Ты — кризис моей веры.
Над кладбищем кружат стервятники, вóроны и грачи, изредка вперивая в гробы испещренные следами бесчисленных драк морды и очерневшие взгляды. Громкое эхо их криков вздрагивает вибрациями в воздухе, отлетает от коры деревьев, резонирует с могильными плитами и церковным хором, воспевающим молитвы в память о новоприставившихся усопших. Сотни маленьких пронзительных глазок препарируют участников похоронной процессии, пока их хозяева прицеливаются, с охотничьей готовностью ринувшись к живой добыче. Тучи густеют и опускаются ниже, словно сила притяжения манит рухнуть, избавиться от напряжения и морозного ветра, мелких капель дождя, противно застилающих взгляд. Возле кладбища присутствует не самая дружелюбная обстановка: бегают одичавшие собаки и крысы, ездят странного вида водители на иномарках и внедорожниках, в пустых окнах свистит ветер, холодные лучи солнца рисуют пугающие тени в углах зданий. Не удивительно, что при первой возможности все стараются убраться из этого района на «свет». Резкий оглушительный выстрел из пистолета в секунду разгоняет устремившихся к гробам птиц, вынуждая скорбящих поднять головы от внезапности и вздрогнуть. Мин Юнги остается неподвижным. Безразлично и хмуро смотрит вдаль, туда, где виднеются ровные ряды могил, не желая наблюдать, как чужие гробы станут опускать в землю и закапывать. Некоторые присутствующие с упоением следят за каждым движением сильных мужчин, работающих лопатами, только бы убедиться, что они делают все правильно. Мин передергивает плечами от животной дикости в их глазах, когда крышки скрываются из виду, будто все происходящее — обыденно и даже желанно для их внутреннего спокойствия. Есть события, которые нужно просто пережить. Сцепить зубы и ждать, когда они медленно пройдут — ничто не длится вечно, если это не одиночество. Через час, сидя грузными телами в удобных стульях скромного заведения с хорошими закусками и выпивкой на поминках, бóльшая часть присутствующих вряд ли вспомнит повод, по которому они вынужденно собрались. И это не потому, что кто-то хороший, а кто-то не очень, люди быстро забывают свое горе — оно резво сменяется будничными проблемами и хлопотами. — Подарите любовь живым, — последнее, чем разбавляет воздух высокий седовласый мужчина, прежде чем залезть в автобус с остальными «гостями», куда его любезно пригласил кто-то из родственников. — Мёртвые в ней больше не нуждаются. Юнги был на их месте. Он знает, что чувствует ближайшая родня: как вспарывает желудок, как сочится желчь по кишечному тракту, как кровь грохочет под остывшей кожей, как перед глазами растилается чернота и отсутствие картинки, как под ногами нет твердой поверхности, словно в вакуумном шаре находишься. Незнакомцы сворачивают на повороте, осторожно вливаясь в движение на главной трассе, пока окончательно не ускользают от его взгляда. Юнги прячет ладони в карманы черного пальто. Он не имеет понятия, когда снова наведается сюда — сложно находить время из-за занятости по работе и страха смело смотреть своему прошлому в глаза. Кладбища давно стали для него тихой гаванью, где всегда можно найти уединение и покой, но вместе с тем и раздирающие сердце воспоминания. Вопреки убеждениям родственников, отца он уважал, а где-то глубоко внутри даже любил за некоторые принятые решения. Потерять его, все равно что потерять кумира, с которым ты никогда не был близок, но который всегда являлся для тебя примером того, как надо. Жить, любить, работать, отдаваться и не требовать взамен. Как говорится, человек полагает, а Господь располагает. Каждый день на весах — ценнейшая монета. Юнги повзрослел достаточно, чтобы знать, какой паршивой бывает взрослая жизнь: отец погиб, когда ему исполнилось 15. Спустя три месяца дедушка, оказавшийся не в состоянии вынести тоску по сыну, отправился вслед за ним. Их семья медленно пустела, из близких у Мина осталась мама, бабушка и родственники по маминой линии, виделся с которыми он очень редко — расстояние не позволяло сохранять нормальное общение. Те жили в Сеуле и все никак не могли смириться, что Хёсоп выбрала жизнь в провинции и уехала из столицы вслед за своим возлюбленным. После смерти папы это изменилось, родные будто поняли, что им необходима поддержка и щедро оказывали её, помогая деньгами, продуктами, добрыми словами. Юнги был благодарен. Не за себя, а за маму и бабушку, улыбающихся сквозь грусть. Даже если они притворялись, Мина это устраивало — всяко лучше, чем жить в оглушающей тишине и напряжении. Без сомнений, учебное заведение было единственным местом в мире, способным подарить Юнги неподдельно радостные чувства. Он мечтал поступить в университет Ёнсе¹ с тринадцати лет, как только осознал, что ему нравится быть причастным к чему-то значительному и важному, хочется помогать людям, а книг по медицине на полках стало больше, чем дисков с фильмами. Ничто не заставило бы его отказаться от борьбы за поступление — ни отсутствие денег в случае провала, ни количество упорного труда ради идеальных оценок в школе, ни уж тем более долгий путь из другого конца страны в Сеул. Своей целеустремленностью он подпортил нервы и себе, и своей семье, отказавшись от других вариантов — мама за те страшные месяцы, что они ждали результаты экзаменов и решение приемной комиссии заметно осунулась и похудела. Но парень действовал уверенно — раз уж его отец и дедушка не смогли поступить в этот университет, он зубами держался до последнего за любую возможность выбраться из маленького городка. И у него получилось. Не так идеально, как он планировал, но усилия заметили, разглядели, дали шанс реализовать свои потенциал. А большего Юнги и не просил. Зима того года принесла разочарование всем азиатам, привыкшим к теплому климату и плюсовой температуре в своих регионах. С начала декабря вьюги колесили по крышам домов, склоняли оголенные верхушки деревьев, разрисовывали окна узорами из инея, окутывали холодом силуэты затерявшихся в ночи путников и проезжающие по пустынным трассам машины. Синоптики предупреждали о снежной метели, большой скорости ветра, облачности. Неумолкающее радио напоминало об опасности и дружелюбно советовало не задерживаться подолгу на улицах, а после работы сразу направляться домой, где тепло, уютно и безопасно. Грозовой ливень, щедро окативший Южную Корею, вкупе с сильным морозом привел к необратимым последствиям: вода заледенела, под тяжестью льда начали падать столбы линий электропередач. Городской транспорт не мог функционировать из-за наросшего на проводах льда по всей стране. От морозов лопались трубы, многоэтажные дома остались без горячей воды, менее устойчивые к холодам породы деревьев вымерзли на корню. Аномально низкая температура послужила причиной многочисленных падений — больницы были переполнены пациентами с травмами разной степени тяжести; для диагностики и официального подтверждения простуды или гриппа с дальнейшим лечением приходилось выстраиваться в живую очередь. Мин Юнги, имеющий практику в неотложной медицине, к подобным хаотичным наплывам привык. В юности они виделись ему жутко захватывающими — молодой интерн обожал сложности и торопился учиться не по учебникам, а напрямую, вплотную контактируя с каждой раной и царапиной. С годами пыл, как известно, притупляется, восторг рассеивается, взгляд меркнет, остается лишь призрачная пелена опыта, благодаря которой легче справляться и нарабатывать профессионализм. Взрослые врачи, наставляющие на путь истинный, нередко перегибают палку — ломают, перекраивают под своё виденье мира, давят с вершины своих лет и знаний. Наставления Мин выслушивал, с чем был согласен, пережевывал, усваивал и проглатывал, что шло в противовес с его личным мнением — молча выплевывал, вытирал уголок губ кончиком пальца и двигался дальше. Неотложная медицина осталась в прошлом, на ее место пришли плановые операции и тщательное обследование каждого пациента перед тем, как положить его на стол. Но возникшие обстоятельства вынужденно корректировали не только персонально миновы цели и задачи, а и всех жителей страны — воротить носом запрещено, когда многие нуждаются в квалифицированной помощи. Пришлось вспомнить молодость, засучить рукава и взяться за дополнительную работу, помогая травматологам справиться с нагрузкой. Людей доставляли каждый день, все они были напуганы и встревожены погодными условиями, из-за которых падали, не успевая даже толком выйти из дома, получали переломы или обморожение конечностей. Кровати во всех палатах напоминали пристанище для кочевников: вылечили одного, сразу же поместили следующего. Новый день не приносит положительных изменений: в приемном на первом этаже толпятся пострадавшие, санитары едва успевают предоставлять каталки и коляски, медперсонал стоически выдерживает наплыв ругательств в свой адрес за «излишнюю медлительность». Юнги снимает объемное пальто, вмиг уменьшаясь в размерах, переодевается в больничную униформу с мультяшным принтом, когда в соседних помещениях главенствует хаос. Флегматичность его характера играет на руку в стрессовых ситуациях — он не позволяет ни себе, ни коллегам впадать в панику. Его движения отточены, осанка прямая, шаг четкий и твердый, благодаря чему низкий рост и маленький вес редко бросаются в глаза при первичном знакомстве. Мину не перед кем пытаться казаться лучше, о его заслугах и поражениях давно всем известно. Юнги, как и другие люди, подвержен страху сближения с посторонними, но он обоснованный и не базируется на «У вас аура плохая», а зрит в корень, туда, где скрывается мотивация действий, где находятся мысли и взгляды на строение мира. Мин боится не людей, а того, что они совершают своими поступками, смотрит с точки зрения раненого человека и пытается разобраться, что ими движет. Его молчание изучает, наблюдает, подмечает детали. Его сила не в кулаках, а в глазах и фигуре речи. Поэтому никто к нему не лезет с заигрываниями — Юнги вызывает осязаемую опасность, как будто может задать вопрос, способный глубоко задеть. Все помнят показательную ситуацию с Дженгхёном три года назад: санитар начал приставать к мужчине, а он вместо того, чтобы встать в позу, поднять колено и зарядить в пах, сказал, что шрам на его запястье выглядит удручающе. Все бы ничего, если бы мальчишка не тер порез постоянно. То ранение он получил при схватке с близким другом. Последний погиб от руки Дженгхёна, хотя он не собирался заканчивать спарринг подобным образом и винит себя уже много лет, пусть внешне и держится хладнокровным. Юнги, ввиду своей проницательности, заметил это и зацепил за живое — парень отступил. Остальные прекрасно понимают, что Мин умный и внимательный, он подмечает косяки, загоны, слабости, и попросту не хотят связываться с ним, потому что он способен вогнать иглу в мозг. Броня броней, а все живые внутри. Закрытыми становятся после внушительного стресса, который поражает психику своими масштабами: предательство, обвинения, упреки, осуждение, неприятие. Человек получает негативный опыт, решает, что раз так поступил один, значит все желают ему зла. Легче совсем не пускать к себе, чем испытывать боль после. Юнги 38 лет, он слишком взрослый, чтобы чувствовать обиду на пустяки столько лет подряд; слишком умен, чтобы отстраняться из-за мелочи или разовой ошибки. Там внутри серьёзное сидит, едкое, что поразило в самое основание. Родной человек не оправдал беспреколовного доверия и любви. Мин злится на собственную переполненность гневом, которая уже и должна исчезнуть, а никуда не девается. Направляясь в операционную он всегда собран и сконцентрирован. Ровно до тех пор, пока не видит перед собой израненное синяками и кровоподтеками тело Чонгука. У мужчины впервые со времен стажировки подрагивают пальцы, натягивающие на ладони стерильные перчатки. Глаза испуганно расширяются, от нервов сводит челюсть, грудная клетка с трудом поднимается ради нового вздоха. Он врач, хирург с приличным послужным списком, со стальной выдержкой и высоким уровнем равнодушия, и вдруг — совершенно растерян, рассматривая знакомое лицо, исковерканное болезненной гримасой. Чонгук, бледный и раздетый, лежит на холодном столе, его хочется укутать в одеяло, разбудить, напоить горячим чаем, чтобы изнутри он пропитался теплом тоже. — Что произошло? — смутно подбирая слова, Юнги едва ворочает языком. — Давно его привезли? — Машина на большой скорости врезалась в фуру, на улице страшный гололед, водитель не справился с управлением, — тараторит общие сведения ассистент хирурга Хосок. — Пока ехали сюда, он несколько раз приходил в себя, но постоянно терял сознание. Как только провели первичный осмотр, сразу отправили на КТ², но больше ждать мы не можем, малой нестабилен. «Малой?», Юнги коротко усмехается под широкой маской, скрывающей большую часть его лица. Он помнит этого «малого» другим. Перелом руки, разрыв селезенки, поврежденная нижняя конечность, большая кровопотеря, геморрагический шок, перелом ребер… Все же, сплюснуло его в машине прилично. Мимолетное веселье сходит на нет, когда Юнги понимает, сколько часов придется собирать «пацана» по частям обратно в товарный вид. — Я вам все ещё нужен, друзья мои? — заходя в раздвигающиеся двери, подает знак о своем присутствии травматолог. — Ты нам очень нужен, Намджун-щи, — согласно кивает Мин, оглядывая коленный сустав чонгуковой ноги, — и, судя по всему, надолго. — А я так надеялся поспать, — больше с игривостью в голосе, чем с негодованием возмущается Ким, пока тщательно промывает руки под проточной водой. — Вам повезло, что я очень люблю свою работу. Внешний вид Намджуна внушает спокойствие и твердость, он создает впечатление надёжного, как крепостной вал, практичного человека с четко сформированной позицией, а Юнги это импонирует в людях. В первую очередь наличие ума, а уже потом всё остальное. Намджун погружен в решение бесконечных задач, лоб привычно морщится в задумчивости. Его одежда скромная, но опрятная, умиротворенная улыбка на лице, неторопливые и размеренные движения. Он излучает добродушие и располагает к себе, только на Мина они не сильно действуют — он знает о чудовищной усталости друга, который мало спит, много работает и мечтает стать выдающимся травматологом. Для Кима являются бессмысленными нытье, жалобы о том, какая несправедливость приключилась. Легче все равно не станет, а решать возникшие трудности, хочешь ты или нет, обстоятельства вынудят. Ким присвистывает, подходя к операционному столу и оглядывая искалеченное тело. На лице не дрогнул ни один мускул, только в глазах выражается беспокойство. — Это где ж его так потрепало? — На повороте столкнулся к грузовиком, половина машины в смятку, повезло, что сам живой остался. Другой водитель скончался на месте, — на одном дыхании лепечет Хосок, натягивая защитную маску на уши. — Но мы же вытащим его, правда? Не может же он умереть. Это как-то… Неправильно? — Все, что ниже колена вряд ли удастся сохранить, некроз тканей уже начался, — оценивающе заключает Намджун. — Наркоз идет? — Да, можете начинать, — коротко сообщает анестезиолог. — Ты нормально спал сегодня? — замечая неестественно бледный цвет лица хирурга, интересуется Ким. — Уверен, что выдержишь? В ответ — молчание, отнюдь не задумчивое. У Мина кружится голова, в глазах темнеет. Он совершенно точно не в порядке и цепляется за реальность последними силами, делая вздохи, хотя это вообще не помогает, он задыхается. Накрывает жесткая паника, и чем громче к нему обращаются, тем тише Юнги слышит. Он не может нормально стоять, больше не чувствует свое тело и, главное, голову, — запрокидывает ее и не понимает, что запрокидывает, она такая легкая, будто вообще ничего не весит. Пальцы слабеют и трясутся, в ушах шум, голоса звучат приглушенно, он их больше не различает, только понимает, что сейчас надо либо выйти на улицу и подышать воздухом, либо он потеряет сознание. — Юнги? Ты меня слышишь? — Да. Я… Да. Мужчина начинает концентрироваться на мелочах: обращает внимание на людей в операционной, различает, какого цвета его униформа, пересчитывает медицинские приборы. Медленно с деталей вокруг мозг переключается на ощущения в теле: Мин не может стоять на ногах и нарочно фокусируется на своих ступнях, переносит все свое внимание на движение пальцев, на то, как с него пот градом льется и кофта липнет к спине. Главное — сохранять активность, не дать себе выпасть из обоймы, не отключиться любой ценой. — Сначала лапароскопия³, потом разберемся с ногой и рукой. Пожалуйста, давайте постараемся сделать все быстро и без риска для жизни. Чонгук не может умереть, это неправильно. Всё отошло на задний план при очередном взгляде на травмированную ногу. Даже сама мысль о Чоне горчит на языке и отправляет сигнал об опасности в мозг. Каким бы человеком он ни был, какое бы прошлое их ни связывало, какой бы громадной ни была обида, сейчас ничего из этого не существовало. Все слишком резко стало неважным, крошечным, по-детски игрушечным. Жизнь и здоровье не идут ни в какое сравнение с душевными муками. — Делаю надрез, — оглашает Мин, проводя скальпелем в левой части брюшной полости, чуть ниже ребер. Вместе с кожей вскрываются увядающие воспоминания. Они познакомились в переломный для Юнги момент — в 30 лет многие задаются основополагающими вопросами жизни в целом и собственного существования в частности, настоящего и будущего, рентабельности своей работы и состояние внутренней личности. Успешный хирург, с отличием окончивший интернатуру, не стал исключением из правил под давлением общества: родители хотят внуков, начальники — круглосуточной отдачи на рабочем месте, партнеры требуют внимания и серьезности намерений. Постепенно флёр и трепет от выбранной профессии исчезали, работа в хирургическом отделении начала вызывать уйму противоречивых эмоций. В период обучения в университете все было иначе: Юнги горел желанием помогать людям, служить высшей цели, сталкиваться с новыми вызовами и преодолевать трудности. На первом году интернатуры все, о чем он раньше читал, явилось воочию на практике, и это вдохновляло, мотивировало, пробуждало интерес и живое любопытство. Однако реальность отличается от вымышленного мира, ход жизни в больнице и за её пределами — это вселенные с разными законами. Мин познакомился с алчностью врачей, неприкрытой злостью и агрессией, нездоровым коварством в адрес тех, кто талантлив, но в ком видят потенциального конкурента. Подлость, предательство, подмена понятий, тщеславие, жажда денег шествовали наравне с неоценимым опытом, насыщенными на открытия операциями, искренней благодарностью пациентов. Чонгуку только-только исполнилось 18, его душа была окрашена невинностью и чистотой (так предполагал Мин в первые месяцы их общения). Писатель, полный надежды, энергии, силы духа, целеустремленности, творческих порывов напоминал Юнги о его мечтах, демонстрировал схожесть их характеров и мировоззрения. Он давно понял, кем хочет быть, что ему необходимо и чего собирается достичь до определенного возраста. Цель стать писателем была слишком сильна, он уже в университете ее выполнил и был автором с массой наработок, черновиков, идей для реализации. Тогда ему был необходим лишь опыт, редактор и издательство с хорошей репутацией, которое опубликовало бы его книги. Он знал, что покорит весь мир своим слогом и новаторскими задумками. От неудач Чонгук не раздражался. Писатель — это не профессия, это призвание и обладает им не каждый. Можно научиться правильно выстраивать композицию сюжета, но если не в состоянии довести начатое до конца на высоком уровне, то никакой «дар» тебя не спасет. Для писателя не существует временных рамок, графиков и планов, его разум свободен, воображение — безгранично. И усидчивость. Разумеется, усидчивость и трудолюбие на первом месте. Юнги оперировал отца Чонгука и пока мужчина находился в сеульской клинике, его сын и жена не отходили от постели главы семейства. Им приходилось обсуждать лечение, рацион питания и финансовые вложения в дальнейшую реабилитацию пациента уже в домашних условиях. Юнги был вынужден переложить всю ответственность на Чонгука, так как Ханыль, его мама, была не в состоянии анализировать состояние мужа и воспринимать слова доктора без паники. Чонгук же напротив всегда вел себя сдержанно и был немногословен, слушал и запоминал информацию, ходил с потрепанным блокнотом, куда записывал все, что казалось ему важным. А теперь под миновыми руками уже не его отец, а он сам. В голове Юнги, при взгляде на лежащего парня, вспоминалась драгоценная улыбка, мягкие от бальзама губы, смешные и умилительные щеки после сна, короткие черные волосы, с легкостью рассыпающиеся между пальцев. Их отношения длились два года и прекратились по инициативе Юнги, но от этого не становилось проще. До чего бы усердно он ни запрещал себе вспоминать и скучать по их совместной жизни, память словно самостоятельно разблокировалась без его ведома и оттуда брызнули воспоминания вместе с кровью Чонгука, плотно въедаясь в ладони хирурга. Он вздохнул, на мгновение откинул голову назад, переключаясь на рабочий процесс. Столько лет прошло, а раны все еще свежи и хаотично ноют. Их отношения в глазах общества выглядели не просто «не равными по статусу», они мерещились всем аморальными. Восемнадцатилетний юнец и зрелый мужчина, которому давно в пору заводить семью и детей — чем не современная «Лолита» с мужскими персонажами в главной роли? Юнги клеймили извращенцем, педофилом, мясником, вцепившимся в «свежее мясо», только бы сохранить себе немного молодости и свежести, тогда как Чонгуку задавали всего лишь один вопрос: «Что тебя привлекает в нем, когда вокруг хватает хороших кандидатов твоего возраста?». Его увлеченность взрослым мужчиной списывали на неопытность, желание поэкспериментировать и взять от судьбы всё, что она предлагает. Чонгук видел своего хёна другим. Юнги не стремился в лидеры, наоборот сосредоточился на прокачке своего мозга, брал большую нагрузку и трудился на износ для наработки опыта. Он мог бы, как многие молодые врачи, создавать видимость занятости, выполнять стандартный комплекс задач, и тем не менее не пропускал ни одного дежурства, выкладываясь до нуля. Домой возвращалась тихая и поникшая версия того, кто утром бодр и настроен на активность — он выкачивал всю энергию, отдавая ее медицине. Юнги каждым своим поступком пытался доказать, что он выносливый и способный, что занимает заслуженное место в отделении хирургии. Он тренировался в своем мастерстве сверх нормы, доказывая всем вокруг и себе в первую очередь, что будет продолжать работать усерднее, что он достоин. — Давление падает, — предупредительно оглашает реаниматолог. — Отошли от стола. Мин и Ким одновременно делают шаг назад, синхронно обмениваясь взволнованными взглядами. Сердце каждый раз пропускает подряд несколько ударов, от опасения нельзя спрятаться — судьба играет в свои игры. Иногда можно просто не успеть вовремя. Иногда тело не справляется. Иногда нужно просто отпустить. Пока давление скачет, команда врачей не может вернуться на исходную, все находятся в ожидании стабилизации общего состояния пациента. Прошло шесть лет с момента их расставания, они давно чужие друг другу люди, однако даже теперь Юнги помнит, как сильно Чонгук любит жизнь. Взросление не сделало его грубее или дальше от созерцания природных явлений, поклонения величию духовной наполненности, которая появляется исключительно за счет медитациям среди деревьев, туманных лесов и полей по утрам. Чонгук жаворонок, он просыпается раньше солнца, засыпает с первой появившейся звездой на небе. Чонгук романтик и видит прекрасное в сломанном: растении, графике или человеке. Он умеет чинить благодаря внутренним качествам, воспитанию и мировоззрению, умеет сочувствовать и подбадривать, способен найти нужные слова, не зря ведь писатель. Сложные ситуации вызывают в нем задумчивость, но никак не раздраженность. Если бы сейчас он был в сознании, Юнги уверен, он бы предложил остановиться, подумать, попробовать подступиться к болячке с другой стороны. Такова его сущность — никогда не сдаваться, смотреть четко перед собой, не опуская глаза, бороться до конца, каким бы свирепым ни был противник. Чего Мин не знает, так это того, что время не изменило характер Чонгука кардинально, лишь подправило до необходимой кондиции, чтобы жилось проще, сгладило углы, сделало чуть податливее и опытнее. Растрощенная на трассе машина — не заурядный автомобиль, а дом на колесах, за рулем которого Чонгук провел последние полтора года своей жизни, исследовав своим ходом Южную Корею и соседние страны. Чонгук — творец, и его склонная к эмпатии душа не выносит постоянного пребывания в социуме среди людей. Он нуждается в уединении и одиночестве, иначе не получается обрести баланс, прислушаться к себе. Цивилизованный мир имеет массу преимуществ в удобстве, но влияет на ценности человека, заставляет обзаводиться лишним хламом, таскать за плечами балласт из побрякушек, не несущих особого смысла и значения. К природе ты приходишь чистым, уходишь от нее — переполненным энергией и душевным спокойствием. Природа не требует от тебя модных гаджетов, ей все равно на твою зарплату и социальный статус, она питает тебя своими ресурсами, а не ты пичкаешь ее деньгами, обещаниями, привязанностями. — Можете продолжать. Юнги тихо вздыхает, избавляясь от невесомого груза на плечах. Чонгук всегда борется до последнего. Такова его сущность. Разрезать мягкие ткани, сосуды перевязать, нервные окончания обработать, чтобы они не попали в рубцовые спайки, отсечь кость — план операции определен еще до её начала, однако Юнги не в состоянии заглушить отчаяние и тревогу. Это не кто-то посторонний, это Чонгук, он ранимый и хрупкий. Вдруг потеря ноги сломает его дух и веру в будущее? Если смотреть с философской точки зрения, никто никогда не может быть уверен в том, что будущее непременно будет хорошим, лишенным проблем. Но такого испытания Юнги не пожелает даже врагу, коим Чонгук для него являлся после расставания. Мин судорожно сжимает скальпель заледеневшими пальцами, полагаясь лишь на опыт Намджуна, готовый следовать любым указаниям, выполнить любой приказ, только бы избавить бывшего партнера от боли и неприятных последствий ампутации. Он внимательно слушает, вынуждает себя абстрагироваться от прошлого, не позволяет себе раскисать. Если смотреть с философской точки зрения, жизнь Чонгука может оборваться очень быстро — этот факт холодит кожу. Что находится там, за гранью жизни? Что происходит с душой, сердцем, мозгом после смерти, если что-то происходит. Она отняла так много близких Мину людей, что ему хотелось бы узнать, как это происходит? Что чувствует человек? О чем думает, сожалеет, вспоминает? Одни говорят, что за границей ничего нет и сердце просто останавливается; другие свято верят в потустороннее и в то, что душа отлетает на небеса; а кто-то вообще никогда не задумывается на эту тему, уж больно она запретная. Жить вечно, наверное, интересно: наблюдать за развитием цивилизации, путешествовать, исколесить земной шар, побывать в каждой стране и каждом городе, знакомиться с новыми людьми. Но обратная сторона медали — ущербность подобного существования. Современный мир, как и люди, больше деградирует, нежели развивается, с каждым поколением мы теряем желание дарить любовь, воспитывать в себе моральные качества, беречь природу. Мы теряем самобытность, веру во что-то святое и высокое, становимся ленивыми, грубыми, черствыми, перестаем верить в искренность, милосердие. Путешествовать по миру увлекательно, интересно и познавательно. Первые 10 лет, потом начинаешь сходить с ума от однообразности. Поездки перестают вдохновлять и дарить приятные эмоции; знакомиться с людьми, заводить друзей и семью — болезненный процесс, особенно зная, что ты их все равно потеряешь. И наблюдать за этим вечность нет ни малейшего желания.† † †
Хосок выходит из операционной первым. Снимает медицинскую шапочку и его растрепанные каштановые волосы небрежно спадают вдоль лба, вместе с тонкими бровями подчеркивая и без того выразительный взгляд. Он смотрит с хитрыми смешинками, заразительно воздействуя на весь окружающий мир. Его простота и открытость подкупает, освещает пространство и тучная серость за окном уже не так печалит, не так нагоняет тоску — они оперировали всю ночь, закончили только под утро. Под продолговатым, чуть вздернутым кверху носом, пролегает вертикальная впадинка, откуда благодаря чётко прочерченному контуру растекаются винного цвета губы. Растянутая футболка со слонятами под врачебной униформой висит на нем так, словно в три раза больше своего хозяина, скрывает излишнюю худобу и природную костлявость. В ушах несколько проколов и в каждом торчат гвоздики разных размеров и оттенков. В целом Хоби создает дружелюбную ауру возле себя, от него веет чем-то осязаемо положительным, в отличие от той же грубости или скрытности остальных интернов. — Кто по кофейку? — Чон бодро расправляет плечи, играя бровями, пытаясь прогнать усталость. — Сонбэ-ним, вам без сахара, как обычно? — Я отойду на пару минут, — загробным голосом отзывается хирург, оттягивая ворот кофты и освобождая шею от тесной удавки. — С бумагами потом разберусь. Намджун настороженно следит за уходом друга, констатируя про себя в уме излишнюю дерганность и уязвимость, ранее Мину не свойственную. В голове как дважды два складывается — нельзя оставлять его одного в столь потерянном состоянии. Ким отправляет Хосока делать кофе, а сам быстро шагает за коллегой на нижний этаж, игнорируя снующих мимо людей. — Стрельнешь мне сигаретку? — устало приваливается к стене, дожидаясь, пока Юнги откроет пачку. — Не надо было тебе стоять восемь часов после бессонной ночи. — Я спал. — Выглядишь отвратительно. — Тебе не похер? Ким напрягается от командного тона. Воздействие Юнги всегда масштабно — он способен вогнать в депрессию одной фразой, равно как и вылечить от хандры краткой похвалой. Его глаза никогда не смотрят в сторону, непосредственно на тебя, что заставляет одновременно радоваться вниманию и волноваться, как бы спокойствие не сменилось негодованием. Намджуну в некотором роде приходится быть услужливым, когда друг напоминает оголенный нерв. Из него льется отрицательная энергетика, как льется ливень с неба после долгой засухи. Собравшийся ком из злости, разочарования, обиды выходит наружу с каждым взмахом сильной руки, поворотом головы, с каждым невнятным рыком сквозь стиснутые зубы. Он сжимает между пальцами третью по счету папиросу — два окурка безжизненно валяются на бетоне. Сейчас он агрессор и Намджун обходит острые лезвия стороной, чтобы не нарваться на грубость. — Не загоняйся так сильно, бывало и хуже. — Ты не понимаешь, — Юнги коротко качнул подбородком, дрожащими пальцами стряхивая пепел. Глубоко затянулся и прикрыл глаза, впуская ядовитый дым внутрь, разрешая разъедать своё горло. — Я как врач сегодня закончился. Травматолог сглатывает горечь на языке, замирая без движения. Слова Юнги звучат слишком осмысленно, он не из тех, кто откровенничает о подобном вслух, еще и при посторонних. Намджун не лезет с уточнениями, видит, как сложно Мину просто стоять здесь сейчас, не говоря уже о переполохе внутри, посылающем тень на лицо. Они курят друг напротив друга в тишине и в этом ощущается больше поддержки, чем в задушевных беседах. Судьба врача такова, что не всегда удается сделать все так, как нужно, даже если все правила изучены тобой досконально. Необходимо относиться к тяжелым больным легче, не придавать громадного значения смерти или смертельным травмам, иначе сам скончаешься. Намджун, предполагающий, что заторможенная реакция Юнги на происходящее вызвана непосредственно долгой операцией, разряжает сгустившееся молчание позитивом: — Зато жив остался. Полежит пару дней в реанимации, придет в себя, переведем его в палату. Реабилитация займет много времени, но он же зеленый совсем, год-два и всё наладится. Удалил ты ему селезенку и что теперь? Это не приговор, будет беречь себя больше, чем остальные, на витаминах сидеть, многие так живут. А диабетики? На инсулине постоянно и что? Живут и радоваться жизни не забывают! Поначалу будет трудно, никто не спорит, потребуется помощь психолога… — Это еще зачем? — Для того, чтобы вернуть жажду жить. Они обычно плачут, когда им говорят, что у них больше нет конечности, — Ким задумчиво жмет плечами, бросая истлевшую сигарету себе под ноги. — Теряют смысл в существовании, а там и до суицидальных мыслей недалеко. — Никогда раньше не видел, как Чонгук плачет, — Юнги колко усмехается, не успевая спрятать незащищенный взгляд. — Вы знакомы? Осечка. Внезапная брешь. Крошечная щель, сквозь которую вытекает печаль об утраченном. — Мы знакомы. Хотя лучше бы не. Юнги чересчур подробно всё помнит и ненавидит себя за это. Помнит об особенностях режима, о предпочтениях в еде, о любви к литературе и природе. Помнит совместные выходные за пределами общего дома, долгие разговоры, честность, которую ни с чем не спутаешь. Помнит отражение звезд в черных зрачках, огромную благодарность и теплоту, обращенную в его адрес. Как просил прощения за задержку на работе, заглаживал вину ласковыми поцелуями, искал подход, дарил подарки, просил взамен преданность. Этого много? Столько лет прошло, а в голове на повторе прогулки, громкий смех, трепет от близости. Он помнит, как изменился взгляд и обращение с ласкового на вежливое и холодное, как появился мороз и смелый вызов в каждой фразе. Он тогда не понимал, в чем дело, но не давил, позволял отношениям двигаться подобно горному ручью, пока Чонгук стремительно утекал от него, замыкался, прекратил доверять и делиться сокровенным. У него появились «личные» дела, планы, друзья, с которыми он не собирался Юнги знакомить. Анализируя прошлое со своей точки зрения, Юнги пришел к выводу, что Чонгук притворялся все же не до конца. Была и искренность, и нежность, и доброта, и отзывчивость, и взаимопонимание. Первый год. А потом все так лихо перекрутилось, что найти виновного удастся с трудом. Мин был постоянно рядом, в одной квартире, в одной кровати, в душе, в сердце. Когда же Чон увидел в нем противника, а не союзника? Когда начал плести паутину интриг за спиной? Когда стал выносить личное на всеобщее обозрение, обсуждать их отношения с кем попало, позволяя посторонним топтаться по тому, что должно было прятаться подальше? Юнги упустил момент, а очнулся, услышав разговор с очередным «другом», когда вернулся домой с работы без предупреждения раньше. Он не знал даже имени человека, кто по телефону советовал Чонгуку, как с ним, с Юнги, себя правильно вести. А его любимый вместо того, чтобы отправить наглеца восвояси, податливо кивал и добавлял новые перекрученные факты, делая образ Мина чудовищно жутким в глазах слушателя. Молодой хирург тогда подумал, что ему показалось. Мало ли, чего после ссоры не ляпнешь сгоряча, всякое бывает, у всех сдают нервы. Мин стерпел, привычно первым извинился, дал понять, что раскаивается и неправ. Если говорить честно, виноватым он себя не чувствовал, но ради заминки конфликта пошел и на это, чего не сделаешь ради дорогого и любимого человека. Правда, мир не продлился долго — новый скандал разразился через два дня. И вновь Юнги ведет себя не так, и вновь не понимает, не заботится, вновь он думает только о себе и во всем ищет выгоду. Чонгук с возрастом становился капризным и заносчивым, ревновал ко всему живому, а стоило попросить его самого уделить внимание — фыркал, что он занят, у него вдохновения наконец-то проснулось, «и вообще отстань, я все еще злюсь на тебя». Юнги возился, кряхтел, подстраивался, шел на поводу, уступал. Может показаться, что такое поведение надоедает и испытывает нервы. Так и было. Но пресечь младшего Мин опасался, не хотел делать больно или обижать грубыми словами. Конец терпению положил сам Чонгук. Он так долго и упорно манипулировал чувствами другого человека, катая на вечных качелях без остановки, что однажды минова психика не выдержала нагрузки. Сработал защитный механизм: грязи накопилось так много, что воздуха нельзя было глотнуть. Дабы не превращать совместную жизнь в поле боя, Юнги сел напротив своего парня и дружелюбно попросил объяснить, почему он так остро реагирует на слова и жесты, за что злится, почему обсуждает мужчину с незнакомыми людьми, а не идет к нему разбираться в проблеме? Почему мнение чужих для него важнее и ликвиднее позиции Юнги, с которым тот, на секундочку, строит доверительные отношения? Ожидая услышать разумный и обоснованный ответ, Мин готовился к насыщенному диалогу, а в итоге просидел сорок минут с немым шоком на лице, не в состоянии никаким образом себя оградить от выплеска негатива. Он готовился услышать все, что угодно, только не упреки, оскорбления, унижения, приправленные презрением. В его голове не нашлось ни одной формулировки в свою пользу — столь разрушительной кислотой его облили с макушки до пят. Юнги чувствовал себя ничтожеством. Преданным ничтожеством, потому как несмотря на обидные фразочки в рутинных перепалках, он никогда в них не верил, не предполагал, что Чонгук твердо убежден в своей правоте. Оставаться вместе больше не было смысла. Такое Юнги нечем крыть. Есть ли толк убеждать родного человека в том, что он перекручивает каждую деталь в поведении и расценивает ее неправильно? На месте прежнего влюбленного Чонгук-и, который восхищался своим хёном и шел рука об руку рядом, сидел хладнокровный Чон, смотрящий с вкраплением омерзения и жалости к хирургу, чья жизнь заточена в стенах отделения. Он выплевывал ужасные вещи, тыкал мордой в самые болезненные периоды биографии, зная слабые места. Даже сейчас при воспоминаниях у Юнги кровь бурлит в жилах, а тогда для него это являлось остановкой. Отношений. Жизни. Самоуважения. Ведь если таким он был в глазах близкого, то что думали о нем посторонние? Уж явно ничего хорошего. — Ты переживал в операционной, это было заметно всем. Конечно, знакомых людей сложнее брать на стол, ты перестаешь контролировать свои знания, всё в мозгу выключается. Но это не повод корить себя или считать, что ты плохой врач. — Ты видел, как мои руки тряслись? Я до сих пор не могу успокоиться. Худшее начало смены в моей жизни. — Худшее? А как же тот случай с дедулей, который обблевал тебе новенький костюм? — шутливо глумится Намджун, включая заднюю передачу и сбавляя темп разговора. Он слишком разогнался, не хочется выезжать на встречную полосу, там обязательно назреют столкновения. — Тоже верно. — Юн, не парься, это всего лишь неудачная встреча. Лежать он будет у меня в отделении, ты с ним и контактировать не будешь. — Хотелось бы, — Мин говорит просто и безучастно, ничего внутри не осталось, кроме потухшего вулкана. Извержения давно не являются частью его характера. Он спокоен. Почти всегда. Мы знаем тех, кого любим, намного лучше, чем себя. Даже к их ошибкам относимся с пониманием, тогда как себя за любой проступок готовы с землей сравнять. Мы знаем темноту своих мыслей, глубину страхов, неуверенности, агрессии, и не в состоянии смириться с собственным несовершенством. Несмотря на то, что мы вроде как знаем свою сущность от и до, никак не можем принять и пожалеть за те испытания, которые ей пришлось пройти из-за нашего упрямства. Как тяжело ей все время пытаться завоевать одобрение, которое она не в силах получить. По окончанию дежурства Юнги вернулся домой раздробленный и уязвимый, силы остались только на беспробудный сон. А утром следующего дня проснулся с непониманием, почему и с какой стати боялся увидеться или поговорить с Чонгуком. Неужели его существование может повлиять на уклад жизни? Каким образом? Между ними ничего не осталось, все давно выгорело и превратилось в пепел. У него нет причин волноваться. Тем не менее, в животе скручивался шар тревожности, зудел в кишечнике, заставляя обращать на себя внимание. Мин торопился приписать себе биполярное расстройство — до того разные чувства он испытывал изо дня в день. То стресс, то хладнокровное равнодушие. То приподнятость духа, то падение нравов. То тотальная неуверенность, то стабильная непоколебимость в собственной правоте. Намджун говорил, что это связано с потерей отца и гаранта стабильности в его лице. Семья Мина развалилась на части, когда он был ребенком, ему рано пришлось столкнуться с самостоятельностью — он наблюдал на лице матери скорбь каждый день и все понимал даже в раннем возрасте. В его картине мира произошла глубокая трещина — он знает, что не существует ничего вечного и доверять ничему нельзя. Все закончится внезапно, в момент когда ты не готов, поэтому Мин готовится к плохому каждый день. В дополнение ко всему, Чонгук не заслуживает доверия. Он собственными руками, поведением, языком, низким отношением сделал всё, чтобы Юнги избегал их встречи. О чем им говорить? Какой будет первая фраза и реакция, когда они посмотрят друг другу в глаза? Пока Чон находился в реанимации, Юнги чувствовал хотя бы минимальную, но безопасность, защищенность от постороннего вмешательства. Им нельзя пересекаться и Мин подсознательно догадывается, откуда столько переживаний. Он боится вновь услышать нечто столь же травмирующее, как те самые слова в их последний разговор. Боится вновь оказаться растоптанным и униженным за то, каким человеком даже не является. Юнги обидно до сих пор, пусть он и научился оставаться невозмутимым. У Чонгука на тот момент была власть над его личностью, он любил и дорожил, а в ответ получил едкой кислоты сполна. Повторять не хотелось. Из памяти стерлось многое, но мозг всё фиксирует и хранит в дальних ящиках, а после использует любое напоминание, как триггер. Юнги избегает Чонгука сознательно — мозг помнит, какой разрушительной силой обладал доставленный вред, и защищается бегством, как единственным способом обезопасить себя от новой боли. Идя на перевязку в сопровождении медсестры, хирург привычно нервничает. Прошло четыре дня, прежде чем Намджун сообщил ему, что Чон пришел в себя и смутно осознает, что с ним происходит — ожидаемо долго, но не менее волнительно. Юнги было легче делать ему перевязки, пока он был без сознания. Мужчина морально готовился всё утро, пока делал обход в своем отделении, дальше тянуть уже нельзя, это будет выглядеть странно. Он должен выполнить свою работу: провести осмотр, сделать перевязку, поинтересоваться общим состоянием. Сам. Своим ртом заговорить с этим п… Пациентом. И избавиться от него наконец-то. Заходя в палату вслед за Лим Ги-э, он прочищает горло после долгого молчания, ощущая сухость во рту. Чонгук неохотно приоткрывает ресницы, вздрагивая от резкого хлопка двери. На нем лица нет, только огромные глаза, опухшие щеки и сухие губы — застывшая гримаса вместо чувств. На то, чтобы сохранить невозмутимость ресурсов не остаётся, парень даже не пытается произвести хорошее впечатление перед молоденькой девушкой и собрать себя во что-нибудь приличное. Пульс подскакивает, долбя грохотом ушные раковины, внутри все скручивает перед назревающим смерчем. Кожа на лице и шее исполосована мелкими порезами от осколков, на подбородке внушительных размеров синяк от удара, тело приковано к кровати, не имея возможности встать. Юнги бы радоваться — получил по заслугам! — растрепанному виду, но внутри всё глухо воет и сжимается. — Карма беспринципная сука, да? — выговаривает Чон по слогам, мечтая не сбиться. Красивые ромбовидные губы складываются в язвительную усмешку. Юнги не дышит. На языке скапливается слюна и застревает в глотке невесомым комом. Нужно что-то ответить. — Увидев тебя на операционном столе, я подумал то же самое, — хрипло-хрипло, сквозь тошноту и удрученность. Чонгук затравленно зыркает исподлобья, ощущая себя абсолютно обезоруженным перед хёном: нижняя часть туловища обездвижена, верхняя — может шевелиться, но он сейчас на это физически не способен. У Юнги хотя бы было время заранее подготовиться, Чон же без понятия, как реагировать на выросшего перед ним человека из прошлого. Медсестра аккуратно придерживает его загипсованную руку, одновременно снимая пластыри с пропитанной влагой повязки. — Гной? Кровь? — в Юнги побеждает врач и он отводит взгляд от потемневших зрачков Чона, всполошенно осматривая рану. — Воду разлил случайно, пытался попить, — тут же встревает парень, объясняясь до того, как Мин успеет подойти ближе и коснуться кожи холодными пальцами. — Где болит? Где тянет? Где немеет? — Ногу не чувствую. Её там нет? Можешь не отвечать, мне уже доктор сказал. — Чувствительность вернется чуть позже, придется подождать, — чеканит заученные фразы Юнги, лишь бы не оставлять пациента без ответа. Осматривает швы, оставшиеся после операции, лишь бы не возвращаться к этим глазам. — Нам пришлось удалить селезенку, а она, как тебе известно, отвечает за иммунитет. Впредь будешь принимать витамины и беречь себя, а не шляться в темноте по скользким трассам. Чем ты думал, Гук? Лим Ги-э бросает настороженный взгляд на Чонгука, но моментально осекается и опускает глаза на медицинские приборы, делая вид, что не уловила неформального обращения и покровительственного тона. Мин прикусил язык, прилагая огромное количество усилий, чтобы его лицо не обрело мрачный испуг. Он проебался. Капитально. — Я на день рождения к папе ехал, — молодой человек тихо вздыхает, морщась от неприятных ощущений в левом боку. — Не мог же я сказать «Подожди, пока лед растает». Последние месяцы я путешествовал по Индонезии, я ненавижу холод, решил провести зимнее время там, где тепло. Вернулся на пару дней, чтобы побыть с родителями, подарки привез. Мне всего ничего до Сеула оставалось. Думал, пронесет. — Повезло, что тебя относительно быстро нашли и привезли в крупный город — по пути одни деревушки, они могли попросту не успеть. Твоя нога пострадала, но не так критично, как ты сам себя уже накрутил. Нога у тебя есть. Это главное. Да, не полностью, но колено удалось спасти, и это уже много! Поверь, было бы куда хуже… — Почему ты произносишь это с такой интонацией, будто думаешь, что я сомневаюсь в тебе? — Чонгук хмурится, наблюдает за руками хирурга, избегая зрительного контакта. У Юнги есть все основания заявить: «Потому что ты сам мне прямым текстом так говорил». Но сейчас рядом лишние уши, которым только повод дай — и о личном узнает вся больница. — Ты вправе ставить под вопрос мою компетенность, так делают все, кто считает докторов бессердечными скотами, которым лишь бы резать и ломать. Бинтуй, — строго командует медсестре, обеспечивая ту работой, чтобы времени на остальное не было. — Многие попервах отказываются садиться в инвалидную коляску, так что если ты не готов… Мне лучше через пару недель о ней напомнить? И снова он говорит не то. Он не его лечащий врач, он не наблюдает этого пациента, ему в принципе все равно, когда он сядет, встанет, уйдет. Его это уже давно не касается. Какое еще «через пару недель»? Какое «напомнить»? — А в туалет мне под себя ходить? Здесь слишком красивый медперсонал, я не могу показываться перед ним в неподобающем виде. И потом, заигрывать переполненной уткой не слишком-то солидно. Лим Ги-э закатывает глаза, выражая одним только жестом все свои чувства по поводу нелепого флирта. — У кармы отвратительное чувство юмора. Почти такое же, как у тебя, — бубнит Мин, занимаясь изучением результатов анализов. — Что по ощущениям? Как ты себя чувствуешь? Где больно? — Везде больно, Юнги. Тело старшего сигналит о дискомфорте при упоминании имени его владельца. Мужчина поднимает голову, зная, что раунд придется выстоять. Две опаловые бусины, как у тех воронов, которых он видел на кладбище за несколько часов до встречи с ним, выражают боль и страдание, умоляют: «Пожалей меня, пожалуйста». «Ты не заслужил», — тоже глазами, злобно, с засохшей обидой и разочарованием. Юнги мерзко. От него, от себя, от безысходности, что заперла их вместе в одной комнате. Он честно думал: простил, отпустил, переварил и выплюнул за ненадобностью, но вот же он — стоит и внутренне разлагается от одного лишь осознания, что человек, причинивший ему непоправимый урон, даже не раскаивается в своем поступке. У него не возникло мысли попросить у Юнги прощения за весь мусор, выброшенный ему на голову. Чонгук не считает себя виноватым, не торопится убедить, что его поняли неправильно, что он жалеет о сказанном. Он озвучил свою правду и верил в неё свято. От этого становится еще противнее, будто свежий шрам поверх старого, но Мин наконец с облегчением понимает, что поступил совершенно верно, когда ушел. Если бы он тянул, если бы дал шанс исправиться, если бы позволил убедить себя в истинности бредней молодого писателя, то пострадал бы втройне. Пожалеть очень хочется. Сказать, что обязательно справится, что это временные трудности, что внутренний настрой — самое важное в период выздоровления. Оставить блистер с обезболивающим, выписать дополнительные лекарства, пообещать, что зайдет еще, когда появится свободная минутка. Поболтать, подбодрить, рассказать истории других людей, прошедших этот путь успешно. Будь на месте Чонгука кто-то другой, он бы так и сделал. — Я передам Намджуну, чтобы он заглянул к тебе, — без лишних эмоций осведомляет хирург, дожидаясь, пока Ги-э освободится и будет готова идти. — Выздоравливай. Всё оказалось куда проще. Юнги почти сохранил марку достоинства, не перешел черту, не оскорбил, не попытался что-то исправить. Семь лет назад он только тем и занимался, что чинил их отношения — разгадывал по настроению чувства, ластился, извинялся почем зря. Чонгук у него натура творческая — так он всегда и всем отвечал. Бывало разное, но с обоюдным пониманием, что они хотят быть вместе, любят друг друга и готовы идти на компромиссы. Однако с течением времени Юнги заметил, что шел только он, Чонгук же научился манипулировать и изворачиваться, перекидывать ответственность, выбираться чистым из воды. Больше он такого не допустит — это успокаивает. Им в любом случае придется видеться еще какой-то период, пока младшего не выпишут, но Мин потерпит. У него есть свои дела, заботы, друзья, своя жизнь. От этого внутри стало мягко и светло, словно он сумел выстроить долгожданный барьер между прошлым и настоящим, пусть поначалу этот заборчик и казался хлипким. Вовсе нет! Юнги просто боялся поверить, что его новая реальность столь же значима, как и предыдущая. Чонгук, оставшийся в палате в одиночестве, все никак не переставал задаваться вопросом, зачем начал делиться с Мином своей жизнью, расписанием, планами. Они давно закончили, но стоило Юнги проявить малейший интерес, — или просто врачебная вежливость? — как он помчался петь дифирамбы о том, где любит отдыхать и как долго имеет цель там находиться. Это было глупо. Он глупый. Впрочем, за много лет почти ничего не изменилось. В их отношениях Чонгук отвечал за эмоции и проявление чувств, он был музой и создателем в одном лице, мотивировал и вдохновлял, проявлял инициативу и вытаскивал из дома. А Мин ворчал и куксился, фыркая, что устал и хочет отдохнуть, но ради него сделает исключение. Чон раздражался, но виду не показывал. Бесило до чертиков, что он столько себя и своей энергии вкладывает в наполнение их культурной жизни, а его партнер недовольно сопит и кряхтит, как старый дед. Чонгуку хотелось понимания и сочувствия, все же, его творческий путь не был легким, с работой не везло. Ему приходилось писать гадкие статейки для желтой прессы, зарабатывая на кусок хлеба, прогибаться под требовательное начальство, мотаться по всему городу в поисках идей, а от Юнги он слышал разве что «Все с чего-то начинают, имей терпение». У Чонгука были амбиции и желание пробить головой потолок, достичь новых вершин, завоевать всеобщее внимание, а Юнги усмирял его фразой: «Тебе еще рано, дождись своего момента». Постепенно любовь переросла в ненависть. Постепенно обожание превратилось в насмешку. Чонгуку было больно видеть черствость в ответ на свою открытость, что в конечном счете они поменялись местами. Чонгук уверен — это честно. С возрастом максимализм поубавился, разумеется, пусть планка и не снизилась. Чон все там же, головой в облаках среди звезд и космического пространства, но однозначно более приземленный. Время доказало — Юнги частично прав. Не нужно торопиться и пытаться перепрыгнуть через чью-то голову. Необходимо развиваться в своем темпе и не оглядываться на других. Но форма, в какой мужчина все это преподносил, была для Чонгука оскорбительна. Он чувствовал пренебрежение, снисхождение, надменность, словно он ничего не смыслящий ребенок, а хён пытается научить его разуму. С течением времени он стал замечать неидеальности в характере Мина и указывать на них, дескать, смотри, ты тоже много где ошибаешься, не я один оступаюсь. Тот в свою очередь таил внутри обиду, но виду не подавал, не хотел казаться уязвленным. Разрушение отношений неизбежно, когда люди перестают слышать и слушать друг друга. От любви остается только прах и воспоминания. Не слишком ли мы молоды для такого? Чонгук в действительности понятия не имел, что за жизнь его ждет и как к ней приноровиться. Морально перестроиться с активности на бездействие невыносимо сложно, будь ты хоть сотню раз уверенным в своих силах человеком. Авария поделила жизнь на периоды. Новая рутина, новые обязательства перед своим телом, новые пункты в уходе за собой. Чонгуку предстояла долгая реабилитация, восстановление после тяжелых травм, если все будет гладко, — если! — можно рассчитывать на протез, который, по уверениям врачей, позволит чувствовать жизнь полноценной, без ограничений. Чон мало представлял себя в роли главного героя фэнтезийного романа, его неописуемо пугал предстоящий момент, когда придется воочию увидеть отрубленную конечность, коснуться ее пальцами, понять, что дороги назад нет. А потому и просыпался по ночам в холодном поту, не в состоянии осмыслить, как жить дальше. Как справляться в быту? Как одеваться самостоятельно? Как ходить за продуктами? Как работать над новыми проектами? Как видеться с людьми? Как далеко уехать от родителей и друзей, чтобы не быть для них обузой, за которой необходим постоянный уход? Чонгук выстраивал планы. Того, как увидит маму и что скажет ей о своем самочувствии. Того, как соберет свои вещи и уедет обратно в Индонезию, где провел последние месяцы, а может в другую страну, чем дальше, тем лучше, чтобы у родственников не было возможности приехать. Того, как договорится с издательством, что теперь свои книги будет высылать по электронной почте, чтобы не напрягать лишний раз редакторов и менеджеров, чтобы они не чувствовали себя неловко с инвалидом. Чонгук собирается бежать так далеко, насколько позволят силы и деньги. Он не хочет видеть отцовских слез, мужчина и без того с возрастом стал ранимым. Он не хочет тянуть вниз маму — женщина еще молода и родит здорового малыша, если захочет, отдаст ему всю свою любовь и заботу. А про Чонгука забудет, погрузившись в материнство с головой. Так он думает, пока заламывает пальцы и сканирует глазами-бусинами потолок. Чонгук напуган и боится не справиться. Ему многое пришлось испытать, но ампутация не идет в сравнение с болью прошлого. Даже думать муторно, что он был в шаге от смерти. Сердце могло не выдержать и остановиться. Вот так просто, без прелюдий — был и нет. Дышал и перестал. Пульсировал и застыл. Лежал на операцинном столе и находился на грани. Если бы что-то пошло не так… Парень жмурится до боли в веках и дергается от внезапной картинки своего тела в гробу перед глазами. Кончики пальцев покалывает мелкими иголками, противно и отрезвляюще. Все же, он жив. Это что-то значит. В этом есть свой символизм. Организм, судьба или вселенная, что-то сделало выбор в пользу жизни. Значит нужно держаться крепко, даже если хочется полоснуть лезвием по запястьям и больше не просыпаться от фантомной судороги. Магический дедушка на облаках не сидит, за муравейником внизу не наблюдает, ничью историю жизни не пишет. Чонгук не верит в высшее предназначение души, не следует глупым суевериям, в курсе, что потустороннего мира не существует. Он выдуман для того, чтобы контролировать хаотичную толпу. Религия нацелена убедить в тайных знаках, нагнать страх за неповиновение, подарить смысл в жизни, которого нет. Частично древние цивилизации можно понять — они не имели выхода в космос, не знали о гравитации, а многие природные явления воспринимали, как знамение сильнейшего создания извне. Им не были доступны новаторские технологии, поэтому они находили всему своё объяснение, а именно — Бог, ангелы, чудотворные исцеления. Подсознательно человечество стремится находиться под мощной защитой в мире, где каждый день подстерегает опасность. Людям хочется верить, что все не напрасно, душа перерождается, параллельные вселенные обязательно вернут тебя обратно, не подозревая, что смерть — это долгожданное спокойствие. Людям хочется быть чем-то бóльшим, внушительным, масштабным, чем безликая оболочка, доверху набитая костями. Они пишут книги, совершают открытия, снимают фильмы, пытаются познать себя, планеты, галактики, ищут ответы на вопросы, расширяют сознание новыми знаниями. Только бы докопаться наконец до истины. Которой нет. Чонгук не боится смерти, за ней последует умиротворение. Мысли утихнут, груз исчезнет, как и потребность сохранять марку статуса в социуме. Больше не будет необходимости притворяться не собой, подражать, втискиваться в стандарты. Чонгук знаком с законами физики, химии, астрономии, он в курсе, что молния — это не «Бог злится на грехи», а электрические разряды; что звезды — это не «миловидные огоньки на черном полотне», а скопление газов; что привидений нет — это оптическая иллюзия или скачки давления. Чон практик, не теоретик, ему чужд романтический флёр и мечтательность. И все-таки, любви к жизни у него не отнять. Скажем, он совмещает в характере баланс: не готов прощаться, но не страшится потерять. Наукой пока не доказано, в каком возрасте человек становится сознательным и не просто фиксирует, что с ним происходит, а понимает, что он живет. Обрывистые воспоминания из детства не рисуют полноценную картину, ребенок не способен в точности расписать свой день, неделю, месяц или период, когда он жил, словно его не существовало. Но ведь его родители смогут это сделать. Каким образом работает разум и почему он избирателен? Почему человек не помнит свою жизнь с первого дня, но при этом различает людей, которые его окружают, понимает, кто чужой, а кто близкий? Зависит ли это от развития сознания или всё — случайность, сбой, ошибка, совпадение? Почему каждый развивается в собственном темпе? Почему некоторые личности даже в сорок не знают ответов на те вопросы, которыми другие задаются в семнадцать? Чонгуку все равно. Он ценит каждое «сегодня», живет одним днем и не ищет ответов, которых нет и никогда не будет. Каждый день Чон сталкивался с огромным количеством препятствий, мешающих ему писать и посвящать свободное время любимому занятию, но пройдя столько испытаний, он понял, что всегда найдет к нему дорогу. Это останется с ним и уже никуда не уйдёт. Он может положить на алтарь сон, еду, свежий воздух и целый свет, пока всё не будет оформлено так, каким видится в его голове. Мысль и есть его воздух, она — кислород, дыхание и кровь, бегущая по венам. Она — мысль, мешающая спокойно спать по ночам. Он теряется, исчезает, отдает себя безвозмездно. Классе в седьмом, насмотревшись фильмов о Средневековье и эпохе Возрождения, Чонгуку хотелось перенестить в те времена и увидеть своими глазами, как жили люди, как выстраивались отношения, каким являлся быт. В его воображении это было максимально романтизировано, обратной стороны медали парень не знал: захватывающие приключения, красивые пейзажи, аутентичные наряды и украшения, грациозность, ровная спина и беседы о высоком — всё, что держалось в юной голове при мысли о тех эпохах. Чону хотелось посещать светские приемы, обсуждать живопись и литературу, слушать классическую музыку, овладеть техникой езды верхом и фехтования, восхищаться слогом писателей. Чону хотелось увидеть, как строили пирамиды, писали на папирусе, увидеть сражения и битвы; узнать, каким был Древний Рим, насколько величественными и благородными тогда были поступки молодых рыцарей… Пока он не повзрослел и не понял, что это приукрашенная режиссерами и поэтами реальность. Поначалу действительно кажется, что тот мир был куда лучшего современного, но правда в том, что всё и всегда зависит от твоего взгляда и ощущения. Что тогда, что сейчас существует похоть, разврат, ненависть, презрение, лабиринты мести, тайны за закрытыми дверями. Что тогда, что сейчас можно отыскать нежность, преданность, честность, радушие, любознательность. Чонгук перестал хотеть жить в других эпохах, измерениях и мирах, до аварии он жил в своем теле и делал все возможное, чтобы потом не жалеть об утраченном времени. Ключевое и главное: до. Пребывание в больнице, где ты постоянно на виду, вокруг постоянно много чужих людей, перед глазами постоянно мелькают их судьбы, жизни, диалоги — неоценимый опыт для любого писателя. Внимательному человеку даже придумывать ничего не нужно: смотри, слушай, делай пометки, вникай, рисуй сюжетные линии в голове. Чонгук так и поступал раньше, когда был здоровым, а теперь его словно кто-то выключил, поставил в энергосберегающий режим, настроил яркость экрана на минимум. Его взгляд потух, плечи поникли, на лице не отображалось никаких эмоций, кроме печали и молчаливой обиды на ситуацию, на свою неосторожность, на случай. На судьбу? Возможно. Он чаще обыденного уходил в себя, зарывался в немом истязании, думал, представлял, проигрывал другие сценарии, в которых он проскакивает поворот, добирается до дома, поздравляет отца, проводит время с родными. Все могло быть иначе, но сложилось так, как сложилось. Есть ли хоть малейший смысл сокрушаться? Нет. И все же Чонгук не запрещает себе проживать и эти эмоции тоже — пока не иссякнут полностью, они не отпустят из своего цепкого плена. Нельзя прогонять неугодные мысли, лучше елозить их по кругу до тех пор, пока мозг сам не решит, что пора заканчивать кросс. Он крутит между пальцев ручку, понимая, что моральной силы открыть новенький блокнот и написать в нём что-нибудь, не находится. Чонгук не в состоянии вести себя, как велят врачи, — будто ничего катастрофичного не случилось, будто жизнь идет прежним путем, будто произошедшее ничего в нём не изменило. Ложь. Можно врать врачам, согласно кивать на ободряющие речи, успокаивать родителей и друзей, уверять соседей по палате, что ты идешь на поправку и готов к новому этапу, а с собой быть не в ладах. Чонгук не хочет притворяться, только бы не расстраивать близких, им придется увидеть его панику и волнение. Он уже изменился, как и ход его мыслей. Наступил тот самый переходный период, когда ему пришлось отодвинуть родных на задний план, уступить их комфорту и спуститься внутрь себя. Люди оказались не готовы к молчанию, игнорированию и паузе, в которой Чон столь сильно нуждался. Это ранило — каждый расценивал тишину на свой личный счет, обижался, устраивал громкие истерики, не пытаясь встать на его место, ощутить невыносимую боль, тоску и неподъемный груз на сердце. Чонгук устал от шума. Малейший шорох приносил дискомфорт и мигрень. Его отказывалась понимать, он — учился отпускать. По мере того, как уходили люди, слоями накапливалось одиночество и чувство вины. Чернота внутри поглощала каждый уголок тела, разносилась по коже и под ней, провоцируя омертвение. Короткие встречи с Юнги превратились в пытку без слов, зато с острыми взглядами, что вызывали тошноту и удушение. Чонгук и сам чувствовал, как меняется аура с его приходом, как волоски на затылке шевелятся, а свет в коридоре меркнет и становится темнее. Дело в глазах, выражающих презрение. Дело в холодности движений, коими он награждает пациента. Дело в концентрированном запахе дуба и кипариса, который способен лечить астму и туго сжимать горло железной ладонью в одно и то же время — зависит от отношения к человеку напротив. Он обижен. Уязвлен. Раздавлен. Воспоминания о болезненном прошлом по сей день до того отчетливы, что руководят его поведением, затмевая рассудок. — Мне казалось, ты волновался за здоровье и сохранность жизни Чонгука в операционной, а сам выходишь от него белее стены после перевязок, — придавая голосу максимально равнодушный тон, как бы между делом подмечает Намджун. Составляет компанию, идет рядом, провожает Мина до лифта, прищуренным взглядом изучая проскальзывающие эмоции на мужском лице. — Ты говорил вы знакомы, а сам убегаешь от него пулей, даже не спросив, как проходит его лечение. Он не был твоим другом в прошлом? Я неправильно истолковал твои слова? Юнги не знает, как правильно и корректно донести информацию о том, что они с Чонгуком когда-то встречались. Это не та тема, о которой он привык распространяться направо и налево. Личная жизнь всегда была, есть и остается за замком квартиры, обсуждение неприемлемо — таков его характер и сформированные с возрастом убеждения. Рядом все так же шагает Намджун, коллега, надежный товарищ и просто приятный для Юнги человек, ему сама душа тянется открыться, поведать, объяснить. Мин почему-то уверен, что Ким принял бы какую угодно правду и не стал трубить о ней в рупор. Если бы не воспоминания о поступках Чонгука, противно скаблящих черепную коробку изнутри. Из-за них Юнги хронически боится озвучивать хоть что-то, лишь бы не прослыть сплетником и промывателем костей. — Мы состояли в отношениях, — лаконично и вместе с тем размыто заключает он, останавливая бесконечную вереницу мыслей. — Они давно закончились, но осадок остался. Взгляд Джуна на мгновение ожесточается, излучая негатив, почти сразу сменяясь беспокойством. — Он причинил тебе боль? — Как и я ему, — с грустью отзывается хирург, отвечая на зрительный контакт взаимностью. Смотрит в добрые глаза, передающие десятки различных чувств от заботы до готовности отомстить, и внезапно для себя улыбается. Намджун ринется его защищать? — Мы оба знатно наследили грязными ботинками. — Почему вы расстались? Вопрос друга звучит излишне тихо и осторожно. Юнги медлит, не сразу подыскав слова для честного ответа. — Правильнее быть одному, чем нуждаться в том, кто способен изменить своё решение в следующую секунду. Кто общается с тобой свысока, словно ты всегда будешь рядом, и отталкивает твою любовь. Его эго сильно изувечило меня. Он не заслуживает ничего, кроме пожизненного раскаленного клейма за свой грех. В нем нет ничего святого. Говорят, сколько бы ни прошло времени, если человек запал в душу, ты всегда будешь его ждать. Игры разума заключаются в том, что нам всегда чудится, будто «тогда» было лучше, чем «сейчас». Мы упускаем из виду ссоры, обиды, недомолвки, радар нацелен исключительно на тоску по хорошим воспоминаниям и приятным моментам. Но доверять им не следует, а тем более окунаться с головой. Если человека больше нет рядом, значит ямы на вашей совместной дороге оказались слишком глубокими, вы не смогли преодолеть их — пришлось разъезжаться в разные стороны. Неважно, кто в этом виноват, есть факт, и с ним лучше смириться, если нет возможности исправить. Опыт показывает, что зачастую, когда такой человек вновь оказывается поблизости, возникает ощущение неловкости, потому что «это не тот, кого я знал когда-то». Безусловно, на каждое правило есть исключение, но в большинстве случаев люди не исчезают без причины. Если вы больше не вместе, на то были веские основания. Уважайте своё прошлое при создании будущего.† † †
Намджун, в отличие от Юнги, не играет роль серьезного доктора перед родителями Чона, он в действительности сосредоточен, чтобы в максимально сжатые сроки объяснить сложившуюся ситуацию, дать напутствие, выдать новый список лекарств и указаний к применению. За рабочим столом Ким сидит прямо и ровно, ощущая себя уверенно в жестком кресле. На Чонгука он не производит никакого впечатления, не вызывает ровным счетом никаких эмоций, кроме благодарности за качественное лечение и беспристрастность. Намджун не учит жизни, не пытается вселить любовь к моменту или убедить в ценности настоящего, ведет себя согласно врачебному уставу, и этого достаточно для обоих. — Сыночек, тебе плохо? — Саныль тонко реагирует на мимолетное мимическое изменение родного лица. — Что-то болит? — А? — парень медленно приоткрывает веки, вновь оказываясь в повседневной реальности, где он с родителями сидит в ординаторской и слушает заключение врачей. Отзывчиво гладит ладонь матери своими пальцами, мягко улыбаясь. — Нет, не переживай, просто не выспался. — Когда мы сможем забрать его домой? — органично вливается в беседу его отец, Гён-хо. — Процесс лечения только начался, нельзя прерывать его так стремительно и резко, — Юнги роняет весомо и уверенно, точно зная, какой авторитет имеет в глазах супружеской пары. — Чонгуку предстоит долгое восстановление после серьезной травмы. — Он должен побыть под наблюдением врачей еще хотя бы месяц, — коротко осведомляет Намджун, будучи единственным, кто ощущает себя в этой компании некомфортно. Всё внимание приковано к Мину — они знакомы, ему доверяют, а Ким, пусть и лечащий врач, остается нагло проигнорированным. — Кто же за ним здесь будет ухаживать? — Ответственный медперсонал. Не волнуйтесь, госпожа Чон, с вашим сыном, пока он тут, все будет в полном порядке. — Можно мне остаться с ним? — В этом нет необходимости, — заверяет Чонгук, чувствуя огромную неловкость за излишнюю восприимчивость своих родителей. Вдруг доктор Ким расценит подобное как оскорбление? — Ко мне постоянно заглядывают врачи, я сдаю анализы и принимаю медикаменты, я не один и мне всегда есть, с кем поболтать. Здесь лучше, чем дома одному. — Я буду с тобой. — Мам, я справлюсь с этим, — уже тверже настаивает молодой человек, видя решительность Саныль. Меньше всего ему нужен пристальный надзор сейчас, когда он учится жить заново. — Все не настолько критично, как тебе думается. Я дышу и в состоянии двигаться. Не это ли главное? Его слушают вполуха — это немного раздражает и нервирует. Создается впечатление, будто родителям в принципе неважно, что он скажет и как поведет себя — они все решили до того, как приехали в Инчхон. Так не должно быть, Чонгук хотел не этого, когда ждал их всю неделю и настраивал себя на разговор. Он нуждается в понимании и одиночестве в столь важный для него период, ему необходимо восстановить утраченный внутренний баланс, а если вокруг будет вертеться уйма людей, особенно тех, кто сильно за него волнуется, он станет ведомым. Он больше не услышит свой персональный голос, подстроится под близких, начнет им угождать и уступать, чтобы не расстраивать. Это заведомо провальный план. Он уже проходил такой опыт однажды, потому и выбрал кочевой образ жизни — чем дальше от гиперопеки, тем лучше. Его любят и он любит тоже, но родители редко знают границы своей любви, и душат, душат, душат. — Есть шансы, что он снова будет ходить? — Это не дано решать никому, кроме Чонгука. Со стороны медицины делается всё для его полноценного выздоровления. Остальное зависит от выдержки, желания и терпения. И денег, разумеется. — Можно ему хотя бы отдельную палату? — Ма-а-ам, — Чонгук закатывает глаза, выразительно демонстрируя свою реакцию на поведение родственницы. — Не выдумывай! Я буду лечиться до тех пор, пока доктор Ким сам не решит меня выписать. Если это займет полгода, значит я не уеду отсюда полгода. Намджун почти незаметно щурит глаза, пытаясь на расстоянии вычитать: правду тот говорит или ложно успокаивает, лишь бы не показывать свое истинное моральное состояние. Но подбородок Чонгука приподнят, а взгляд красноречиво выражает Намджуну благодарность — это вызывает у врача уважение. Хоть кто-то в этой комнате не обесценивает его труд. Чоны на Кима не обращают внимания ни до, ни после слов сына, главный герой по-прежнему Юнги. Если присмотреться внимательнее, Мин лишь играет роль безразличного ко всему хирурга. Успешно, но безрезультатно — себя же не обманешь, как бы ни пытался. Его трясет от людей из прошлого, их заинтересованных взглядов, наводящих вопросов о том, почему он уехал из Сеула и теперь работает здесь. Юнги привычно холоден и сдержан, отвечает сухо, не приплетая в жизненный сценарий ничего, что касается Чонгука, хотя уехал он из Сеула в Инчхон из-за него — чересчур много ненужных воспоминаний, разъедающих нутро. Гён-хо все так же признателен мужчине, он говорит с ним вежливо, почтительно склонив голову, несмотря на существенную разницу в возрасте. Для отца Чонгука врачи с детства на ранг выше обычных людей, им дано знать то, чего не знают другие, понимать и считывать симптомы сотен болезней, различать характер выпуклостей и затемнений на снимках, лечить, давать рекомендации, спасать. Сам Чонгук на эту профессию после знакомства с Мином смотрит легче и проще: студенты заучивают материал, в интернатуре практикуют его, а по окончанию учебы становятся теми, кто «спасает», что логично — для этого они долгие годы кропотливо изучают много информации. Гён-хо впечатлительный и добрый по своей натуре мужчина, оттого не видит обратной стороны медицины и врачей, их жадности, хладнокровия, равнодушия. Ему не повезло обзавестись верными и преданными друзьями в молодости, он был слишком зациклен на карьере дипломата и посла организации ООН. На такой должности устроить личную жизнь невозможно, ему приходилось работать в разных точках земного шара, постоянно переезжать с места на место, контролировать информацию, которую он озвучивает вслух. Отца Чонгука не раз подставляли товарищи, в какой-то момент он просто перестал подпускать к себе и общаться с кем-либо не по работе. Мама долгое время была его личным помощником, не говорить с ней, не довериться ей было невозможно хотя бы потому, что часть обязанностей они делили пополам. После ухода Гён-хо на заслуженную пенсию, они вместе с Саныль переехали в пригород Сеула — в дом, который государство выделило за выслугу лет. Внешне он не выглядел броским или помпезным, кричащим о роскоши, но был оснащён качественной системой защиты и положительными соседями. Чонгук знал, что там им никто не сумеет навредить, и это успокаивало. Чон очень поздний ребенок. Всю свою молодость Саныль потратила на карьеру, разъезды по миру и благотворительные фонды, о чем женщина ни разу не жалела. Но после осознания, что наследство никому не достанется, скудные воспоминания в старости некому будет рассказать, а жизнь так и останется посвящена работе и высшему замыслу во имя всемирного благополучия, было принято решение родить ребенка. Для себя. Саныль устала отдавать свою нежность и тепло чужим людям. С возрастом она стала чувствительной к своему телу, душе и сердцу, которое нуждалось во взаимности. В детском смехе, родных глазах, маленьких пяточках, бегающих по огромному пустому дому. Саныль нуждалась в продолжении себя, ей хотелось произвести на свет нечто, что имело бы ее гены, черты характера, внешность. Обычное для многих на планете, но столь новое желание для женщины, раздавшей всю свою энергию другим людям, — получить уменьшенную копию себя, передать свои знания, подарить заботу и любовь. Получить то же самое взамен, если повезет. Забегая наперед, стоит сказать, что их паре действительно повезло. Им удалось вырастить достойного человека по общепринятым правилам социума: Чонгук законопослушный гражданин своей страны, без вредных привычек, исправно платит налоги, уступает место в транспорте, придерживает дверь и пропускает вперед, вовремя возвращает долги, дорожит своей семьей. Чонгук знает о пунктике своих родителей в адрес него, как трудно было матери выносить его девять месяцев и родить, как долго она лежала в больнице после и восстанавливала здоровье. Знает, как сильно его любят и волнуются по любому поводу, как тяжело было отпустить сына, когда он решил, что хочет путешествовать по миру, писать книги и пребывать в одиночестве. Чонгук ценит и чтит моральные ценности их семьи, не пропадает из виду надолго, часто звонит и шлет фотографии из мест, где побывал, делится своими чувствами и впечатлениями. Но не забывает о дистанции и сохранении личного пространства, без которого не умеет дышать. Родители стареют и становятся настойчивыми в своей потребности заботиться. — Тебе что-нибудь нужно? Ты не прикоснулся ни к одной сумке, привезенной из дома, — голос Гён-хо звучит мягко и разнеженно, что не вписывается в коридорный шум и больничную суету. Ладони крепко держат ручки инвалидной коляски, пока мужчина аккуратно выкатывает ее из ординаторской. — У меня все есть, — Чонгук буднично жмет плечами, ловит ощущение, что говорит с отцом честно. Ему ведь и правда сейчас ничего не нужно — его кормят, лечат, помогают одеться, пересесть с кровати в коляску. Последнее до сих пор приносит неудобства, но как только снимут гипс, парню будет проще удерживать свой вес на руках, он наконец-то сможет самостоятельно выполнять рутинные действия. К блокноту Чон так и не притронулся — все ещё нет мотивации и вдохновения, но любой автор знает, что такое состояние нужно просто переждать. Если это временное, желание само появится. Чонгук больше не торопится. — Как вы доехали? Как погода? Что предвещают синоптики? — вопросы, по-настоящему вызывающие любопытство. — Погода много беды натворила, — сжато отзывается Саныль, испытывая одновременно злость и безнадежность. Повлиять или изменить что-либо все равно уже нельзя. — Вроде как прогноз положительный, но говорить что-то конкретное рано. Работники коммунальных услуг как могут реанимируют ситуацию, расчищают дороги, а утром все повторяется заново: слои льда на трубах, перебои с электричеством, километровые пробки… Давай не будем? Мне все равно на перечисленное. — Мам, многие люди пострадали, никто не был готов к тому, что в начале декабря внезапно пойдет ливень, а потом так же внезапно накроет морозом. Это не чья-то вина, просто неудачное стечение обстоятельств. Чем дольше Чонгук говорит, тем больше рациональности для себя открывает. Он успокаивает родителей, но в итоге успокаивается сам, впервые смотря на положение дел здраво и рассудительно. Никто не виноват, что так произошло. Для него уготовано такое испытание. И что теперь? Жаловаться и вопить, как несправедлива судьба? А что это даст? Как это поможет снова встать на ноги? Проговаривая проблему вслух, можно найти для нее решение, но оплакивать и скорбеть продолжительное время запрещено, иначе с головой увязнешь в страдании, привыкнешь к жалкому положению, и только тем и будешь себя оправдывать. Боль необходимо прожить и стать сильнее, а не купаться в ней, прикрываясь псевдоотчаянием. — Доктор Ким сказал, что я могу рассчитывать на протез. Говорить об этом пока рано, я и не планирую жизнь так далеко, но если будет шанс, я его использую. Все не настолько критично, у меня не сломан позвоночник, нервные окончания не задеты, я нахожусь в здравом уме без потери памяти! Все могло быть гораздо хуже, пойми, но я все ещё вижу и слышу тебя, я говорю с тобой, мой организм почти полностью функционирует. Почему ты отказываешься фокусировать внимание на этом и думаешь только о том, что я не могу ходить? — Я свою жизнь прожила, Чонгук. А ты свою еще нет, тебя все должно было ждать впереди: приключения, влюбленности, брак, путешествия, эмоции. Что из этого ты можешь получить, сидя на двух колесах? Молодой человек пораженно приподнимает брови, не скрывая собственного удивления. Почему к нему обращаются в таком тоне, словно он на смертном одре? Он молод, он поправится, он встанет на ноги! Гён-хо примирительно поглаживает плечо сына, с недовольством зыркая на жену. — Всё. Я могу получить всё, что ты перечислила. Мы в прогрессивном веке живем. — Кому нужен инвалид? — Саныль вскидывает подбородок, начиная раздражаться. — Кто возьмет на себя такую ответственность? — Человек, который меня любит, — с возрастающим гневом в груди бросает Чонгук, не скрывая обиды. — Или по-твоему этого недостаточно? Не ты ли мне внушала, что внешность не главное? — Это образное выражение, все так говорят, — не придавая значения, с каким презрением вылетают слова изо рта, женщина тоже заводится, не уступая сыну в агрессивности и активно жестикулируя руками. — Презентабельный вид всегда важен, одежда и то, как ты подаешь себя всегда бросается в глаза в первую очередь. Что ты можешь предложить миру в таком положении? Чонгук обескуражен, он понятия не имеет, чем крыть подобные рассуждения. Язык онемел, веки отяжелели, на сердце опустился неподъемный груз. Фразы бьют в самую точку, неожиданно по больному и вглубь, где расползаются войны с подсознанием. Чон усердно уговаривал себя держаться ради родителей, не подавать виду, что он озадачен полученными ранами, выглядеть бодрым и готовым к преодолению испытаний, но в конечном счете это оказалось бесполезным, никому не нужным. В него заведомо не верят. — Тебе стыдно за меня? Стыдно, что теперь я такой, а не «самый красивый и талантливый мальчик» по версии друзей твоих друзей? Гён-хо пугается надломленного голоса и взгляда, коими Чонгук безжалостно режет своих родителей. Он отчетливо слышит и видит горечь в глазах своего ребенка. Чонгуку больно. Чонгук разочарован. — Я не это имела в виду, — Саныль снова испытывает раздражение, но уже на то, что ее позицию понимают неправильно и перекручивают навыворот. — Твой талант никто не сможет у тебя отнять, однако… — Презентабельность хромает, да? — Чонгук! — Люди будут читать то, что я пишу вне зависимости от моего морального или физического состояния. Им все равно, что я из себя представляю, им нужны только мои мысли и истории. — Я так и сказала… — Ты не так сказала! — парень резко тормозит колесо ладонью, останавливая их движение, чтобы взглянуть матери в глаза. Меж бровей залегает складка. Ничего из того, что озвучено, не должно было прозвучать. Облик Чонгука устрашает Гён-хо подавляющей темной аурой. Его отец от природы ранимый человек и чувствовать столь гнетущие вибрации в воздухе — дополнительный стресс. Черный взгляд грозно переливается на свету, шевеля безумным блеском мурашки под кожей. Спорить с Чонгуком, когда он принял решение, запрещено. Подвергать ценность Чонгука сомнению запрещено. Внушать Чонгуку, что у него не получится, запрещено. В нем взращен бойцовский дух, он в кровь расшибет лоб, но докажет обратное. Сейчас не об этом, но не менее важном. Чонгук любит жизнь. Вопреки или вследствие. Беспрекословно. Безвозмездно. Опять-таки, Чонгук любит свою жизнь. По своим правилам. Со своими увлечениями, личными радостями, маленькими вольностями. Не то, что от него хотят увидеть, когда слышат «я писатель», а так, как ему нравится. Чонгук хочет жить свою жизнь, просто боится, что так, как было раньше уже никогда не будет. — Ты знаешь, что я беспокоюсь о тебе. — Сейчас ты думаешь только о себе, — Чон говорит уже куда спокойнее, выбирая фразы. Несколько секунд замешательства были вызваны новыми условиями, к которым он оказался не готов и не адаптировался сразу. — Спасибо, что навестила, можешь возвращаться домой. — Прогоняешь? — губы Саныль на мгновение посещает с визитом грустная усмешка. Не сказать, что она удивлена, ее сын не в первый раз умело чертит границы, расставляя приоритеты по важности. Себя он в обиду не даст. — Я люблю тебя, но твое поведение меня очень обидело. Я ждал поддержки, думал, мы мыслим и смотрим в одном направлении, а ты поставила на мне крест еще до того, как увидела травмы. Гён-хо сглатывает кислый привкус на языке, на метафизическом уровне схватывая эмоциональное переутомление своего малыша, чьи футболки он отстирывал от засохшего шоколада двадцать лет назад. Чадо выросло, повзрослело, теперь оно само строит свою судьбу и отношения с людьми. Мужчина все так же готов стирать и убирать за ним мусор, если придется, не посчитает унижением мыть и кормить. Только бы Чонгук сам не был против, а он будет. Упертый. Своенравный. Безапелляционный. — Нам обоим нужно остыть, — Саныль стойко держится своих взглядов, осторожно сворачивая конфликт, как лист бумаги. — Я подумаю над твоими словами. Приеду завтра утром. Что тебе привезти? — Желательно новый телефон, потому что я ни с кем не могу связаться без него. Женщина молча отстраняется, кидает взгляд на мужа, давая понять, что ей нужно немного времени побыть наедине со своими мыслями. Отдает список с препаратами, которые нужно купить на ближайшее время. — Я не изменился, — считает необходимым подчеркнуть Чонгук напоследок. — Если ты думаешь, что из-за ампутированной конечности в моей голове все перемешалось, то ошибаешься. Я все тот же человек с тем же набором качеств. Я все ещё человек. Путешествия, приключения, влюбленности… Неужели это для тебя более ценно? — Ты имеешь полное право обижаться на нас, — тихо произносит отец, тоскливо глядя вслед уходящей женщине. — Мы не знаем, с какой стороны подойти к тебе, мы никогда не были в такой ситуации. — Зачем искать ко мне подход? Я все ещё ваш сын, ничего не изменилось! Боже, зачем вы сами все усложняете? Я так ждал вас, так хотел увидеть скорее, обнять, показать, что все хорошо. В результате мне дали понять, что моя жизнь закончилась и пора отправляться на кладбище, ничего позитивного уже не будет. Сгорбленный мужчина виновато смотрит на сына, не справляясь с волной его отрицания и негодования. — Пап, ты за свою жизнь столько ужасов насмотрелся, видел трущобы Индии, антисанитарию Африки, смертельные язвы, убийства животных, природные катаклизмы. Ты стольким людям помог, со столькими организациями сотрудничал, и ради чего? Неужели видеть меня страшнее? Неужели я — хуже всего, что случалось за все годы твоей работы? Пауза длится недолго, Гён-хо отвечает твердо и без единого сомнения во взгляде: — Страшнее. Ты мой ребенок, плоть от плоти, вся моя сознательная жизнь прошла с тобой. Я помню твое беспокойное дыхание в периоды болезней, помню первые шаги и первые слова, как ты пошел в школу и выпустился из нее, как искал свое призвание, как скандалил и искал пути примирения. К тем людям, которым помогал, я не испытывал ничего, кроме жалости. К тебе отношение кардинально отличается, ты должен это понимать. У меня сердце останавливается, когда я вижу тебя беспомощным, а ничего не могу сделать. Здесь нужно время, терпение, сила воли. А я снова не могу помочь, это только от тебя зависит, от твоего упорства. — Удобно. Убеждаешь самого себя, что не в состоянии ничего сделать, хотя я ни о чем и не просил. Поинтересоваться, как я себя чувствую, не вариант? — Я и так все вижу. Ты разбит. Какой толк слушать похоронную отповедь по кругу? Его родители абсолютно потеряны, даже больше, чем он сам. Чонгуку надоело. Он шаркает ладонью по колесу, разворачиваясь на коляске в другую сторону, и собирается ехать к себе в палату, как вдруг упирается в насупленный взгляд. Как давно Юнги стоит и подслушивает? Видимо, давно, раз никто не заметил его присутствия или передвижения. — Господин Чон, вам лучше купить лекарства сейчас, пока аптека не закрылась на обеденный перерыв, — услужливо подсказывает Мин, опуская глаза на смятую бумажку в руках того. — Я отвезу Чонгука сам, не беспокойтесь. Юнги из тех, с кем тяжело найти общий язык, хотя в глубине души он неплохой парень. Должен пройти определённый период, прежде чем он станет доверять и обсуждать с кем-то свои мысли. Он много читает и крайне придирчив. Не благодаря фильмам, а благодаря реальности он знаком с голодом, ненавистью, гневом, непробиваемой мотивацией выжить. Если выпадает возможность разговорить его, можно услышать много глубоких мыслей — Юнги говорит мало, но всегда по существу. — Меня не хочешь спросить сначала? — ворчит младший без запинки. — Не хочу. — Стандарт. — Пожалуйся на меня главврачу. — Первым делом, как только увижусь с ним. — С годами твой характер стал невыносимым. — Во всем беру пример с тебя, хён. Гён-хо настороженно наблюдает за их «общением», не уверенный до конца, может ли оставить этих двоих наедине. Как лучше поступить? — Аптека на первом этаже. Спускайтесь на лифте, сэкономите время, — доходчиво отвечает Юнги, толкая инвалидную коляску от себя. — У тебя своих дел нет? В чужие хочется залезть? — Чонгук в ярости. — Ты предпочитаешь короткие ответы или развернутые? — У тебя проблемы с памятью? — Мы не виделись шесть лет. Все еще наивно предполагаешь, что ты тот, кого я знал когда-то? Не «был влюблен». Не «строил отношения». Не «планировал будущее». Знал когда-то. Чонгук облизывает вмиг пересохшие губы, теряя энергию на поддержание диалога. Ее выкачивают из тела, опустошая до костей. Холодно. — Предлагаю дальше ехать в умиротворенной тишине. — Хорошая идея. «Еще бы», — Чон едва заметно кивает подбородком, ощущая облегчение, которое длится, впрочем, совсем ничего. — Извинись перед отцом за грубость, когда он вернется. Ты лучше меня знаешь, как они дорожат тобой. — Считаешь, что я не прав, ничего нового, — Чонгук слабо усмехается, не находя сил на большее. Юнги обладает эмоциональным вампиризмом, это в тексте уже указывалось? — Ты прав, но доказывал свою правоту слишком грубо. Он уже немолод, всякое может произойти. Матери это тоже касается. Она, конечно, несла ахинею, но выставлять ее за порог даже для тебя слишком. Присутствие Мина усугубляет его и без того подавленное внутреннее состояние. Юнги — это прошлое, болезненное и мрачное, от него спину окатывает кипятком и лопатки жжет. И ведь не объяснишь, что не так, их слишком многое связывает, чтобы сейчас притворяться с масками на лицах. Всё не так. Чонгук мечтает сбежать от табуна колючих иголок по телу, когда Юнги пересекает рамки и появляется в поле зрения. Всё его существо погружается в оборонительную крепость поблизости с хирургом, мозг понимает, что ему могут причинить вред, защищается, сигнализирует об опасности, а Чонгуку деться некуда, он безоружен. Сидит в коляске и надеется, что Юнги не повезет его к лестнице и не спустит по ступенькам вниз головой. Жестко? Зато правдиво. Чонгук боится мести? Определенно. — Ты не умеешь заботиться о людях, Гук, привык всегда думать только о себе и своем состоянии. И даже не замечаешь, сколько боли причиняешь, разрушая всё вокруг ради собственного блага. — Отстаивание интересов или мировоззрения не является разрушением, Юнги, — вдумчиво откликается Чон без тени упрека лице. В нем нет злобы или желания доказать значимость своих слов, кому надо и так ее поймает. — Я не перешел границу дозволенного, не высказался оскорбительно или низко в отношении родных. Я вступил в дискуссию и дал понять мою позицию на положение вещей, не драматизируй. Мин стискивает зубы до боли, сдерживаясь от резкой отрицательной реакции, про себя делая вывод, что Чон ни капли не изменился: как был эгоистом, так и остался. Он и не подозревает, насколько комично выглядит со стороны, навешивая ярлыки один за другим, толком не узнав подробности ситуации, считая, будто прекрасно понимает всё лучше других. — О ком по-твоему я должен думать или заботиться, когда тема разговора — моё здоровье? Меня волнует, что со мной будет дальше, я беспокоюсь о своём будущем. Кому станет легче, если я продолжу отмалчиваться и соглашаться с тем, что мне не нравится, лишь бы никого не обидеть? Люди начнут принимать важные решения за меня, что категорически неправильно. Только я имею право влиять на свою жизнь, только на мне лежит за нее ответственность. Я не хочу через сорок лет проснуться и понять, что всю молодость потратил на услужливость перед другими. — Ты когда-нибудь научишься говорить что-то кроме «я», «мне», «меня»? — минову едкость можно собирать ложками, он без зазрения совести ею делится. — Так сложно сказать «прости»? Так тяжело признать свою вину? Когда любишь, гордость отходит на тридцатый план, она не имеет значения. — Перед кем я должен попросить прощения и за что? Что конкретно я сделал или сказал не так? — А ты не догадываешься? Чонгук закатывает глаза, отказываясь вступать в игру «пойми по намеку». Он называет себя взрослым человеком не без причины, его поступки не отличаются от обещаний. — Либо говори прямо, либо прекрати ходить вокруг и около. Чего ты добиваешься? Юнги хмурит брови, мрачнея взглядом. Он так долго ждал извинений от Чонгука, которых не получил в свое время, а тот ведет себя безразлично, словно действительно не понимает, что от него просят. Мин никогда не признается, не выдаст свою зачерствевшую обиду на невысказанное раскаяние. Он продолжает удивляться — неужели Чонгук в самом деле не чувствует себя виноватым? Так ведь нельзя. Юнги, к примеру, ощущает укол совести за моменты, когда он вел себя несдержанно или грубо в его адрес. Не может такого быть, что у младшего нет ни одной причины попросить прощения! — Ты до жути надменный, бесчувственный, малодушный человек. Мне жаль твоих родителей, что у них такой сын. Чонгук оглядывается через плечо и, широко распахнув ресницы, следит глазами за сбегающим хирургом. Что это было? Внутри пеплом оседает странное ощущение, царапающее организм и органы. До него и спустя десять, двадцать, сорок минут переосмысления не доходит поведение людей вокруг. Сегодня магнитные бури? Почему все тем и занимаются весь день, что упрекают его и выдвигают претензии? Он самостоятельно доезжает до палаты, между делом приходя к выводу, что те, кто взывают к его совести, сами ею не обладают. Зачем Юнги обещал, что поможет, если в итоге повёл себя максимально глупо и по-детски? Парадокс. Уделять данному инциденту много времени он не намерен, впереди привычное испытание — залезть на кровать и улечься поудобнее. Выбирая приоритеты между физическим и ментальным, Чонгук отдает балл в пользу первого — тело сейчас важнее, чем уязвленное эго. Врачи успокаивают заключениями о том, что Чонгук быстро идёт на поправку, что скоро его выпишут домой, скоро он вернётся к нормальной жизни. «Скоро» — понятие, которое для каждого имеет свои границы. «Скоро» — это не через два дня, а через полтора месяца. «Скоро» — это через полгода. Для Чонгука каждое такое «скоро», озвученное легко и беззаботно, подобно оскорблению. Люди, окружающие его, считают своим долгом напоминать, что бывают случаи и похуже, что Чонгуку повезло и у него есть все шансы встать на обе ноги уже через полтора-два года. Два! Не завтра, а через два года! Чонгук разве что не скулит в подушку от каждого такого прогноза. Медсестра помогает ему усесться на кровать, поправить бандаж, отдышаться, аккуратно лечь на жестковатую подушку. Спит Чон благодаря снотворному, иначе не получается: посторонние шорохи, неприятные тянущие ощущения по всему телу, навязчивые мысли не дают сосредоточиться на тишине и расслабиться. Спать в пустой комнате, разумеется, лучше и проще, и все же момента, когда он останется один на один с таким собой, Чонгук до холодного пота страшится. Кто поможет ему, когда он захочет встать, поесть или принять душ, например? Нет, о таком сейчас боязно думать. Спрашивать, смущается ли он своего положения, нелогично. Перед статным, красивым, успешным Юнги выглядеть беспомощным — последнее, чего бы хотелось кому угодно. Чонгуку хочется верить, что внутри у него осталось нечто, по-прежнему привлекающее людей, что он способен заинтересовать своей начинкой, а внешность лишь побочный фактор и в данной ситуации не играет огромной роли. Он никому не может дать сейчас внешний лоск и презентабельность, но слушать, развивать беседу, поддерживать можно и без использования тела. Чонгук надеется, что этого достаточно.† † †
Снег тихо ложится на мокрый асфальт, неспешно падая с неба. Он единственный, кто никуда не торопится, ни за чем не гонится, никого не пытается победить. Обнажённые деревья стоят без движения вдоль дорог, указывая путникам дорогу. Оттенки синего сгущаются у горизонта, смешиваются с черным, превращаются в холст с живописной картиной. Зима умеет быть красивой, у неё своя аура, настроение, атмосфера, отличительная от других времен года. Пустынные поля, сугробы на обочинах, ледяная корочка на стёклах, острые сосульки на крышах, что разбиваются с громким звуком о землю — всё это меланхолия, жизненная проза, этап взросления. Весна и лето пестрят красками, очень схожими с переходным возрастом: много амбиций, желаний и планов, столько всего нужно успеть до наступления холодов. Осень и зима показывают другую, более спокойную сторону жизни, когда наступает тишина — для кого-то она разрушающая, а кто-то находит баланс и умиротворение. Есть те, кто научился чувствовать и понимать, те, кому зима необходима для перезагрузки. Это время, когда можно отложить погоню и остановиться, взглянуть вглубь себя, переосмыслить ценности. В самую пору разжигать камин, подкидывая свежие дрова, что наполняют воздух запахом леса, пить горячий чай и слушать, как в окно тщетно пробивается вьюга. Ровно месяц Чонгук пребывает в больнице. Месяц, как Юнги не находит себе места, утопает в тревожности и нервно оглядывается, боясь оказаться застигнутым врасплох из ниоткуда. Потребность в перевязках и контакте исчезла, со своей стороны Мин сделал все, что от него зависело, стоило бы выдохнуть. Но это же не кто-то чужой, это его Чонгук. Пусть и много лет уже не с приставкой «его», а внутри все так же скребет и откликается на зов. Он был миновым когда-то, память — убийственный механизм, способный сломать одним общим воспоминанием. Мысль, что Чон находится в том же здании, что и он, одновременно будоражила до мурашек и пугала до изнеможения. Находясь в двух паралельно разных состояниях, Юнги раздражался и скрипел зубами в первую очередь на себя, на свое отношение к ситуации, на внутренний коллапс, которого он абсолютно не ожидал. Беспокойные сны заставляли просыпаться посреди ночи, внушая существование давно похороненых чувств. Если они и были, то где-то на дне, так глубоко упрятаны, что отыскать удастся не сразу. «Какая беспечность», угрюмо ворчал хирург, переворачиваясь на другой бок кровати и утыкаясь обречённым взглядом в мерно падающие снежные кристалики. Чонгук сильно изменился за эти годы. Он ведёт себя сдержанно и даже замкнуто, Юнги помнит его другим: востороженным, имеющим бесчисленное количество идей для реализации. Отросшие волосы достают до плеч, губы научились произносить колкие, грубые слова, надутые щёчки больше не выглядят трогательными. Юнги очень скоро после их перепалки в коридоре понял, что перегнул. Вывалил всю свою обиду, не имеющую в тот самый момент никакого отношения к чонгуковой ссоре с родителями. Но возвращаться с извинениями казалось глупо и бессмысленно. Какая разница, в каком они теперь статусе друг перед другом? Их история закончилась, точки расставлены, последняя страница книги прочитана и закрыта. Почему тогда Юнги не может перестать придумывать сценарии их разговоров в голове? Что-то не отпускает, держит крепко, вяжет веревками, ноги сами ведут в отделение травматологии стабильно раз в день, чтобы узнать, увидеть на секунду и, успокоившись, уйти. Жив. Выздоравливает. С суицидальными побуждениями сражается, как самурай. Почему в болезненных сценариях Юнги даёт им шанс реанимировать отношения? Они уже прожили свою совместную жизнь, начинать заново все равно что смотреть один и тот же фильм по кругу — сам процесс может быть приятным, но концовка не изменится. Чонгук умеет вести себя иначе, просто Юнги — не тот человек, ради которого он готов на это. За годы отшельничества Мин привык не испытывать эмпатии и сексуального возбуждения, ему в такой роли комфортнее жить — меньше жалости к себе и желания данные потребности чем-то заткнуть. Объявившийся внезапно Чонгук совершенно не вписывается в его жизненный уклад «Работа, дом, работа, в воскресенье в маркет за закупками еды на неделю, работа, дом, в отпуск к родителям на пару дней, дом, работа». Очень плотный график, утраченному прошлому впихнуться некуда. Звонкая трель разносится по каждому уголку однокомнатной квартиры, заполняя собой тоскливую тишину. Юнги переводит взгляд с окна на входную дверь, взвешивая несколько раз, стоит ли открывать нежеланным гостям так поздно. Друзья без предупреждения не приходят, а на общение с врагами он эмоционально не настроен. В больнице, будучи одетым во врачебный халат, он чувствует себя на своём месте, на своей территории, неуязвимым, и готов обороняться от любого пекла. Но дома, укутавшись с головой в одеяло из меланхолии и досады, он быстро разойдется по швам перед малейшим напором. Звонок не раздаётся снова — потревоживший его человек покорно ждёт, не настаивает, предоставляет выбор. Юнги в свою очередь предоставляет шанс. — Господин Чон? — опешивший Мин застывает на пороге, не удосужившись даже прикрыть рот от удивления. — Что стряслось? — Прости, Юнги, мне не к кому пойти кроме тебя в этом городе, — голос сгорбленного мужчины подавленный и сырой, он явно не один час провел на морозе. Куртка покрыта мокрыми пятнами от расстаявшего снега, на манжетах сверкают белые снежинки, с грузных ботинок ручейками стекает вода. — Мы можем поговорить? Как будто в таком виде Юнги осмелится ему отказать. Он только неслышно вздыхает, пропуская бывшего пациента внутрь своего жилища: — Входите. Раздевайтесь. Я приготовлю вам травяной чай. Мин идёт на кухню, попутно туже запахивая темно-зелёный махровый халат на животе. Включает чайник, достаёт заварку с полки, и все это на автомате, пока в голове сотни новых вопросов и опасений. Не сказать, что он должен — свои обязательства как врач он давно выполнил и перед Гён-хо, и перед его сыном, однако поздний визит обычно не сулит ничего хорошего. К нему есть претензии. Возможно, просьбы. На худой конец, требования. — Я тебя не разбудил? — Чон ступает по паркету в носках почти беззвучно, оставляет мокрые следы после себя, взглядом извиняясь за причинённые неудобства. — Предпочитаете с сахаром или без? — Одну ложку, — Гён-хо быстро сдувается, отчётливо видя неприязнь со стороны собеседника. Оно и понятно — их расставание с Чонгуком было далёким от мирного. Юнги имеет право быть невеждой. Имеет право выставить постороннего за дверь, спустить с лестницы, бросить в лицо упрёки за безалаберного сына. Так он считает, хоть и не говорит вслух ничего, помешивая жидкость в чашке. — Мы давно не виделись. — Давно. — Как поживаешь? — Не жалуюсь. Есть крыша над головой, работа, деньги, уважение начальства. Я в порядке. Юнги не спрашивает «А вы как?». Ему неинтересно и он этого не скрывает за фамильярностью. Их ничего не связывает, у него внутри долгожданная пустота впервые за вечер объявилась, чему хирург рад и не хочет спугнуть блаженное онемение. Он помнит, что профессия Гён-хо связана с благотворительностью, и будь они в других условиях, он бы обязательно поболтал о философии, мироустройстве, взглядах на жизнь, о его жене. Но фраза «Мне не к кому кроме тебя пойти» не несёт двойные смыслы — от него чего-то ожидают. К нему пришли с намерением. — Вы планировали поговорить, — мягко, но настойчиво направляет старшего Мин. — Я понимаю, насколько неправильно прозвучит все сказанное мной, особенно учитывая ваши нынешние отношения с Чонгук-и. Но я прошу выслушать меня до конца и принять мою позицию. Юнги не ошибся в догадках. Зачем бы ещё приходил Чон, если не поговорить о сыночке? Мин запасается терпением, присаживается на подоконник, и опускает взгляд в пол. Не способен держать себя достойно. — Чонгук сейчас не в самом лучшем расположении духа. Для меня его борьба многое значит, он действительно идёт напролом, чтобы встать на ноги, но слегка форсирует события. Он привык обходиться без сторонней помощи, поэтому на любой наш с матерью жест реагирует максимально остро. Я не знаю, как к нему такому подступиться. Он мой единственный ребёнок, я едва ли не поседел от новости об аварии, думал, что потерял его насовсем. Я счастлив, что он жив, но он не подпускает меня к себе, и это ранит. Я все, что угодно готов сделать, чтобы вернуть его к прежней жизни, но он не позволяет: не смотрит на старые фотографии, не разрешает рассказывать истории из прошлого, просит не давать его контакты друзьям. — Полагаю, он избегает жалостливых взглядов, — дежурно поясняет Мин. Он лекарь, ему не впервой. — После пережитого трудно вспоминать моменты, где он ходил, был здоровым и полноценно функционирующим человеком. — Я понимаю, я все понимаю! Но не могу больше смотреть, как он увядает. Я сам скоро погибну от того, как сильно он страдает. Юнги озадаченно хмурится, выстраивая логическую цепочку беседы. К чему Гён-хо склоняет свою тираду? Уж не собирается ли он… — Я знаю, вы часто ссорились перед расставанием, но ты был и остаёшься очень важным для него. Он до сих пор видит в тебе авторитет, пусть и не показывает это открыто. Уже столько времени прошло, неужели ваши взаимные обиды не иссякли? Ты ведь старше, ты мог бы… Сердце скатывается к ногам, тело берет оторопь, воздух не поступает в лёгкие, конечности леденеют. Естественно! Именно это он и собирается! — Нет. Общество слишком часто принуждало Мина делать сотни тысяч первых шагов навстречу, как раз по принципу «ты старше, будь умнее». И ни один уступок не окупился, он же сам и поплатился в последствии. Почему люди не видят дальше своего носа? Адекватная личность, умеющая думать и анализировать, прекрасно осознает, насколько тяжело и мучительно извиняться, когда твоей вины нет; прогибаться, уступать, когда твоему партнёру совершенно все равно, он жалеет только себя, замечает только свои чувства и категорически забывает про твои. Он хочет, чтобы с ним обращались, как с чем-то ценным, но сам ценить не научен. Он видит только свою правду, в конфликте говорит громко и уверенно, перебивает, не слушает, но очень любит, чтобы слушали его. А потом перевирает суть спора, упрямо доказывая собственную правоту, в итоге принимая обличие жертвы в глазах посторонних. Так поступают только змеи. Так поступал Чонгук. — Все его «друзья», как и он, чокнутые на творчестве. Такие не умеют дружить и любить что-то кроме своих творений. Они эгоисты. Я убедился в этом ещё пару лет назад, но когда с Чонгуком случилась беда, я продолжал верить, что они его поддержат. Этого не произошло. Каждый из них в своём мире «искусства», у всех проекты и неотложные дела, никто не собирается ехать к нему и помогать, когда он в этом нуждается. Ему нужен друг, понимаешь? Настоящий. Преданный. Такой, как ты. Юнги завоет. Прямо сейчас. Во всю глотку. С Чонгуком невозможно дружить. Его можно только любить и полностью принимать со всеми чудаковатостями, иначе не выйдет. С друзьями он не видится по полтора года и ничуть не беспокоится по этому поводу, для их компании это в порядке вещей. Если хочешь видеть Чонгука хотя бы перед сном или утром, необходимо жить с ним в одной квартире. Он уходит с головой в свой писательский труд, днями носится с черновиками, если не приготовить ему поесть заранее, он просидит трое суток голодным. Юнги по этой причине и предложил им съехаться, несмотря на большую разницу в возрасте и всеобщее порицание. Как ещё ему было выловить Чонгука, если тот постоянно занят, а у самого Мина — хирургия, ночные дежурства и нескончаемый поток пациентов? Благодаря переезду они стали видеться чаще, проводить вместе хотя бы вечера, иногда даже удавалось урвать выходные. В статусе друга он бы его не упросил и месяцев пять на личную встречу. Нет. Это совершенно невозможно. Не собирается Юнги к нему в друзья набиваться. Даже в устном изложении данная формулировка выглядела абсурдной. Внутри разворачивался сбой системы, ему казалось, что он находится в дряном фильме с высоким рейтингом. Просыпалась безбашенная злость, и если бы сейчас кто-то вышел из-за кулис и протянул ствол, Юнги без сомнения схватился бы за него, выпуская бездушные пули для самозащиты. Ему было жаль себя до слез, до хрипа в горле, до выжженой земли, испепеленной в прах. Никто не видел его борьбу, его страхи, его растерзанную на лоскуты душу. Никто не заступался за него, не становился на его сторону, не заслонял собой от грубости. Речь никогда не шла о нём, будто в отношениях существовал исключительно Чон, а Юнги ему в воспитатели записался. «Он особенный, он хрупкий, с ним так нельзя». Мин захлебывался ядом: «А со мной так можно?» — Скоро Чонгука выпишут, а в Сеул он ехать отказывается. Говорит, что собирается продолжать лечение у доктора Кима, потому что доверяет ему. Это значит, что он останется в Инчхоне, а здесь у него никого нет. — Почему вы не можете остаться с ним? — Сын категорически против, а ты знаешь, каким бескопромиссным он бывает в таких случаях. Мы, конечно, будем приезжать, но этого мало. Первые месяцы за ним требуется круглосуточный уход. Юнги не знает, что ему ответить. Не понимает, какого ответа от него ждут. От него веет пронзительным холодом, от которого даже на расстоянии становится дурно, муторно. Он смотрит на мужчину сначала как на дурачка, потом предосудительно. — Вы собираетесь с ним до конца жизни сюсюкаться? Кто его вообще спрашивать станет? Он не в том положении, чтобы выбирать, кого прогонять. Вы родители, вы должны быть с ним, а его заскоки никого не волнуют! — Не буду же я с ним драться, — обороняется Гён-хо, сюпая горячим чаем. — У него свой взгляд на вещи, я не могу ничего навязывать. Думаешь, я не приказывал? Не шантажировал? Не ставил ультиматумы? Его ничего не берет, он решил, значит так должно быть. Хирург молчит, гневливо набычившись. Агрессия расцветает синяками под кожей, узурпирует мозг, побуждает говорить громко, доставлять неудобства. Мстить! За каждую секунду, когда были не на его стороне — теперь пусть пожинают плоды. Трудно сдерживаться, он то и дело забывается, что перед ним человек старшего него, кулаки зудят. — Я его потеряю, Юнги, — жалобно мямлил мужчина, взывая к совести. Юн так и не понял, к чьей. — Я не прошу тебя возвращаться к нему. Просто… Присмотреть? Проконтролировать, чтобы с ним снова не приключилась беда. — Он достаточно взрослый, чтобы контролировать себя самостоятельно. Наймите ему сиделку — и вы спокойны, и Чонгук в безопасности. Имя, впервые за столько времени произнесенное вслух, а не мысленно, вызывает стремительное жжение в горле, отнюдь не приятное. Мозг Юнги помнит, кто это. Его тело помнит. Его нервная система, что не раз оказывалась поверженной, никогда не забудет этого персонажа. Он навечно выгравирован под рёбрами, как минимум оттого, что боль от его руки неисчесляема. Чонгук манипулировал миллионы раз, чтобы достигнуть желаемого результата; возвращал, чтобы снова и снова резать по-живому. Юнги подсознательно понимал, что однажды эта связь его доконает, что он не выдержит и увянет. И позволял крошить себя, словно вчерашняя боль была недостаточной. Тревожность, родившаяся в последствии их соседства в одной квартире, поглотила Юнги целиком. Раньше он мог испытывать частичное её присутствие, потом стал её составляющей, а теперь они неделимы. Он и есть тревожность. Чудовищное чувство. — Не знал, что ты такой злопамятный. — Вы много чего обо мне не знаете, господин Чон. — Значит, не поможешь? — донышко чашки разочарованно звякает о блюдце. — Я так и не понял суть просьбы. Подружиться с вашим сыном? После всего, что было? Мы поставили точку навсегда. Когда я говорю «навсегда», я имею в виду «навечно». Найти сиделку? Я поищу, если вам от этого станет легче. Юнги не стремится поддерживать разговор и уж точно не собирается быть любезным, увидев истинные мотивы прихода Гён-хо. Он не лишён чувств и по-человечески может понять — отец Чонгука в отчаянии, он страшится потерять сына, отдалиться, стать никем. Он решил обратиться к Юнги за помощью по старой памяти, но ему нет смысла искать взаимности в этом доме. Мин не имеет права вестись на провокацию и уговоры, ему запрещено предавать себя в очередной раз. Лежа на самом дне ущелья, он клялся и божился больше ни за что не отдаваться этим рукам. Лучше умереть, чем вновь чувствовать бесконечное падение и никогда, — что тебя ловят. По мере того, куда заходила его мысль, в горле накапливалась тяжелая оскомина — Юнги не дышал, не глотал, не моргал, даже пульс, кажется, замедлился, притих, прислушался. Это ощущалось, как заново вскрытая рана, так и не затянувшаяся в свое время. Ему мерещилось, что он перерос, давно смирился и простил, вытравил из головы, выскоблил из сердца, но нет, все события ожили с новой силой, насыщенными красками, обидами, разочарованием, жалостью и насмешкой, все, как вчера, хотя прошло много лет. Он закрыл глаза, чувствуя болезненные колики по телу, суматошные воспоминания, стыд за предательство, презрение за слабость и невозможность изменить жизненный поворот не туда. Голова разболелась, виски дробило на мелкой терке, затылок ныл в поисках облегчения. Грудная клетка делает частые подъёмы из-за быстрого дыхания, не справляющегося с нагрузкой органов внутри. Вены вибрируют. Юнги больше не простит. Не закроет глаза на обиду. Не позволит проехаться по себе катком. Не сглотнет несогласие в угоду сохранения отношений. Ценно то, что редко. Юнги очень хочет простить, но он не в праве. Это предательство себя. Гён-хо уходит столь же тихо, как и пришёл, оставляя молодого мужчину наедине с собой и падающим за окном снегом. Ночь долго не близится к утру, изводит своей темнотой и беспросветной опустошенностью. Юнги очень много вложил в состоявшийся диалог и теперь чувствует мерзкий разгром. Его обличили. Никто не понял трагедии, с поличным не поймали, но он — узрел, признался, объявил. Так стыдно быть слабым, ведомым, повергнутым, особенно в отношении человека, который является причиной твоего краха. Стыдно чувствовать суматошное биение сердца и знать, что оно, проклятое, всё ещё стучит в одном ритме с. Внутри перегорают все рубильники, неистово хочется прострелить себе висок, избавиться от воспоминаний, где они все ещё принадлежат друг другу, выбирают умного робота для мытья окон в интернет-магазине, ходят на пикники, пьют пиво на крыше многоэтажки в послезакатное время, когда видны звезды; обнимаются лёжа. Нет. Вычеркнуть. Не было такого.† † †
Чувства, вызванные появлением Чонгука, приносили неоднозначные эмоции, смущение, порой растерянность, имели эффект внезапности. К молодому писателю тянуло слишком сильно. Юнги испытывал симпатию много раз, но здесь преобладал другой окрас, иной тип влечения, простое человеческое любопытство и желание узнать собеседника лучше. Чонгук грамотный, деликатный, наблюдательный, мудрый парень. Он отважный и порядочный, последовательный и проницательный, всегда много взвешивает, прежде чем сделать шаг. Чонгук самобытная и цельная личность, даже если ему присущи сомнения, это не от неуверенности, просто он старательный перфекционист и стремится к собственному идеалу. На улице дышится легче и свободнее. Ночь переливается белыми кристалами снега, сверкая под жёлтыми пятнами фонаря яркими блёстками. Морозный воздух забирается в нос, щекочет шею и ключицы, оседает паром на волосах и ресницах, проникает под одежду, ластится холодной лентой по языку и стекает в горло. Освежает. Бодрит все тело от кончиков ушей до пяток, пронизывает энергией, насыщает жизненными силами. Деревья трещат и качаются на ветру, низкие кусты засыпало снегом. В сизое небо поднимаются хрустальные бусины потревоженных снежинок, стоит птицам взметнуть ввысь, стряхивая белоснежное покрывало с голых веток. Колкая свежесть оседает на пальцах, вынуждает их краснеть и бугриться толстыми венами, — без громоздких вязаных варежек и шарфов не обойтись. Юнги задирает голову повыше, совершая глубокие вдохи, шумно втягивает носом, никак не может надышаться. Впервые зима приносит ему больше положительных эмоций, чем лето или весна. Впервые он топчется под больницей дольше часа и не решается подняться в отделение травматологии. Впервые он не находит слов для выражения своих мыслей, так как боится, что Чонгук отреагирует слишком резко и прикажет не появляться ему на глаза. …Но разве они не сделали это уже в адрес друг друга? Будет честным сказать, что чонгуков уход являлся чем-то естественным, медленным, логичным, это не случилось резко и неожиданно. Раньше он имел намного больше энергии, раньше хотелось ею делиться, собрать вокруг огромное количество интересных людей, обмениваться мыслями, идеями, вместе искать ответы на вопросы. Не сразу пришло осознание, что он больше не ощущает связи с людьми, не хочет говорить, не хочет слушать. Внутреннее состояние дошло до определённой точки. У Чонгука пропал интерес к человечеству в целом. Он перестал восхищаться современными технологиями, относить себя к пацифистам, взаимодействовать с людьми. Они стали ему даже омерзительны. Этап, который следовало пройти, чтобы дальше стало легче, разочарование утихло, а взамен снизошло принятие — мир всегда был таким. До, во время и после его осознания тоже будет. Жизнь циклична. Чон из тех, кто за шиворот вытаскивает себя из помоев самостоятельно. Он рассуждает, убеждает, анализирует. А многие этим пользуются, вытаскивая остатки его ресурсов с кровью и эмоциями. Открытость пошла ва-банк и привела к тому, что Чонгук впредь не чувствовал н-и-ч-е-г-о. Онемение. Пустоту. Лёд. Удивлению не было предела, когда горячий бульон отскочил на кожу, и по телу пронеслась вспышка боли. Он действительно удивлялся теперь подобному — в остальные дни он жил, ощущая невесомость, будто имел оболочку вместо тела. И чем больше успеха приходило в его жизнь, тем апатичнее он становился. Говорят, главное не конечная цель, а радость в пути, пока ты достигаешь её. В чонгуковом случае это больше не работало. Он достигал того, о чем год назад самозабвенно мечталось, а привкуса радости не испытывал. Да и откуда ему взяться? Он погружался все глубже и глубже, раскапывал новые психологические травмы, и вес воспоминаний столь тяжёлый, что двигаться было невозможно. А он продолжал. Иногда ему хочется отдохнуть, выключиться и поставить мозг на зарядку, вынимая его из головы. Между внешним и внутренним положительная динамика: он стремительно двигается к себе, что важно и необходимо. Но цена слишком высока. В такие вечера, как этот, Чонгук чувствовал одну свою голову на плечах, остального тела не существовало. Корявые мысли плавали в черепушке, но ни на чем конкретном не останавливались, расползались подо лбом как черви, шипели что-то невнятное. Он стал агрессивнее и резче, не участвовал в обсуждении семейных дел, не присоединялся к дружеским посиделкам. Вернулось то его состояние, когда он не хотел никого видеть, когда внешний мир приносил много шума и раздражающей возни. Все видели перемену в характере и поведении, однако упорно делали вид, что ничего не происходит, что это временно и скоро вернётся в норму. Чонгук отдалялся, обижался, закрывался — естественная реакция на боль и стресс. Тревожность росла по часам от одного только представления, что уже скоро ему необходимо будет взять свою культю в буквальном смысле в руку и выйти из больницы на лютый мороз. Слова не складывались в предложения, текст не шёл, хотя он пару раз старался начеркать хоть что-нибудь связное в блокноте. И проблема была не в том, что он исписался или впал в депрессию, причина заключалась в чересчур быстрой смене событий. Его насильно вытолкнули из зоны комфорта, он не хотел останавливаться. У него были идеи, планы, цели, но ни одна отныне не выглядела достойной воплощения или гонки следом. Черновики не сохранились и ушли в забвение вместе с любимой машиной, желание писать тлело на углях и подавало признаки дыхания (вопреки всему!), но как только он заставлял себя взять карандаш и черкнуть хоть слово, неподъемный груз сваливался на плечи, портя момент ощущением, что он не должен этого делать. Чонгук не был «на грани», он поселился в самом эпицентре кризиса. Личностного, творческого, физического. Казалось, никто не мог ему помочь. И в то же время — он сопротивлялся чужому вмешательству. Психика отторгала всех, провоцировала отрицательную реакцию на каждого, не осталось людей, чьё мнение стоило хотя бы монету для Чонгука. — Юнги? Ты что тут забыл так поздно? — низкий голос Намджуна наполнен беспокойством и самую малость раздражением. Он находит друга с красным носом и щеками, в легкой курточке, в ботинках на тонкой подошве, без шапки, застывшего под фонарным столбом. Намджун возмущён и зол! Мин хлопает несколько раз побелевшими ресницами, глуповато улыбается замерзшими губами, объясняет абсолютно трезво и здраво (сам своему спокойствию завидует!): — Собирался узнать, как Чонгук поживает. — Ты мог позвонить мне и я бы подробно рассказал тебе о процессе выздоровления своего пациента. Ким одет в темно-зеленую парку с капюшоном, шея туго стянута шерстяным шарфом, уши от ветра прикрывает шапка, лицо — чёрная маска. Он, как и полагается взрослому человеку, полноценно укомплектован на период кусачих морозов. Смотреть на то, как коллега пренебрегает своим здоровьем ради несостоявшегося мальчишки ему откровенно противно. Намджун знает — оно того не стоит. Он уверен. Грачи широко размахивают крыльями, черными сгустками пачкая снежные сугробы на обочине. Взлетают с громким кличем к звёздному небу, разукрашивая своей тенью пустынный тротуар. Из окон клиники льется свет, благодаря которому виден каждый закоулок, что доступен глазу, но там, в глубине тесных улиц, расползается зловещая темнота, живущая по своим законам. Беспризорные собаки, канализационные люки с крысами и тараканами, глубокие ямы и подвалы, сырость и слякоть. — Идём в машину, — мужчина советует миролюбивым тоном, точно определяя, какими методами необходимо воздействовать на друга. — Обещаю, я отвечу на любой твой вопрос, но сначала следует отогреться. А пока садись в машину. — Я не замерз, — сдавленно бормочет Мин, юрко прыгая в тёплый салон автомобиля вслед за Кимом. Намджун неодобрительно исследует Юнги острым взглядом, тщательно продумывая слова для выражения своей позиции. Обижать друга ничуть не охота, но тот постепенно начинает переходить границы, и Намджуна подобные выходки озадачивают. Ему изначально не понравилось, что Юнги проявляет излишний интерес к молодому человеку, поначалу это оправдывалось обычным любопытством, далее — жалостью, желанием поддержать. Однако календарные листы переворачиваются, а ничего не меняется. Полтора месяца прошло, а интерес Юнги не просто «не угас», он увеличился в три раза! Более того, он стал настойчивым. Теперь он хочет видеться с Чонгуком, говорить с ним, проводить время. Намджун встревожен и готов открыто заявить об этом. — Тебе не кажется, что ты увлёкся? Так нельзя. Сегодня ты чуть не окоченел на морозе из-за него, а завтра что? — Не преувеличивай, — Мин сердится, вскипает, из-за невнятной аргументации буксует на месте, не имея возможности разогнаться. — Я взрослый человек, я врач и меня просто беспокоит здоровье пациента, которого я принял на операцинный стол. Что в этом плохого или неправильного? Намджун медлит какое-то время, посматривает в окно на проезжающие по трассе машины. Юнги в это время опускается в кресле ниже, ощущая, как тело постепенно греется от включённой печки. — Я не люблю ковыряться в чужом нижнем белье, ты помнишь, но здесь случай особенный, раз уж ты в нем задействован, — строго заключает Ким, показательно складывая руки поверх руля в замок. Запястья соприкасаются с холодной кожаной обивкой и покрываются мурашками. — Чонгук знатно подпортил твою психику своими капризами. Вы были вместе не неделю, не месяц, а два года, за это время можно изучить человека от и до. Я волнуюсь за тебя. Я вижу, с каким энтузиазмом ты опять торопишься к нему навстречу, и это меня пугает. Остановись, пожалуйста, и увидишь, что этот человек не достоин твоего внимания. — Мне важно знать, что он в порядке. Я дружу с его отцом, он просил меня приглядывать за Чонгуком, когда его нет рядом. Ничего кроме этого между нами не происходит. — Если бы тебе было важно знать, ты бы подошёл ко мне напрямую и спросил, а если ты ходишь кругами, значит что-то чувствуешь опять, — образцово подчёркивает Намджун, отстаивая свои убеждения. — Ты опять попадешься в эту ловушку и будешь страдать. Оно тебе надо? Ты давно не подросток. Намджун глубоко вздыхает, устало потирая лицо ладонями. Его искренность не ценится. Он пытается уберечь друга от разбитого сердца, а ему в ответ бросают упрек и выговор, словно он ведёт себя подобно ребёнку. — Я не претендую на руку и сердце Чонгука, он меня не привлекает физически, — утвердительно произносит Мин, понимая, что травматолог не отстанет, пока не услышит нечто схожее. — Ты переживаешь за меня, я благодарен, но Чонгук точно не станет причиной, по которой я вновь откажусь от своих принципов, как много лет назад. Я контролирую ситуацию. Взгляд Намджуна на мгновение тускнеет, а потом вновь загорается неестественным блеском. Юнги сглатывает, поймав себя на очень странном ощущении в солнечном сплетении. На мгновение, всего на одно мгновение он вдруг пугается досады в глазах родного человека, словно Намджун притворяется, что верит его словам. Ради него, во благо, но все же! Играет, держит марку, врет. Мысль, такая подлая, мерзкая, скользкая зарождается и никак не тухнет. Юнги не успевает остановить её рождение, процесс запущен и настойчиво пускает корни. Другая же сторона, аналитическая, точно знает, что Намджун всегда его поддерживал, что Намджун его как никто другой понимает. Но то, как умело и твердо Юнги отрицает свое падение в человека кричит громче аварийной сирены.† † †
Саныль приседает на корточки возле кровати сына, выкладывая в тумбочку новую порцию медикаментов. Постепенно их становится меньше, реабилитация предполагает собой курс лечения проверенными препаратами, к которым организм привыкает и реагирует позитивно. Витамины для поддержания иммунитета, компрессионная терапия и лимфодренирующий массаж, комплекс упражнений для нормализации кровообращения, антидепрессанты для снятия фантомных болей — все показания изучены матерью детально и в расшифровке больше не нуждаются. Саныль была первой, кто кричал о сложностях восстановления после операции, но привыкнуть к мысли, что её сын не инвалид, оказалось легче за счет поведения самого Чонгука. Видя, как парень не пропускает лечебную гимнастику с господином Паком, как учится управляться с повседневной рутиной самостоятельно, отказывается от удобной коляски и все чаще выбирает подлокотные костыли, женщина переоценила сложившуюся ситуацию. Изначально было очень страшно, но Чонгук старается. Отчего-то продолжает смотреть на жизнь с предвкушением, будто ему ещё многое предстоит изучить и познать. Частично Саныль не дано понять характер Чонгука и объяснение тому простое — она другого склада человек, у неё другой жизненный опыт и другое воспитание. Чонгук, благодаря своему творческому потенциалу и врождённому стремлению к эскапизму, видит жизненные трудности иначе. Соответственно и методы борьбы с проблемами у него другие, он мыслит шире, масштабнее, меньше концентрируется на едва заметной кочке на дороге, зато охотно планирует развитие событий на три-четыре шага вперёд. Талант писателя упорно борется за главенство, не позволяя так быстро списать себя со счетов. Чонгук от природы румяный, приветливый и сентиментальный, видеть его измученным и опустошенным мать не привыкла, но требовать улыбок через силу не стала. Намджун заверил, что первые пару недель все пациенты с ампутацией пребывают в шокированном состоянии, а после привыкают, ищут альтернативы, сражаются, и посоветовал набраться терпения, не давить, действовать мягко и осмотрительно. Женщина соблюдала правила в меру своего характера — материла погоду, скалилась на производителей некачественных автомобилей, но в сторону сына и взглядом не косилась, молча принимала шероховатости характера, плотно кормила, покупала нужные медикаменты. Была опорой. — Что ты хочешь получить на этот Новый год? — закончив распаковку, госпожа Чон поднимается и садится на стул рядом с кроватью. — Может быть, ноутбук? Рука отправилась после перелома, самое время возвращаться к прежним увлечениям. Намекает на книги, к гадалке не ходи. В семье гордятся, кем их ребёнок стал. — Я бы с удовольствием отправился в круиз по Средиземному морю, но сейчас это невозможно, поэтому… Давай ноутбук, — вяло оглашает Чонгук, умалчивая о своих внутренних паутинах, среди которых нет и намёка на трудоспособность. — Вы с папой останетесь в Инчхоне или поедете домой? — Мы не оставим тебя одного. — Мам, я же все равно в больнице, я буду не один, не волнуйтесь за меня. Лучше езжайте к бабушке с дедушкой, пользы от вашего присутствия там больше, чем здесь. — А ты? Стоит ли мне попросить Юнги, чтобы он побыл с тобой в новогоднюю ночь? Чонгук сокрушенно распахнул длинные ресницы, собираясь отчаянно отстаивать свои права перед матерью, но слишком поздно — заявившийся гость уже стоял в дверях палаты, словно выжидал нужного момента. Саныль медленно развернула голову, осматривая хирурга довольным взглядом, оценивая вежливый поклон и волнение, пробивающееся сквозь невозмутимость при детальном рассмотрении. Мин Юнги выпрямляется, расправляя плечи, позволяет бегать по своему телу заискивающими глазами, полными интереса и, может самую малость, придирчивости. Чонгук сдвигает брови домиком, формируя на лице умоляющее выражение. Он категорически против любых поползновений в сторону Юнги, а родителям только того и нужно, чтобы он сдался и разрешил свести себя с бывшим. Копаясь внутри воспоминаний долгими бессонными ночами, Чонгук пришёл к выводу, что не испытывает желания вновь оказаться в старых отношениях, по Мину он не скучает, не рвётся обнять или вновь присвоить себе. Он отпустил и уже давно, а родители этого не понимают, ведь никогда не ставили себя на его место. Чонгук прожил свою утрату, смирился и отпустил, в отличие ото всех, кто его окружает — они до сих пор не приняли факт, что точка поставлена. Им слишком нравились их отношения. — Здравствуйте, госпожа Чон. Саныль сухо улыбается в ответ, а после переводит глаза в сторону сына, сканируя и его заодно. Она забирает пустые пакеты с тумбочки, поднимаясь, и треплет волосы сына, ненадолго прощаясь. Равняется плечами и глазами с Юнги, смотрит сурово и взыскательно, с нескрываемым снисхождением. — Я могу тебе доверять? — Всегда, — Мин не отдает себе отчёт, почему вдруг его голос сипнет, меркнет, становится тише. — Мне нужно отлучиться, побудь с ним немного, — женщина подтверждает свои слова коротким кивком, в последний раз бросая взгляд на Чонгука, и твёрдым шагом направляется на выход. Юнги оглядывается ей вслед, подмечая, что в период их «диалога» не дышал. Спонтанная встреча с матерью Чонгука приносит неизвестную ранее тягость и уныние, будто его ждет не самая благостная весть во время их будущего разговора. Даже слепой бы почувствовал неприязнь от холодного приветствия, словно на спину кто-то таз льдинок разных размеров высыпал. Юнги облизывает губы, глубоко выдыхая, наконец. В животе все спиралями скрутилось и сжалось. Он присаживается на стул у кровати, тихо произносит: — Привет. — Здравствуй, — Чонгук сминает лежащий на коленях белый кашемировый свитер, обретая сконфуженный вид. Хирург вздыхает так тяжёло, что Чонгук против воли сам ощущает гнетущее мужчину предчувствие. Это напоминает надвигающуюся грозу: молнии далеко, но ты их видишь и на тебя явление тоже имеет эффект. — Как ты себя чувствуешь? Молодой человек внимательно следит за переменой эмоций в чужих глазах. — К тебе отец приходил, да? Я его об этом не просил, это было сугубо его решение. Не знаю, что он там тебе наговорил, но не слушай его. Он пойдёт на что угодно, если у него есть цель. — Он переживает за тебя и просил меня приглядеть за твоим выздоровлением. — Не удивлён, — Чонгук тянет едкую усмешку, закатывая глаза. — Я справлюсь сам. Хоть ты это понимаешь? — Конечно. В тебе достаточно силы, чтобы пережить это самостоятельно. Ты всегда был таким: смелым, отчаянным, храбрым. Ничего не боялся и мне не позволял. У меня нет никаких сомнений, что ты преодолеешь недуг и совсем скоро встанешь на ноги. — Спасибо. Это необычный момент, и его хочется полноценно прочувствовать.† † †
Инчхон нельзя назвать типичной Азией, в отличие камбоджийских трущоб или индийских развалин, здесь чисто, безопасно, красиво и комфортно. Кофейни, музеи, кинотеатры, торговые центры, небоскребы, аутентичные магазинчики, фонари, рекламные стенды, светофоры подсвечивают весь город неоновыми огоньками круглосуточно. В Инчхоне огромное количество активной молодежи, везде снуют влюбленные парочки, родители с детьми, студенты, офисные клерки, бешеный трафик, темп которого не замедляется ни ночью, ни днем. Хроническая спешка за неосуществляемыми мечтами. Асфальт покрыт тонким слоем снега, гирлянды оплетают ветки деревьев, своим свечением создавая чудаковатые силуэты в воздухе, на прилавках киосков — рождественские сладости и согревающие напитки. — Чонгук, садись за стол, — командует сосед по палате строго, недовольно выдыхая. — Хватит гипнотизировать окно. На часах 23:40, больница давно закрыта для посещения, но Чонгук не перестаёт надеяться. Сокджина нет и не было весь день, хотя он клялся, что сумеет пробраться и встретить с ним Новый год. В палате сообразили своеобразное торжество, накрыли стол из передачек родственников — у кого что было. Мо-мо обещала закрыть глаза и сделать вид, что не осведомлена о задумке пациентов, позволила отдохнуть от режима и процедур, дождаться, пока наступит полночь, а потом уже ложиться спать. Чонгуку откровенно все равно, он отдал содержимое своей тумбочки без лишних разговоров, лишь бы от него отстали, а сам сидел на подоконнике, выглядывая знакомый силуэт. Сокджин обещал и должен сдержать слово. Чонгук нервничает, постоянно проверяя телефон, набирает сообщения, которые остаются без ответа, и медленно теряет рассудок от тревоги. В коридоре слышится голос Юнги, отчего Чон дёргается, поворачивая голову к прозрачной двери. Тот вместе с остальными врачами стремительно направляется в операционную, придерживая истекающую кровью женщину на каталке, и проносится мимо палаты так быстро, что Чонгук замечает только тёмную макушку и плотно натяную на голову хирургическую шапочку. — Поломанный, ты собираешься сидеть там всю ночь? — напряжение растёт вместе с бестактностью остальных пациентов, и в этот раз Чонгук не сопротивляется, не желая становится зачинщиком конфликта. — Морковный сок или яблочный? — Морковный, — скупо отзывается парень, слезая с подоконника и аккуратно пересаживаясь на стул. Он уступает, чтобы не отвечать на беспардонные вопросы по типу «Чего завис? Кого выглядываешь?». Делиться сокровенным не хочет, поэтому принимает правила игры и садится за импровизированный стол из нескольких тумбочек. Отстраненно кивает на предновогодние поздравления, включая и выключая экран блокировки: ничего. Ни сообщения, ни звонка, ни даже крошечной точки в шутку. Сокджин словно испарился с планеты. В чем же дело? Отделение травматологии заполняется звуками веселья и празднования, в небе мерцает фейерверк, радужным салютом растекаясь по небу. Разноцветные фигуры взрываются на чёрном фоне, бросая отражение на белоснежные сугробы на обочинах дорог. Деревья украшены снежной бахромой, ветки шатром раскидываются под невесомой тяжестью; сквозь трещины в коре завывает холодный ветер. Серебристые лучи луны и салюта светятся загадочным блеском, играют разноцветными искорками в сумерках. Воздух пропитан ароматом имбирного печенья, меда и корицы, несколько запахов сражаются за главенство, но в итоге смешиваются в одно приятное амбре, что придает столь красочную и насыщенную ауру праздника. Чонгук принимает звонок от родителей, вяло слушая добрые пожелания на предстоящий год, коротко передаёт поздравления бабушке с дедушкой, и отключается. Он ушёл из палаты сразу, как полночь наступила, и целый час сидел возле поста старшей медсестры, в ожидании, пока все успокоятся, улягутся в свои кровати и прекратят шуметь. Женщина долго ворчала, но смирилась, что Чонгук останется в холле и никакими угрозами она его не вытурит. Удобно примостившись на диване под огромной пальмой под потолок, Чон даже сумел задремать, полностью выдохшись. День прошёл и закончился совсем не так, как ему мечталось. — Жива? — приглушённо вопрошает медсестра, боясь разбудить, однако Чонгук слышит. Приоткрывает глаза, боковым зрением поймав знакомый профиль. — Мг, — Юнги мычит глухо и устало, грузно усевшись рядом с ним. Вытягивает ноги, раскидывая колени в разные стороны, и откидывает понурую голову назад, на мягкую спинку, растягивая онемевшие мышцы и конечности. — Если до утра доживёт, это будет чудо. Молодой человек тушуется, вмиг превращаясь в желе с одним только намерением: сделаться незаметным. Он и сам видит, как сильно Мин подавлен после двух часов в операционной, как его дух покидает тело, тотально обездвиживая. Юнги даже зрачками под веками не шевелит. Кажется, будто и время застыло вместе с натруженным хирургом. — Возвращайся в постель, уже поздно, — щетинится старший, не поднимая отяжелевших ресниц. — Не хочу, там неуютно, — Чонгук бубнит едва слышно, прикладывая усилия, чтобы скрыть грусть в голосе. — Есть кому о тебе позаботиться? — буднично интересуется Юнги, учавствуя в разговоре фоном. Голова трещит по швам, но он с трудом держится на плаву, ощущая странную потребность внутри. Чонгук поджимает губы. Сейчас, когда Юнги не грубит, не переходит на личности, измотанный и осунувшийся, он больше всего напоминает того, с кем молодой писатель засыпал и просыпался. Любимый, родной, тёплый. Таким он перестал быть для Чонгука много лет назад. — У тебя дежурство? — Угу, — сонливо мямлит Мин, проваливаясь в бессознательное состояние. — Доктор Ли попросила постоять на крючках, пока в моем отделении относительно спокойно. — Меня так же привезли? Юнги слышит неозвученное «Тебя так же вызвали?» и открывает глаза, не меняя положение тела. — Нет, с тобой суеты было больше. Тогда много людей поступало и все с разного рода травмами. Тебя привезли на скорой, а её — друзья на своей машине. Тебе сразу на месте оказали первую помощь, а её долго не могли принять и оформить, она потеряла много крови. Ты тоже, но за тебя взялась сразу вся команда врачей, которые были на смене. Время — наш союзник. Минута раньше, минута позже, и можно потерять пациента. Чонгук охотно слушает, чего сам не помнит. Для него каждая мелочь важна и он впитывает новую информацию, тщательно переваривая и анализируя произошедшее, рисуя в голове последовательность ситуации. Голос Юнги грудной, низкий, самую малость придушенный, — усыпляет. — Ты потерял сознание дважды. А во время операции давление резко начало падать. Это нормальная практика, такое часто случается, особенно с внутренними повреждениями. Но я думал, что сдохну на месте раньше тебя, когда увидел показатели твоего сердцебиения. — Почему? — Чонгук сглатывает, опасливо глянув на мужчину. — Ты был на грани. Лежал на столе наизнанку вывернутый и собирался умереть. От кризиса кровообращения могло произойти что угодно: инсульт, инфаркт, отёк лёгких… Секунда — и тебя нет. — Ты испугался? Рот хирурга дёргается в зловещей усмешке. — А ты бы не испугался? — В какой-то момент мне показалось, что ты хотел подобного исхода для меня. — Кретин, — Мин беззлобно фыркает. Он хотел. Но когда это чуть не произошло, сам готов был на тот свет отправиться следом. Чон задумчиво закусывает внутреннюю сторону щеки. Необычный опыт, но ему странным образом становится легче на время их безликого диалога. С одной стороны, вроде и бывшие возлюбленные обмениваются решениями, взглядами, эмоциями. А с другой, словно и вовсе не они, а их повзрослевшие версии — обсуждают спокойно, без упреков и взаимных обид, приходят к каким-то общим знаменателям, посмеиваются над глупостью друг друга. Чонгуку определённо нравится быть с Юнги на равных. — Спасибо. Я знаю, ты доктор и просто делаешь свою работу, но до того, как попасть в больницу, я смотрел на твою профессию другими глазами. А теперь вижу, как живет механизм изнутри, и это совершенно иной уровень осознания. Ты был прав, когда говорил, что это сложно объяснить словами человеку, который привык проходить амбулаторное лечение. Спасибо за то, что ты делаешь для других, и для меня сделал. Я бы не хотел… не быть. — Я знаю, — с примесью злобы бросает Юнги, хотя в сущности им руководит смятение. — Было бы несправедливо, если бы жизнелюбивый человек погиб. Кому тогда остаётся жить на этой планете? — Реалистам по типу тебя, от вас пользы больше, — Чонгук слабо улыбается, ногтем ковыряя штанину на колене. — Ко мне только жалость можно испытывать. — Никогда так не думай. Чон тревожно облизывает губы, встречаясь с пронзительными глазами напротив. Им так неистерпимо хочется верить. — Кто угодно, но только не ты, — сознается Юнги робко. — Ты до краев наполнен интересом к жизни, стремлением к развитию, решимостью, мужеством, непреклонностью. Ты никому не даёшь разрешения помыкать собой, двигаешься в собственном ритме и не осуждаешь себя за это, пробуешь расширить свои рамки. Мне всегда хотелось говорить с тобой, впитывать все, что ты готов был отдать, все твои знания и выводы, сделанные за многие годы изучения природы и себя. Ты невероятный, глубокий, отзывчивый человек. Вокруг меня обычно крутятся люди практичные, расчётливые, прагматичные. Я держался за наши отношения, потому что видел, как много ты мне давал, как менялось моё мышление и взгляды на жизнь. Твою ногу мы восстановим, но твоя душа останется такой же любопытной ко всему новому и в то же время самобытной. Не думай, что дело в жалости. Я скорее к себе её испытывал, когда мы говорили. Всё, что я мог — слушать тебя. А ты… Со мной или без меня ты останешься тем, кто мыслит подобным образом. Ты был мне нужен больше, чем я тебе. Чонгук зарделся, не находя достойного ответа. У него перехватило дыхание, каждый вымолвленный Юнги звук он жадно проглотил и присвоил, запоминания важность момента. Аналогичную «похвалу» он получал в амплуа писателя, автора, творца, но не человека. Он нуждался в беспрекословном восхищении, мечтал, чтобы его цитировали, обожали, поклонялись и возвышали, хотел стать современным Ли Гвансу⁴. Этот трепет, эта глубина, этот восторг внутри от одной только мысли, что к нему обращаются на том языке любви, к которому он всегда стремился, что кто-то видит его таким, голову сносит. Впервые он не знает, как отблагодарить или что сказать в ответ равносильное тому, что было сказано ему. — Спасибо, — повторяет тихо, чтобы больше никто вокруг не слышал. — Спасибо. — Что врачи говорят? Когда они тебя домой отпустят? — Через две недели. Но я в Инчхоне останусь на какое-то время, в Сеул не поеду. — Почему? — Не хочу видеть знакомые лица. Не хочу показывать себя таким. Не хочу отвечать на тонну глупых вопросов. Займусь протезом здесь, под наблюдением своих врачей, мне кажется, так будет надёжнее. Они знают особенности моей ситуации и смогут выбрать подходящий курс до полного выздоровления. — А квартира? Тебе есть, где жить? — Родители занимаются этим сейчас. Ищут мне жилье недалеко от клиники, но обязательно на первом этаже. Сам понимаешь, я пока не в той форме, чтобы по лестнице бегать. — Я переживаю за твоё самочувствие, — Юнги признается в личном не только Чонгуку, но и себе самому. Он действительно с первого дня переживает и не находит себе места. Жизнь словно остановилась. — Со мной всё будет хорошо, ты сам говорил, — робко лепечет молодой человек, ощущая к себе повышенное внимание. Юнги сейчас так на него смотрит. Так… так, как раньше. — Говорил. — А ты? Ты будешь в порядке? И неуверенно, через недолгую паузу: — Ты в целом был в порядке все это время? Мин дерганно усмехается, находя вопрос забавным. — С тех пор, как мы расстались, не было и дня, чтобы я был в порядке. Чонгук переводит дух и шумно сглатывает. Для него никогда не было сложностью говорить вслух любую информацию, он по натуре своей предельно открытый человек и готов рассказать правду, если у него спросят. Но темы, обсуждаемые с Мином всегда болезненные, словно заново вскрытые старые раны, Чонгук не уверен, как поведёт себя его психика, когда он попытается коснуться тёмного дна, доставая оттуда общие воспоминания. Мужчина позволяет эмоциям взять верх над разумом и затихает, осознав, что наболтал слишком много лишнего. Испуганно отслеживает сменяющиеся реакции на чоновом лице, ощущая, как сохнет во рту. Не нужно было обнажать свою жажду настолько честно. — Я тоже, — Чонгук в подтверждение своих слов кивает, не сводя задумчивого взгляда с бывшего. — Я так сильно злился на тебя. — Я знаю. Чувствовал. — Ты предполагал, что я изменяю ему. Поводов для ревности не было — я социально активный гражданин, мне нравилось общаться с людьми, искать себе похожих. Тебе же казалось, что я просто заменил тебя. Не могу отрицать, возможно так и было. Ты был предан своей работе, а на отношения оставалось мало времени. Я чувствовал одиночество, даже когда ты лежал под боком. Мне было холодно, когда ты меня обнимал. Родители хотели, чтобы мы вновь сошлись, но я знал, что меня ждёт — пустая квартира, молчание телефона, раздражительность после ночных дежурств. В юношестве я считал себя крутым, раз заимел взрослого мужчину, которого смог удержать возле себя. Сейчас мои приоритеты изменились. Я хочу тепла, когда меня обнимают, понимаешь? Я не хочу чувствовать себя ледышкой, когда я с кем-то. Мне достаточно того, что я чувствую это наедине с самим собой. Юнги понимает, но не то, что Чонгук пытается донести. Он живёт так всю жизнь и только сейчас, услышав из уст другого человека, как это влияет на партнёра, ему почему-то становится не по себе. Частично он рад, что не заводил серьёзных отношений, длящихся больше пары месяцев, и не ранил никого столь глубоко. А на другой стороне медали его нынешняя жизнь, которая ничем не отличается от той, что была 5 лет назад. Он повзрослел, но привычки остались прежними, зачерствели в нем, запечатлились, — не выковырять. Быть может, следуя данной логике, правильным будет не заводить семью вовсе? Что он даст своей паре? Что принесёт в отношения? Боль, разочарование, тоску. Его никогда нет дома, даже на праздники он на дежурстве. Больница — его настоящий дом, кров и тыл. Он знает все о медицине и ничего о приземленной повседневной жизни. Он отвык от размеренной рутины, постоянно торопится, бежит, опаздывает, постоянно в движении — не угнаться. Большинству людей необходимо внимание, пребывание рядом, забота. Как на расстоянии это предоставить? Через экран телефона? Людям хочется тепла, когда их обнимают. — …Я до сих пор задаюсь вопросами о некоторых твоих поступках, ответы на которые вряд ли получу. А даже если ты и скажешь, то мы настолько разучились слышать друг друга, что это снова выльется в ссору. Мы говорим на разных языках, смотрим на ситуацию кардинально по-разному. К примеру, я однажды сказал, что не могу оставить друга одного, ведь дорожу им, а ты это выкрутил так, что мой друг богатый и поэтому я за него держусь из выгоды. Или, например, я шёл к тебе первый мириться, а ты бубнил потом неделю, что я должен быть более настойчивым и отстаивать свои интересы. Юнги скупо ухмыляется, неторопливо осознавая, к чему ведёт Чонгук. — Я не считаю тебя плохим человеком, ты всего лишь тот, кто не подходит конкретно мне. Родители настаивают на нашей «решающей» исповеди, мол, мы выговорим друг другу обиды и станет легче. Не станет. Проверено. Мы говорили много и часто, но если нет взаимопонимания, то и значение теряется. Я скажу, что был неправ, а ты ответишь: «Да, именно так». Ты не извинишься в ответ, не попытаешься сгладить, потому что твоя обида на меня тоже сильная. — Не сильнее боязни тебя потерять. — В смысле? О чем ты? Чонгук так долго вёл монолог, что утратил нить их «разговора» и позабыл, что собеседник тоже хочет высказаться. — Если бы ты хоть раз сказал мне честно, как сейчас, о своих переживаниях, я бы попытался увидеть наши отношения с твоей стороны. До этого я концентрировался больше на своих ощущениях. С моей стороны это выглядело так, что ты готов быть искренним с кем угодно, но не со мной. Ты не доверял мне секреты, не рассказывал идеи для своих книг, не шёл на контакт первый. Что ещё я мог подумать, кроме как то, что я тебе неинтересен? — Например, то, что я очень боялся выглядеть глупым ребёнком в твоих глазах. Ты мудрый, спокойный, уравновешенный, а я постоянно на эмоциях и болтаю бесконечно. — За это я тебя полюбил когда-то, — тихо говорит Юнги. — Ты дорог мне, твои эмоции важны, каждое твоё слово несёт особенную ценность. Он сам не замечает, как начинает говорить в настоящем, а не прошлом времени. Замечает лишь то, как становится проще и легче дышать. Он чересчур долго боролся с самим собой, запрещая любую мысль о Чонгуке, о беспрекословной любви к нему, о болючей привязанности. Защитная реакция срабатывает молниеносно — Чонгук улыбается, опуская голову. Прикрываться нет смысла, он в свои 19 творил много чудачеств, за которые сейчас краснеет лицом и ушами. Он совершил массу правильных поступков, но и нагадил тоже прилично. Чонгук милый, во всяком случае, он выглядит таким, когда смотрит на Юнги. Кусает губы, морщит нос, улыбается открыто и широко, вспоминая смешные моменты из жизни. Грустнеет, когда память подкидывает колючие этапы на пути взросления. Он чистый, как родник посреди леса. — До сих пор? — Что ты хочешь, чтобы я сказал? — Правду, Юнги. Она сейчас очень нужна. Пожалуйста, скажи мне правду. В глазах Чонгука слишком много надежды. Но сейчас новый год, ему можно побыть наивным и чуточку влюблённым, до сих пор влюблённым. Чонгук поднимает руку и гладит тыльной стороной ладони мужскую скулу, подбородок, ощущая прилив иррациональной нежности. Всё остальное резко стало неважным. Юнги здесь, он рядом, несмотря на сомнения и обиды, поддерживает. — Просто скажи это. — Я все ещё люблю тебя и хочу попробовать сначала, даже если ничего не получится. Чонгук наклоняется и оставляет мягкий поцелуй на щеке, как бы закрепляя значимость присутствия Юнги рядом. Не медлит ни секунды, тянется вперёд, крепко обнимая миновы плечи, прикрытые хирургическим халатом. В его душе наступает незримый покой, потому что это впервые за долгое-долгое время настоящий Юнги. Честный, открытый в своих желаниях и чувствах. В грудной клетке приятно урчит от такого близкого взаимодействия с живым существом. Чужое тепло передаётся от кожи к коже, согревая обоих. От Юнги приятно пахнет снегом, вьюгой, глинтвейном, морозной свежестью. Чонгуку холодно от его заледеневших пальцев, но он придвигается вплотную, открывает доступ к участкам своего тела, напрашивается на прикосновения. Мин ныряет под объёмный свитер, незаметно для проходящих мимо пациентов и докторов поглаживая нежную кожу на пояснице. Чонгук не может насытиться ощущениями, хочет вобрать в себя всё, что Юнги с собой принёс: метель, иней, стужу, вихрь снежинок в волосах, контрасты. Гололед все так же вызывает обоснованный страх, но если бы ему на полчаса разрешили выйти на улицу, он поборол бы и его. Что угодно, лишь бы ступить своей ногой на сырую землю, соприкоснуться с чем-то живым, а не пластиковым. — Я тоже. Я тоже. Я тоже, — шепчет Гук, доверительно обхватывая лицо Юнги ладошками. — Я с ума схожу, я не могу так больше. Мне плохо без тебя, у меня внутри все болит, мне так нужно вернуться назад и всё исправить. Я хочу вернуть нас. Чонгук ласковый и податливый, его кожа горячая и приятная наощупь, отрываться совсем не хочется. Как бы его выкрасть на пару дней из больницы? Сесть напротив, накормить нормальной едой, обсудить личное без лишних ушей. Безумие какое-то, наваждение, но Юнги теперь мечтает о том дне, когда его наконец-то выпишут, когда он сможет приезжать к нему домой, а не в больницу, оставаться наедине и не оглядываться, как сейчас, волнуясь быть застуканным. Чонгук не торопится выползать из медвежьих объятий. В них уютно и дышится по-другому, спокойнее, не так, как на больничной койке. Там сердцебиение и дыхание загнанное, принудительное. Дышать в таких условиях не хочется вовсе. Чонгук, не взирая на окружающих его людей, изнутри производит нечто положительное, а не отрицательное. В его положении он мог бы обозлиться на всех, застрять в ущелье, позволить гневу наполнить себя до краев, что в его ситуации было бы закономерно. Никто бы не вздумал его осудить, если бы он стал злодеем, на то все предпосылки взрослой и насыщенной на негатив жизни. Или если бы он стал горделивым индюком, напоминающим всем вокруг, чего он добился вопреки отсутствию поддержки. Впрочем, биография молодого человека доказывает, что он всегда был таким: не удавалось зарабатывать на своих книгах — он шёл работать продавцом и находил плюсы в маленьком магазинчике; не хватало вдохновения — откладывал карандаш и позволял себе какое-то время отдыхать; терял сбережения или случайно удалял важные черновики — объявлял, что все к лучшему и призывал себя не расстраиваться лишний раз. Ту задачу, которую для других людей выполняют друзья, для Чонгука выполнял он сам. Внутри у него столько жизнерадостности и желания жить, что ни одно событие не способно омрачить или перепрограммировать. Чонгук такой сам по себе вырос, он не зависит от обстоятельств или убеждений других. То есть, даже если все близкие из его жизни исчезнут, даже если он перестанет писать или путешествовать, даже если полностью изменится с течением времени, внутренняя искра останется с ним навсегда. И это важно понимать. Для него является привычным концентрироваться на положительных вещах, это не обременяет его сознание — такой склад ума. Он изначально смотрит на события под углом «найти хорошее и подчеркнуть», этим он отличается о пессимистичных личностей, которым сколько не доказывай, видеть позитив не заставишь. Среди друзей Чона есть те, кто склонен к суициду. Слушая их, принимая их позицию, соглашаясь с тем, что мир слишком жесток, Чонгук остаётся верен себе и знает, что хочет жить. Как бы сильно его энергию ни сжигали испытания, у него, в отличие от его товарищей, остаются планы, цели, мечты. Он просто не способен утратить веру окончательно и позволить себе уйти камнем на дно. Он пытался. Пребывание в клинике приблизило к той самой черте, когда уже на все становится наплевать и хочется прекратить бесконечный цикл. И даже из такой дыры он в одиночку себя вытаскивает. Долго убеждает свои непокорные мысли, что все не так плохо, что нужно совсем немного подождать, чуть-чуть постараться для реабилитации. Часами разговаривает со своей головой, подсознанием, с каждым критическим убеждением — они не его, даже звучат в голове не его голосом. Это другие люди пытаются ему вбить свою неуверенность, вынудить моральные ценности переформироваться, приоритеты — пошатнуться. Чонгуку не нужно посещать психотерапевта, психолога или ещё кого-то, он в состоянии помочь себе самостоятельно, в нем хватит силы и твёрдости. Единственное, что следует прекратить — позволять посторонним навязывать свое мнение. Никто не сумеет вылечить правильнее, чем вечная искорка внутри, которой лишь необходимо довериться. Себе довериться, своей интуиции. И при всем указанном выше, он признает, что нуждается в Юнги, как в воздухе, потому что их история была прерывана ими же. — Мы все исправим, — уверенно и ровно обозначает Юнги, покрывая залитые слезами щеки Чонгука крошечными поцелуями. — Вылечимся, встанем на ноги, наладим быт, научимся жить по новым правилам. Маленький мой, мы вместе всё исправим. Прости меня. Я никому не отдам тебя больше. Его Чонгук тут, напротив, он нашёл его за глыбами льда и холодной пустоты. Нашёл и спас от него самого, от страшных монстров, пожирающих до нутра. Юнги обещает быть терпеливым и заботливым, успокаивает объятиями, утешает поцелуями, своими губами сцеловывает каинову печать, не оставляя следов от своего собственного клейма.