не кипишуй, ладно? Мы тогда у меня посидим, ладно? Видак, там, какой посмотрим, поедим и по домам. Бабушка рассказала ещё несколько историй, прежде чем, услышав звук знакомой передачи из большой комнаты, оставила парней одних, спеша к телевизору. Курсед устало жевал уже третий кусок зефира, а блюдце перед ним продолжало наполняться различными сладостями, которые Акума доставал из пакетов, крутил в руках — какие-то возвращая обратно — и клал перед другом, не давая миске опустеть. Курсед поднял взгляд на парня напротив него, прищуривая подведённые веки — его вдруг посетило странное, сомнительное чувство, от которого тело внезапно бросило в дрожь. — Чё смотришь? — отозвался Акума, с хрустом отгрызая кусок от засохшей баранки. — Да так, ничего. Да нет, наверное, показалось. Когда чай уже готов был полезть обратно, парни положили кружки в раковину, покидая кухню. Акума скользнул в большую комнату, вход в которую был скрыт свисающим тюлем из бусин, что пропускал свет телевизора, но не позволял ничего разглядеть; оставляя Курседа в небольшом узком коридорчике, заставляя того неловко переминаться, пальцами перебирая друг друга. От ожидания, парень начал царапать остатки лака на ногтях, что тонкими чёрными чешуйками полетели на пол, оставляя на самой пластине едва заметные царапины. Глаза упёрлись в плавающие узоры старых обоев, не в силах разобрать, что именно они изображают — то ли завядшие цветы, то ли какие-то полосы, то ли червей, что ползли к этим самым цветам. Что-то невнятное и блеклое, как естество самой жизни. — Проходи, — кричит Акума, выглядывая в проём, заставляя дёрнуться. — В комнату проходи, я сейчас. Парень кивает в ответ, пересекая порог небольшой комнаты, лишь бегло оглядывая её — комната как комната, ничего примечательного или отличительного. Всё как у всех.---
Курсед вертит головой в стороны, заправляя волосы за уши, задевая одну из серёжек, рассматривая своё лицо в стекло заляпанного трельяжа. — Скажи честно, я реально так выгляжу? — спрашивает, указывая пальцем в одну из створок с отражением. Акума мнётся, не зная, что ответить, поджимая губы, сдирая с них тонкую кожу: на макушке, чёрный с розовым перемешались, сбиваясь в один грязный цвет, бледная тоналка на скулах скаталась в рельефные комочки, похожие на неровности на щебне, а пыль от подводки осыпалась на покрасневшие от горячего чая щёки. — Ну, — подходит ближе, так, что теперь оба их лица хорошо видно в зеркалах — глаза сталкиваются друг с другом, прорываясь из темноты, смотря словно из другого мира. — В жизни всё не так тоскливо, это просто зеркало грязное, в жизни всё намного…лучше. Курсед недоверчиво гнёт бровь, прищуриваясь, хлопая ладонями по тощим ляжкам, обтянутым джинсой. Встаёт с табуретки, бросая мимолётное «умоюсь» через плечо, прежде чем скрыться в небольшом тёмном коридоре. Акума неприлично долго смотрит ему в след, отвлекаясь только тогда, когда до комнаты начинает доходить шум воды, разбивающейся о раковину в ванне. Он переводит взгляд на зеркало, не скрывая собственного раздражения — три створки стекла окрашивали его тело в болезненно жёлтый, с какими-то пятнами, большими мешками под глазами. Акума прыскает в пустоту, закрывая бока вовнутрь, падая спиной на диван рядом — тот неприятно продавливается, от него пахнет пылью и бабушкиным пледом. — Мне пизда дома от бати, — говорит Курсед, только пересекая порог комнаты, проводя пальцем по всё чёрным ресницам, что слиплись от воды, точно лапки у паука. У всех трушных нефоров есть три вещи: сажа на лице, боль в сердце и проблемы с родителями, и Акума это знает из первых уст, невольно вспоминая, как друг осторожно садился на стулья, после одной такой «профилактической» беседы с отцом. — Эта хуйня не отмывается, хоть хлорку лей. — Зато, товар хороший, — говорит Акума, вставая с дивана, что жалобно скрипит продавленными пружинами. Курсед кривит губы в неровную линию, прикрывая за собой дверь. — У меня у сеструхи тоже была, но засохла, говорит, на следующий день. Парень на это ничего не отвечает, лишь смотрит в глаза напротив, что совсем слегка просвечивают в темноте. Но быстро сдаётся, вытирая мокрые ладони о джинсы — сколько не смотри в эти пуговицы на лице, а ничего в них не увидишь — всё как у всех, а про зеркала души — это пиздёшь всё. Вздыхает, подходя к окну, шоркая ногами по утоптанному ковру с красной окантовкой, опираясь локтями на широкий подоконник — на улице практически нет фонарей, людей, машин. Только лысые деревья и ящики квартир соседних домов. — Удивительный ты человек. — Это ещё почему? — Не знаю, — пожимает плечами Курсед, садясь на подоконник, опершись руками о его край. Тот даже не скрипит, лишь слабо ударяет током от трения одежды, приподнимая тонкие волоски на предплечьях. — Слишком нормальный для ненормальных, но слишком ненормальный для нормальных. Акума поджимает губы, царапая ногтями пластик подоконника. Нормальный среди ненормальных, и ненормальный среди нормальных… Наверно, так оно и есть — лучше и не скажешь. Не хороший, но и не плохой; не добрый, но и не злой; не панк и не эмо; не гот и не скин. Ему просто нравятся турники во дворе, футбол и компьютерные игры — он просто оказался не тем человеком, не в то время, а теперь мало что можно было изменить. Не принцип — правило. — Можем остаться тут на ночь, если хочешь, — произносит, наконец, после долгой паузы, поднимая взгляд на Курседа. Тот от чего-то тихо посмеивается, мотая крашенной головой. — Твоя бабушка будет в восторге. — Если сможет оторваться от телевизора. Комната на мгновение заискрилась смехом, темнота наступающей ночи словно отступила на несколько шагов, забирая с собой тревогу и усталость. О том, что этот день в действительности существовал, говорила лишь царапина на губе Курседа, которая растягивалась в тёмную полоску, когда тот широко улыбался. Акума подтягивается на руках, пытаясь сесть рядом, но падает обратно, срываясь в жалких миллиметрах. — Ноги коротковаты, да? — смеётся, подгибая под себя колени, опираясь спиной о хлипкий гипсокартон сзади. От стекла идёт холод, а темнота снаружи лишь изредка разбивается фонарями — на улице никого, совсем, дорога пуста и одинока. — Просто кто-то дылда, — говорит Акума, залезая на подоконник, опираясь ногой о стул рядом. — Сам-то, карлик, блять, — Курсед в ответ пихает друга в плечо, но тот, ещё не успевший сесть нормально, в миг теряет равновесие, стремительно падая носом прямо на пол: в эту секунду перед глазами проносится вся жизнь, неужели он сломает его снова, да ещё и таким позорным способом? — Сука, Акума, блять, — запястье пронзает боль, а нос так и не сталкивается с ворсом ковра. — Ты не только карлик, но и дебил ещё к тому же. Курсед смотрит на него широко распахнутыми глазами, с силой сжимая чужую руку своими двумя. Он испугался. Да так, что грудь начала вздыматься, резко и часто, а на краешках радужки замаячил страх. Подведённые глаза хорошо выделяются на фоне бледного лица, по которому бил слабый тёплый свет фонаря за стеклом, губа с серёжкой в одном месте и запёкшейся кровью в другом подрагивала, мелко хватая разряженный воздух. Акума усаживается обратно, затылком прислоняясь к окну — сбрасывает холодные ладони, что вцепились до красных полосок, и сам тянется рукой к чужому лицу, заправляя крашенную прядь за ухо, ненароком задевая ряд серёжек-колец. — Да всё со мной норм будет, что ты паришься, — тихо посмеивается, медленно растягивая улыбку на губах. — Да кто за тебя переживает, — отвечает Курсед, обратно упираясь спиной о непрочную стену, показательно растрёпывая волосы. — Придурок. — Как скажешь, — пожимает плечами, подтягивая колени на подоконник. В тишине время тянулось медленно, было слышно лишь тихий гул телевизора в соседней комнате, топот соседей на потолке, их ссору, невнятную и смазанную в единый звук, какие-то удары по стенам и треск дома, зажатого между холодом улицы и теплом нутра. Акума несколько раз прикрывал глаза, дёргаясь, чтобы не заснуть — мир казался ему мягким тестом, а он медленно тонул в нём. — У меня покурить есть, хочешь? — спрашивает, спрыгивая с подоконника не дожидаясь ответа. — А я думал, вам за сигареты морду бьют, — язвит Курсед в отдаляющуюся спину, улыбаясь, складывая руки на груди, незаметно для себя начиная пальцами мять край напульсника. — А эт не сигареты, — Акума садится на корточки около своего рюкзака, залезая в него только одной рукой. Достаёт из одного из внутренних карманов небольшой спичечный коробок, аккуратно неся его обратно к подоконнику. — Чел один угостил. На добровольно-принудительной основе. Курсед округляет свои подведённые карандашом глаза, наклоняясь ниже к только что принесённой вещице. А Акума смотрит на него — как крашенный чёрно-розовый сплит спадает с плеч, образуя подобие штор, так отстойно скрывающих бледное удивлённое лицо. Сестра сто процентов оставила где-нибудь резинку, нужно только её поискать… — Трава? — Она самая. Курсед с шумом отклоняется назад, прищуриваясь. Акума отодвигает низ коробка, показывая пять очень мятых, далёких от идеала самокруток, очень маленьких, но плотно набитых зеленым «табаком». — Ладно, похуй, — машет рукой, принимая более удобное положение, подгибая ноги под себя, чтобы друг мог сесть обратно, но тот не торопился возвращаться на подоконник, оставаясь стоять рядом. — Знаешь, как у нас говорят: «надо делать то, что хочется, ведь никогда не знаешь, который из дней будет последний». — Прямо-таки всё? — Ну, да, — Курсед пожимает плечами, перехватывая тонкий свёрток своими пальцами, принюхиваясь, с интересом изучая полученное — до этого он только клей нюхал в пакете, да лак чёрный прямо из банки, а это ощущалось как что-то новое, переход на совершенно другой уровень. — Если хочешь плакать — плачь; хочешь смеяться — смейся, всё просто. Акума поджимает губы, шаря рукой в кармане спортивок, ища зажигалку — жаль, что в мире всё не так же просто.---
Запах жжёной травки быстро заполняет комнату — Акуме не особо понимает, реален ли этот дым, что он видит перед собой, но на всякий случай тянется рукой к окну, дёргая его на себя. Курсед бросает что-то недовольное, но в ту же секунду шумно втягивает холодный ночной воздух в себя, носом втягивая его из щели. Он смеётся от чего-то неимоверно глупого — Акума смеётся над ним, забирая из подрагивающих пальцев блейзер, допивая его в один глоток — пустая бутылка летит на диван рядом, ребром зажигалки парень открывает светлое пиво, что дополняет запахи комнаты разряженным хмелем. — Нет, ты просто не понимаешь, — говорит Курсед, чей голос становится тише к концу предложения. Он словно плавает в воздухе — или Акуме так только кажется — сотрясая его темноту своими яркими прядями, лицом в чёрных пятнах от поплывшего макияжа, и клетчатой арафаткой, несильно повязанной на шее. — Не страшно быть мёртвым, страшно быть неживым, — хрипло кричит строчки, знакомой только ему песни, начиная кашлять. Акума лишь глупо улыбается, держась за край подоконника — он скурил косяк почти до конца, пытаясь растягивать оставшееся удовольствие как можно дольше. Мыслей в голове было ровно 0 — хотя, если быть откровенными, была одна — но она никому особо бы не понравилась. — Я живу как хочу, я по жизни один, — Курсед скользит по подоконнику, ложась на него на спину, глухо ударяясь головой: его цветные волосы свисают обрывистым водопадом вниз, завлекая чужие пальцы, что тут же начинают дёргать эти ниточки некогда русого цвета. Тёмные глаза смотрят снизу вверх, лениво моргая, а губы растягиваются в улыбку — Акума смотрит на продольную бурую полосу в уголке, потом на небольшой металлический шарик в другом. Курсед то и дело проводит по нему языком — специально или нет, поди разбери — но Акума физически не может перестать смотреть за этим, не замечая, как косяк полностью догорает в руке, обжигая слегка. — Сам себе придурок, сам себе господин. — И что это за песня? — выдавливает из себя, отпивая пива, чтобы перебить одной горечью другую. Но Курсед не отвечает, выбрасывая кончик самокрутки в окно, останавливая взгляд плавающий взгляд на парне сверху — тот прыскает от смеха, слегка наклоняясь. — Как я ненавижу ждать, — Акума чувствует чужие ладони у себя на затылке, что медленно, ероша волосы, опускались к лицу, заставляя наклониться ниже, так, что кончики их носов соприкоснулись, а горящее дыхание скользнуло на коже. — Как ты ещё можешь терпеть? Вопрос остаётся без ответа, вместо него — вжатые друг в друга губы, со странной смесью кислого блейзера, горького пива и травы. Акума упирается локтем в подоконник, чтобы подкашивающиеся ноги не уронили трепещущее, словно последний одинокий лист на дереве поздней осенью, а Курсед словно знает это — кусается, оттягивая зубами края, ногтями царапает виски, выбритые совсем недавно, спину гнёт, да так, что между ней и белым пластиком зазор получается. Бусина пирсинга ударяет по зубам, царапая эмаль, но это лишь сильнее будоражит подростковое сознание — комната тонет в хлипких звуках, тихом скрежете металла и трении одежды о поверхность подоконника. Рука Курседа оказывается на плече, слегка ударяя по нему — Акума этого не замечает, буквально вытягивая из него воздух: ощущается как очень крепкая сигарета, кружит голову точно также, ударяя по ней никотиновым передозом. Язык начинает ощущать солоноватый привкус крови, что начала медленно проникать сквозь полученную днём рану — хватка усиливается, заставляя отстраниться. — Психея, — не говорит — шепчет — Курсед, судорожно глотая кислород, что проникает в комнату сквозь открытое окно, холодными простынями ложась на горячий труп. — Это была Психея. — Понятно. Тишина в комнате вдруг стала осязаемой, она давила на уши, потом на мозг, практически выдавливая его из тела. Они оба не знали, что натворили и почему — ни у одного в голове не нашлось внятного ответа. Быстрый стук сердца насосом перекачивал кровь, а та распространяла жар от грудной клетки мелкими удушливыми волнами, спасти от которых не могло даже открытое окно. Акума чувствовал, как ворот свитера давит на горло, шею печёт, а щёки щиплет, как при лихорадке. Думает он не долго, если быть точнее — не думает вообще, действует на автомате, стягивая верх через голову, выбрасывая вязаную вещь прямо на ковёр под ногами. Едва искрящийся ток бьёт по рукам, поднимая волосы на руках и голове — ниточки взмывают вверх, как ворсинки у одуванчика, и Курсед находит это донельзя забавным. Он приподнимается на локтях, пальцами подхватывая одну из волосинок, слегка дёргая её, находя вторую, затем третью, четвёртую… Акума смотрит ему в глаза, а тот лишь улыбается в ответ, растягивая припухшие покрасневшие губы. Тонкая футболка, со странной надписью по средине, плотно облепила вздымающуюся грудь, неприлично пропуская наружу твёрдые бусины — по ним так неудачно скользит сиротливый луч света из окна, капая своими рыжими разводами, точно жжёным воском. Всё вокруг погружается в тьму, лишается какой-либо значимости и нужности — важен лишь кровавый полумесяц, с металлическим спутником рядом, острые чёрные ресницы и сбитые, спадающие с плеч чёрно-розовые волосы, бликующие, как зелёный сигнал светофора. — А сперма у тя, — произносит быстрее, чем успевает обдумать. Но думать здесь и не надо, хватает того, что он чувствует — чувствует, что жар был отнюдь не от свитера, что тело под тонкой футболкой всё так же плавится, готовое стечь на пол весенней проталиной. И чувствует он это не один — радужки мерцают в полутьме, пока пальцы продолжают перебирать взбитые волосы. — Тоже розовая? — А что, проверить хочешь? — Курсед улыбается ещё шире, так, что глаза прищуриваются, обрамлённые этими чернильными лапками. — Интересуюсь. — А ты проверь, — голос теряется где-то в тишине комнаты, кажущийся нереальным, не из этого мира, ненормальным. Но Акума ведётся, в который раз, внимая этому потустороннему зову — ладонь с головы исчезает, а в сердце, кажется, только что родилась новая Вселенная — настолько громким был его последний удар. — И узнаешь. Курсед быстро берёт инициативу в свои руки, не давая опомниться, спрыгивая с подоконника, почти падая на пол от такого исполнения — голова идёт кругом, хочется смеяться от растерянности в глазах напротив, но он лишь кусает губы, забывая напрочь, что одна из них пробита, ладонями сжимая чужое лицо. В следующую секунду, воздух становится один на двоих — его недостаток щипал лёгкие изнутри, заставляя лишь упорнее вжиматься в человека напротив, желая получить больше, забрать больше, завладеть большим. Зубы несколько раз ударялись друг от друга, всё вокруг погрузилось в беспорядочный хаос рук, волос, слюней и вздохов. Они словно никогда не делали этого раньше — резко, неправильно, не так, как нужно, но так, как было необходимо, так, как хотелось. Хотелось чувственно и ощутимо, чтобы слёзы из глаз брызнули от силы чужих ладоней на шее, чтобы эта боль отдала самое яркое наслаждение, что невозможно получить нигде более — только так, только здесь, только сейчас. Высвободить самые искренние чувства, обливая их в общественные рамки. Разница в росте непривычно бьёт по затылку, что тянет, заставляя Курседа сесть на скрипучую тумбу, спиной неприятно ударяясь об угол стола — большого, дубового, с резными ящиками и треснутым лаком на поверхности. — Что мы делаем? — спрашивает шёпотом, отрываясь, сглатывая всю скопившуюся слюну, прижимаясь ближе, так, что влажные губы касаются друг друга, совсем мимолётно, задевая на долю мгновения. — Я не знаю, — следует такой же тихий ответ, и Акуме приходится упереться рукой о край стола, чтобы не упасть — тело дрожало, как от мороза, но его нещадно било жаром прямо изнутри. Перед глазами маячили лишь розовые полосы, а на языке чувствовался солёный привкус крови. — Тебе когда-нибудь дрочил кто-то другой? Курсед замирает, глупо мигая глазами — ему кажется, у него начались галлюцинации. — Что? — Я говорю, — а Акума словно не из этого мира — он стоит рядом, заслоняя половину редкого света из окна, оловянный солдатик на полке — а смотрит со всей серьёзностью, слегка сводя брови к переносице. — Тебе когда-нибудь дрочил кто-то другой? — Нет? — отвечает медленно, задавая вопрос самому себе, не потому что не знает ответа — а потому что не уверен, что он окажется правильным в такой ситуации. — А хочешь? Это отнюдь не то, что входит в привычный ритм вещей — это то, что, несмотря на расслабленности в теле, в котором всё ещё клубился дым от самокруток, заставляло волноваться, то, что вызывало тревогу где-то в глубинном подсознании. Позволяя стянуть с себя, прилипшие как вторая кожа джинсы, Курсед мог лишь надеяться, что это не приведёт к чему-то плохому — хотя, стоило губам снова впечататься друг в друга, он едва ли мог что-либо осознавать. Рука медленно опустилась на член, практически машинально проводя слегка влажной ладонью вверх и вниз. Курсед протяжно выдохнул, рвано, содрогаясь от прикосновения, с силой сжимая пальцами плечи друга — уже затвердевшие мозоли царапали мягкую кожу, словно иголками отдавая мелкие разряды. Член мелко дёргается от тепла ладони, выделяя ещё больше предсеменной жидкости, и это выглядит как предательство собственного тела — чтобы сделать это дома, уходит не меньше пяти минут, но стоило чужой руке просто слегка докоснуться, провести несколько раз от основания до головки, как та начала наливаться кровью и блестеть в слабом свете окна. Акума ведёт большим пальцем, размазывая вязкую жидкость, надавливая на уретру, окончательно пачкая руку. Курсед не может смотреть на это — он гнётся, снова ударяясь боком об острый край стола, вскидывает голову к потолку, откуда на него смотрит отслаивающаяся побелка и мелкие трещинки бетона. Рука словно двигается сама по себе — словно тело Курседа было ни чем иным как продолжением его собственного тела. Быстро, туго, с хлюпающим звуком выделяемой смазки. Пальцы легко скользили вдоль плоти, то сжимая, то разжимая кольцо, перекачивая кровь от покрасневшего лица к низу — теперь уже даже тот слабый ветер, что проникал в комнату сквозь окно, заметно оседал на головке, заставляя подгибать ноги, дергаться, жмуря глаза. Незаметно для себя Курсед почти подскакивает на тумбе, от чего та грохочет, царапая пол — чужая рука давит на плечо, заставляя сесть обратно. Акума убирает чужие крашеные пряди, заправляя их за уши, чтобы те не закрывали покрасневшее лицо — на волосах остаются липкие следы, но их обоих это вряд ли волнует — Курсед улыбается, с силой сжимая нижнюю губу зубами, уводя глаза вверх — по щекам, едва заметно, побежали тёмные капли, все же смывающейся туши. — Сука, — Акума шипит сквозь зубы, и тёплая ладонь пропадает, заставляя Курседа нехотя открыть глаза — чужие пальцы лихорадочно тягали завязки на спортивках, нетерпеливо и резко, практически разрывая уродливую цепь узлов, прежде чем штаны пали вниз, шурша гладкой тканью с полосками на боку. Головка сильно покраснела, заметно набухла и слегка поблёскивала под тусклым светом уличного фонаря, который едва проникал в комнату. Вид чужого возбуждения завораживал и заставлял дыхание сбиваться ещё сильнее. Вопреки всем слухам и шуткам, он никогда прежде не видел, и уж тем более не трогал, чужих членов. Да и не то чтобы горел особым желанием, просто день сегодня такой — огрубевшая рука Акумы провела ладонью по собственной плоти, размазывая по ней и свою, и чужую смазку — необычный — Курсед вновь с силой прикусил губу, чувствуя кровь на языке — две головки соприкоснулись, плотно сжатые в кольцо. Они оба стонут — кричат — друг другу в рот, напрочь забывая, что они не одни: не одни в этой квартире, в этом доме, в этом городе, в этой Вселенной. Но этот удручающий факт меркнет на фоне вспышки, что взрывается на закрытых веках — миллионы новых звёзд сыплются, словно песок во дворе, и каждая из них имеет одинаковый вид — чёрно-розовый, с мозолями от турника на ладонях. Расстояние между ними сократилось до невозможного — одна грудь упиралась в другую, одни губы в губы напротив, а рука продолжала скользить то вверх, то вниз, сокращая дистанцию и там, где это делать совсем неприлично. — Если ты сейчас же, — произносит сбивчиво, неловко ударяя ногой по створке тумбы, пальцами впиваясь в чужие плечи, заставляя смотреть только себе в глаза — плывущие, затянутые плёнкой, уже не понимающие, какую именно реальность они наблюдают. — Не дашь мне кончить, я всем на районе расскажу, что у тебя маленький хуй. Как бы в доказательство своим словам, Курсед опускает одну руку на чужой член, обхватывая его у головки, скользя вниз и снова вверх, ощутимо сжимая пульсирующий венами ствол. Опустив замыленный взгляд вниз, Акума увидел длинные бледные пальцы с чёрными ногтями, сжимающие покрасневшую и горячую плоть. И этого хватает. Этого оказывается достаточно. Движения стали резкими и беспорядочными, хаос из сердца перешёл в голову, а оттуда — наружу. Ощущения становились лишь острее, их обоих дёргало, словно они были под напряжением, а глотать тяжёлые вздохи становилось всё сложнее. Акума уже еле стоял на ногах, цепляясь свободной рукой на край стола, словно от этого зависела его жизнь — окно запотело тонкой замыленной плёнкой, на треснутый лак осел конденсат. В комнате тяжело и густо пахло потом и жаром тела, а вскоре, туда добавился ещё и терпкий запах прелого мускуса. Курсед пискнул что-то себе под нос, с силой смыкая веки, пока его семя рваными точками оседало на чужой руке. Его ладонь машинально сжалась, как и всё тело, заставляя Акуму сжать зубы — тёплая вязкая жидкость каплями брызнула наружу, пачкая тонкие пальцы с облезлым маникюром, и край зауженной футболки. Им нужно было время, чтобы сознание вернулось обратно в тело — оба до конца не понимали что, а куда важнее — как, произошло. Они неловко отстраняются друг от друга, почти синхронно, не смея поднимать головы — в момент всё резко встало на свои места, словно огромный механизм со скрипом пришёл в действие, начиная перемалывать ленты под названием время. Всё то, что было до, казалось сном и осколком совершенно иной реальности — и лишь липкая сырость на руках, ещё не ушедший жар и губы, губы, которые тянуло и щипало от сбитого дыхания — всё это кричало громче съедающей тишины. Всё это было, и было реально — и теперь последствия неминуемо подкрались к прикрытой двери. Они молчали — сердца у обоих метались так, что рёбра тихо затрещали, готовые вот-вот рассыпаться в пыль. Их взгляды не спешили встречаться друг с другом — Курсед откинул чёлку костяшкой пальца, но та всё равно липла к лицу. Они не знали, что делали — и это стало их оправданием. Ноги, всё ещё подрагивающие, опустились на пол, чувствуя ступнями жёсткий ворс ковра — холод из окна неприятно бил по плечам, заражая тело ледяными блохами, от чего парень поёжился, невольно содрогаясь. — Я закрою, — говорит Акума тихим и скрипучим голосом, попутно натягивая спортивки. Те всё никак не хотят затягиваться на поясе — шнурки постоянно выскальзывают, а узел развязывается, рассыпаясь прямо в руках. От раздражения, парень бьёт кулаком по окну — то с резким стуком захлопывается, а где-то в соседней комнате, кажется, со стены падает портрет. — Ты — идиот, — выдыхает напряжно, озираясь в сторону двери — но старушка спит непробудным сном, как бы даруя им ещё один шанс всё исправить. Акума едва улыбается, всё же поднимая взгляд — на впалых щеках остались чёрные подтёки, губы припухли и покраснели, а на шее бисером блестел пот. Они только что подрочили друг другу, в квартире его бабушки. Класс. Парень посмотрел на свои ладони, налившиеся кровью в мелких капиллярах, влажные и липкие, со следами чужого наслаждения. Он хмурится, сам себя не понимая — он же должен испытывать отвращение, ненависть, злость — на себя, на Курседа, на весь этот ебанутый день. Он же не пидор, в конце-концов — он не носит пидорские вещи, не красит глаза как баба, не слушает Ранеток и угарает по цветным причёскам. Он не пидор — он нормальный.«— Удивительный ты человек.
— Это ещё почему?
— Не знаю. Слишком нормальный для ненормальных, но слишком ненормальный для нормальных.»
«— Курсед, это кто? Этот гопник что, твой друг?
— Ты что, Морфи. Он же слишком нор-маль-ный. Для таких сумасшедших, как мы.»
Верно. Акума поднимает голову, встречаясь со взглядом напротив — Курсед спрыгнул с тумбочки, застёгивая джинсы на последнюю пуговицу. — Это ты — ненормальный, — выплёвывает из себя, и слова слетают с губ огромными каплями, попадая прямо в лицо напротив. То медленно выцветает, сливаясь с серыми обоями позади — ростки улыбки вянут, скрывая бутоны в продольной царапине. Курсед поджимает губы, складывая руки за спиной. Где-то внутри него захлебнулась в собственных слезах маленькая эмочка. — Но и я, — опускает ладонь на чужой подбородок, заставляя смотреть только вперёд. — Но и я тоже ненормальный. Курсед улыбается, не веря, правда, что это происходит. Акума тоже в это не верит, лишь поправляет чужие напульсники на запястьях, что съехали немного вверх. Предлагает чай — Курсед соглашается. — У мамки тут мелодрама на кассете есть, посмотрим? И снова соглашается. И даже когда главные герои расстаются, и Акума уверяет, что не плачет, тихо вытирая глаза рукавом свитера — соглашается тоже, пряча улыбку в край одеяла. Поэтому что делать надо то, что хочется, и чувствовать так, как хочется, невзирая на то, что скажут остальные. А сейчас хочется лишь одного — тепло тела рядом греет вечно болящее сердце, неровным пластырем склеивая его. А на улице давно догорел сентябрь — с серого неба вниз полетела белая вата, застревая меж веток и крыш одинаковых домов.