Наше «между» не режется сталью,
Его не ломает крест и иврит,
История рвётся моралью:
Тебя жаждал клеймить на себе молчаливый гранит,
А я, живым, накрывался погребальной вуалью.
О пепельницу расшибается третий окурок, тлея. Она затушила его почти безжалостно, не докуривая, пуская гибкие крючки из дыма погулять — к потолку. Они сочились в трещины на штукатурке и стремились куда-то в небо. Беспрепятственно. У нас же, что не вдох — уже препятствие. Острие у сонной артерии. — Новый шрам, — горячим воздухом обжигаю кожу на шее, пропахшую ветром и шоколадом с примесью редкого тепла и меня. Совсем чуть-чуть пахла моим одеколоном и меня это дико бесило. Я сам себя бесил. — Издержки профессии, Тео. Как иначе? — даже не закрывалась, а я касался, касался губами мягкого рубца, боясь на него даже посмотреть. Я тот ещё трус. Но не понимал, почему она продолжала оставаться рядом. Быть по разные стороны баррикад — одно. Но симбиоз воина и беглеца — тот ещё стыд. Пока она мстила за сестру на стороне Ордена, я собрал вещички при первом стуке Пожирателей в дверь. Был бы отец живым — давно бы за эту выходку сдох. Не исключено, что он сам бы меня и прикончил. Так что спасибо ему — любезно перешёл дорогу тому, кому не стоило, а мне дал сбежать первым трансгрессирующим рейсом в Италию. Там пустое поместье деда по линии матери, так что без крыши над головой я не остался. Я не хотел воевать, потому что искренне не понимал за что. Артемида Тонкс же была для этого рождена. Во имя света. Во имя мести. Во имя мира. Три столпа, на которых стоят наши ссоры при каждой встрече. А встречались мы и без того редко. Раз в три месяца. В дешёвой гостинице Лондона, где на потолке трещины и криво покрашена оконная рама. Где всё разваливалось и гнило. Как и то, что нас тесно связывало. Как и мы сами, что не могли отцепиться — повстревали друг в друга намертво. Связались мёртвыми петлями. — Ненавижу эти издержки. — Тео, только не начинай… — Не могу, Тонкс, — меня одёргивает от неё, как под кипятком. Когда я злился, то даже не мог звать её по имени. Надеялся дёрнуть. Ударить, чтобы она очнулась, наконец-то. Поднимаюсь над ней и едва отвожу глаза. Обнажённая и дурная. Горячая кожа — раскалённый свинец. Сам довёл его до кипения каждым прикосновением. Мутно-голубые глаза, осуждающие и уставшие. Щеки — впалые. Особенно в мешанине пыльной тени и лунного света. Стыдно ли мне? Не чувствую. Ничего, кроме расхлёста рёбер волнами на перешейке. Я сел, прикрываясь тонким одеялом, и стянул с неё его остатки. Тонкс была красивой. Ужасно. — На тебе живых мест нет. По пальцам пересчитать можно! — и пальцы перебором прошлись по телу. А она даже не шелохнулась, равнодушно принимая резкость моих касаний. Даже не стеснялась, только смотрела, выслушивала. Ждала, когда я заткнусь. И я заводился ещё больше. Я помнил каждый рубец. Заучил мантрой, вычитывал тактильно. А по ночам бессильно плакал, тычась ей в лопатки. Надеялся, что она никогда этого не услышит. Но почему-то чувствую, что слышала она постоянно. — С каждым разом ты становишься… Другой. Понимаешь? Я всё больше боюсь увидеть однажды не тебя. Боюсь не получать вести месяцами, а потом услышать новость о мире и конце войны. Тогда мне ничто из этого не будет нужно. Мида вздыхает на мои заикания и привстаёт, исследуя взглядом ночь. Я замолчал. И слышна лишь пьяность чужого смеха где-то внизу. И она продолжает молчать. От неё ни слова. В ней ощущение чёткого знания, что делать и как не сломаться в этой игре. А я продолжал забрасывать её козырями, зная, что у неё в рукаве туз. И от этого во мне бесконечные содрогания. Словесный камнепад. Невозможность пошевелиться. Желание сдаться и просто уйти. Лишь бы эта пытка закончилась. Если бы это было возможно — мы бы всё завершили. Обрезали связь, что точно была ошибкой. Ведь если резать, то только с венами и вдоль. Увы — у каждого заржавел кинжал. И в моих руках её ладонь по направлению к сердцу. Снова его обжигаю. — Мида, пожалуйста. Давай сбежим. Я прошу тебя… Умоляю. Я был похож на верную скулящую псину. Дрожащую. Что смотрела глаза в глаза, лишь бы над ней сжалились. Но её просто били. Отгоняли палкой. — Я никогда не позволю себе сбежать, Тео. Это война. Она не проходит бесследно. Ни для мира, ни для человека. Её ладошка плавно выскальзывает из моих пальцев, но я ей не позволяю. Сжимаю до хруста. Тонкс едва ли морщится. Смотрю ей в лицо. Руки бьёт тремор. И понимание до трясучки. — Ты убивала? Война всегда откликается и находит выход — рождает на свет тех, кто не способен осязать смерть как что-то мирное. В накрахмаленной постели и старости. Даже зная о лояльности борьбы, я не верил, что орденовцы чистые на руку. — Да, — почти не удивлён. — И это дорогого стоило. В Ордене подобное не одобрили. Чуть не вышвырнули. Спасло, что им не хватает людей. Идиоты… Не может дойти, что всё приняло далеко нешуточный оборот и нужно драться насмерть… Кто не отбрасывает человечность — ничего не сможет изменить. Её усталое касание свободной ладони ко лбу выбило из груди последние воздушные комья. Я не знал, куда деться от её тяжести. Она меня сдавливала. Ломала. И в этот момент мне действительно стало стыдно. По-идиотски. Трогал её шрам вдоль бедра. Чувствовал молчаливую дрожь и судорожный выдох где-то на его середине — когда мои пальцы щекотали её живот. — Ты жалеешь, что это услышал? — Нет. Мне просто жаль, что нечто вынуждает тебя это делать. Жаль, что я не понимаю тебя. Никогда не пойму до конца, — я пытаюсь притянуть её ближе. Нежнее, чем хочется. А хочется убить. За то, что не сбежала сразу. Со мной. Лучше бы я прикусил язык. Лучше бы мы оба были трусами. — Так почему бы нам не разойтись? Пока не поздно… Укололо чуть ниже сердца. Поступь мурашек заставила дёрнуться, как от ветра. — Уже поздно. Пересечение зрачков и наполненное словесным туманом молчание. Недосказанность сомкнулась губами. Сухие на сухие. Мы разучились разговаривать. Слова были мелочными для нас. А язык тела — почти наркотический. Понятный только нам двоим. Заполненный честностью до отказа. Мы просто не умеем говорить прямо. Разучились. Жёсткий звук пролома пружин под её спиной подействовал оглушительно. Ушей коснулся обух. Я хотел спрятаться. Всегда. Даже когда касался её и слышал ответный скулёж — впервые что-то сладко-слабое из её уст. Мне всегда это было понятно, в отличие от бесконечного ряда словесных связей. Каждый стон — подтверждение. Действительно — уже поздно. Слишком поздно. Нас связали — вкрапили в верёвки металл. Война всё усугубила. Лишь на секунду — коснувшись недра греха, я понял, что винить всех так просто… А я просто не хотел признавать, что дурак. Что она — дура. Слияние ран сулит исключительно заражением крови. И мы заразились друг другом до основания. А симбиоз гноился, но всё больше твердел. Мы не могли отодрать себя друг от друга, потому что бы сдохли в агонии. И экстатически подскакивающий матрас, её голос — тому подтверждение. Подтверждение, что я — лишь слабый трусливый мальчик, который влюбился в девочку-героиню. Камикадзе. Отдающую человечность во имя победы и мести. Ведь война не может иметь лишь один из диаметральных оттенков. Но даже осознание не даёт мне смелости. Только жестокость. Мазохизм. Я не хочу её отпускать. И она меня тоже. Мы оба оказались честны. *** Её обрамлял квадрат рассвета. Мы так и не смогли уснуть. Мида искала остатки одежды, шныряя по комнатке, а я лишь смотрел, не подсказывая. Ей пора уходить. Хотелось оттянуть этот момент до последнего. — Получается, теперь ты для пожирателей ещё опаснее, чем раньше? — я что-то смутно тянул, переходя на обычный, человеческий язык. Лживо-буквенный. Она лишь вздыхала, заводя стриженные локоны за ухо и надевая одежду. Впервые за сутки. — Бруствер сказал, что теперь моя голова для них раз в десять дороже. Дешевле золотой троицы, но всё равно, не поскупились… — фыркающий смешок. Я раздражённо выстраивал из потолочных трещин её черты, испуганно забывая всё, что видел и заучил, казалось бы, наизусть. Но от слов меня тошнило. — И тебе смешно? Всё-таки отдираю себя от похолодевшей постели. Оборачиваю тонкую ткань одеяла вокруг бёдер. Плетусь. Действительно плетусь ближе. — Мне? Да, мой Аполлон. И ржёт. Я бы тоже мог засмеяться, если бы внутри ничего не треснуло. Если бы грудная клетка не сыпалась мне прямо на сердце. — Нихрена не смешно! Прекрати! — Хорошо, прости, — послушное сожаление и улыбка, дрожащая на уголках. — Я хотела, чтобы ты улыбнулся. Не хоронил меня раньше времени. «Раньше времени.» Голова взрывалась. Взлетала на воздух, как Помпеи, не пережившие Везувий. Я не понимал этого смеха. Этих шуток. Повторюсь — я чёртов трус. Я не способен смеяться над смертью. — Я не собираюсь тебя хоронить, Тонкс, — строго. Жёстко. Почти безжалостно. В такие моменты всем тяжело со мной говорить. А она стояла. Слушала, застёгивая рубашку и пряча грудь. Её терпение и принятие — важнее мировых истин. Одна из причин, почему мы намертво срослись, почему мёртвыми и развяжемся. — Мы обязательно увидимся… Обещай мне. — Обещаю. Только не проси непреложный обет. — Дура… Фыркаю, пережимая в объятиях. Выдирая из неё крайний (не последний) вдох. Помечаю старый шрам на виске детским чмоком. Всегда боялся целовать её в губы на прощание. Боялся клеймить её чем-то «последним». Хотя, она сдерживала обещания — возвращалась. — Хреново ты прощаешься, — её пальцы цепко впиваются в мою кисть. Я лишь тихо вздыхаю. — Умоляю, заткнись… И так тихо. Рассвет без птиц. Без малейшей надежды, но с её ускользающей спешкой. — Я вернусь, обещаю. Я всегда ей верил, потому что знал, что нет никого честнее. Её слова и тело никогда мне не лгали. Это всё симбиоз – созависимое доверие. — Я верю тебе. Мида уходит, тихо прикрывая дверь. Она солгала.