Мир Каннибалов

Город как будто живой. Фонари горят рыжим светом, балконы набиты хламом, сделаны и покрашены хозяевами под себя... Выцвели. Обшарпались. Стали серыми. А в свете фонарей - ржаво-рыжими. Пахло жжёными проводами. Холодно. Ржаво. Страшно. Темно. Тихо... Мир умер, а на его огромном остове мы лишь опарыши, поедающие остатки могучего, павшего под гнётом времени существа, похожего на старую, зачерствевшую, но оттого не менее ужасную и колоссальную лошадь, нёсшуюся некогда куда-то вперёд, но многие миллионы лет ныне валяющуюся на задворках не менее безумной и хаотичной вселенной. Смерть подстерегает нас за каждым углом, мы жрём не только предназначенные нам останки великого, но и друг друга, в надежде вкусить это великое, добраться до слоя опарышей, ближайших к крохотному, микроскопическому остатку зачерствелого, вонючего, трижды переваренного братьями нашими меньшими - бактериями - мяса. Мы жрём друг друга в надежде понять, зачем мы здесь, что мы хотим, а скорее даже не потерять этот самый смысл и не упасть с остова вниз, к квадриллионам усохших тел наших собратьев. Вчера мне снился чудной мир. Там все люди добровольно отсекли себе ноги и левую руку, оставив только правую, и, водрузив свои туши на кресла, что ездят по рельсам, выстроенным, управляемыми кем-то извне, издали, чудного вида манипуляторами. Все там делают свою работу, читают курсы о повышении самоэффективности и грызут пищевые кубики. Что только не привидится после промедола... Раны ноют, ранам похуй на промедол, а бессмысленная и ужасная, но такая вечная и вроде как даже весёлая война всё идёт. В этом мире мой друг - лишь моя винтовка, и та порой клинит. Дружу я со всем, что помогает мне пробиваться сквозь этих тварей, сквозь эту жизнь. Моя смерть здесь не значит ничего - лишь очередной погасший огонёк в море из ржавых фонарей, но оттого лишь сильнее мне хочется выжить и добраться до сути, до ядра, до эпицентра безумия. Все мои кенты либо погибли, либо стали одними из них. Под ногами дрожит земля от топота огромной туши, безумной, озверевшей, гедонистичной твари. Из её рта валит пар, но она пройдёт мимо: в этом мире такие как он - травоядные. Их загоняют и жрут. Кенты погибли... Я убил столько, сколько смог, а остальные стали тварями. Смерть была бы для них лучшей участью, это уж точно. Теперь я обязан умерщвить остатки. Быть может, убивая других, я доберусь ло мяса, но там скорее всего осталась лишь кость. Бедняги должны обрести покой. Скупой платит дважды, а я стреляю трижды. Два в тело, один в голову, только так их можно остановить, ведь они бегут на меня, стучат копытами, мотая головой в безумном припадке. Их головы теперь украсят скромные, но огромные дырки. Я долго их убивал. Я рубил их с плеча, я крошил их головы, я вырезал им сердца чтоб скромить их же собратьям. И вот я в тени, мрачный охотник, чей прицел направлен на свет из тьмы. Они предпочетают держаться на свету, заходя во тьму лишь для потехи. Они монстры, и я давно стал одним из них. Я стреляю бесцельно по целям. Их смерть не значит ничего, как и моя. Мой огонёк давно потух, но в истреблении тех тварей я добился успеха. Стрелять в их головы - дрянная потеха. И вот я на той же крыше, веду прицельной сеткой по городу как пером по пергаменту летописец-монах, однако я уже проебал всю свою святость. И вот уже простые вещи: женщины, сон и пища меня не волнуют. Я погиб, но я и есть гибель. Этот город - огненная геена, но кто я в ней: чёрт или грешник? Бесстрашием своим я обязан тем мастерам, что меня наставляли на путь без конца, говоря, что конца я ждать не должен, ведь конец всему венец, а у совершенства нет предела. Их искусство в себе пронес бы я, и передал в руки следующим поколениям, но дети в этом городе вымерли. Я сам стал огромным ребёнком, и на этой крыше стою я с винтовкой, с гражданским карабином, что пристрелян в точку и выцелив тварь я стреляю ей прямо в голову. Она падает и, в муках умирая, свою вечную мечту о покое притворяет. Мёртвые глаза на меня с благодарностью глядят, и я понимаю: я здесь не один. В голову лезут тысячи причин достать глок и выстрелить туда, откуда слышится топот. Но топот утихает, и сущность лезет тихо ко мне на крышу, и тут я осознаю - пистолета тут не надо, тут нужен нож. Теперь главное - не увлечься. Разворотив кишки, по городу бежать, храбро встречая локтем угрозу из подворотни. Новое ножевое, новая рана, новый промедол, укол, и вот я снова как новый, пусть раны ноют... Наш мир спился, скурился и скололся, брат, и лишь мы с тобой видим всё без тумана дурмана, но, кажется, идём мы не так уверенно, как пьяные вокруг нас. Опасности и погибели они не видят, пусть говорят, что видели... Сумерки придали новый вид вещам, и никогда не отдадут старого, лишь в свете спички и свечи живёт обломок старого мира, кусочек того опарыша, что когда-то вкусил мяса. Но спичек мало, свечей тоже мало. В убежище. Под землёй. Мне хорошо там где им хуёво. Они погибнут, и я погибну, но их погибнет больше, и мир станет чистым. Снова. До первого дождя, пока вновь не выползут слизни. И грязь наполнит мир. До холодов. Пока не замёрзнет. Потом оттает и высохнет. И так - вечно. Но к тому времени мой прах сожрёт время. Когда я умру, никто не возразит, не скажет обратного. Шаги приближаются. Пистолет наготове. Прощайте.