Зима

      Спертый городской воздух оказывается где-то позади, где ночное небо, налившись свинцом, цепляется за плоские маковки высотных домов, норовит вот-вот обрушиться на головы мальчишек хлопьями крупного снега. Что-то хрустит под ногами, превратившись в желе из грязи и снега, и совсем нет времени посмотреть под ноги, чтобы узнать, была ли это консервная банка или чьи-то тлеющие кости. Универсамовские к этому привыкли: к сдавливающей грудь неизвестности, почти физически ломающей грудину и ребра, Андрей — совсем нет. Трубы, где обычно они собираются, встречают ребят поднимающимся к небу белым паром и растаявшим под ногами снегом. Мальчишка пристально вглядывается в черноту перед собой; чувство, что скоро его найдут лицом вогнанным в снег, уже посиневшим, покрывшимся трупными пятнами, окоченевшим, не покидает дурной головы. Страшно. Но рядом Марат, возится с зажигалкой подле него, ворчит себе под нос и глупо улыбается. Марат зиму всем сердцем ненавидит, и дело даже не в холоде, что длинным ледяным языком облизывает открытые ладони и щиколотки, жадно покусывая щеки и нос, заставляя все тело покрыться неприятными мурашками. Андрей знает, что дело в чем-то другом. Марат говорить не хочет, даже не пытается. Просто падает навзничь в снег и смеется, зажимая между пальцев медленно тлеющую сигарету.       Васильев просто ложится рядом, закидывая ногу за ногу. Его больше не волнует, чистым ли будет дорогое пальто, деньги на которое матушка месяца два откладывала, все это теперь уже совсем не важно.       — Здесь так холодно и тихо будто кто-то умер.       — Тут постоянно кто-то умирает, Андрей. Ты тоже здесь умрешь, потому что ты теперь с нами — с улицы — понимаешь? Такова жизнь.        Луна освещает бледным светом половину лица Марата, пока губы его, дрожа, что-то шепчут, предательски поджимаются, складываясь в тонкую полосочку. Он не плачет, просто прикрывает лицо широкой ладонью, чтобы скрыть нарастающую слабость и боль, одинокой слезой скатывающейся по румяной от холода щеке. Пацаны не плачут, не извиняются…       Н и ч е г о.       Им позволено целое ничего, скопившееся в ссадинах костяшек пальцев и кровоподтеках под глазами. Для Андрея — зима на улице — родная такая, посыпающая Казань тремя слоями пушистого снега, живая, словно сошедшая с небес богиня, у Марата — зима на сердце — жестокая, холодная, мертвая. Дрожащими от холода пальцами прижимает к губам сигарету, набирая в легкие побольше спасительного удушающего дыма, выдыхает в лицо Андрею:       — Я же все проебал, понимаешь? И всю пизделовку… Пацаны не так поступают, они за своих бошки сносить готовы, а я слился, как ебаная крыса. И за Ералаша не вступился, и батю разочаровал… — он больше не старается сдержать слезы, скулит побитым псом, зарывшись носом в ворот собственной куртки и волчонком смотрит на небо, где мерцают редкие звезды.       — Смотри, а там Ералаш, — шепчет Андрей, указывая пальцем на самую большую звезду.       — Дурак ты, Андрюх, это ж Северная. И Ералаша там нет, и тут, с нами — тоже. Он теперь там, за озером, в земле мерзнет… Как смотрю на его бабку, сердце кровью обливается и норовит вот-вот остановиться. Жалко мне ее, и тебя жалко, и себя…       Андрей ничего не говорит, одним рывком, поддавшись порыву, обнимает голову Марата руками, прижимается ближе, легонько поглаживает выбритые виски. После шепчет:       — Значит ты живой, и сердце у тебя живое.       — Много ли может дать мне в жизни это блядское живое сердце?       Мальчишка усмехается, встает со снега, отряхивая выглаженные брюки:       — Ну как же, только человек с живым сердцем может так «Седую ночь» играть, чтобы за душу брало. Так только ты, Марат, умеешь. Я тебя просто научил по клавишам правильным жать, а ты вон как… Даже я так не умею. Талантливый ты, хороший. И всегда таким будь.       Марат молча поднимается, идет в след за ним, виновато почесывая покрасневшие от холода руки, еле перебирает ногами, но все-таки тащится и тащит за собой чувство, что этой зимней ночью что-то поменялось: зима отступила от сердце одинокого человека. Он пахнет домом и дешевым табаком, Андрей искреннее любит этот запах, готов носом уткнуться в злосчастную синюю куртку, чтобы только вдыхать, задыхаться… В панельном доме, где по коридору часто гуляет и завывает в трубах ветер, будет кипеть чайник, и запах старины и пыли смешается в легких. Марат любит дом Андрея, а Андрей считает домом одного-единственного человека, всеми фибрами своей души обожающего чертову «Седую ночь» и дешевый табак.       Только рот открывает, чтобы сказать что-то, но ничего не получается, слова не лезут. Они смотрят друг на друга с минуту, пока Андрей заботливо снимает с себя шарф и повязывает другу, улыбается:       — А то совсем раздетый, замерзнешь ведь, заболеешь. Как я потом без тебя к пацанам пойду? Вовка меня как за шкирку вздернет и к тебе на посылки, — хихикает Андрей.       — С-спасибо. И, кстати, прос… — шепчет Марат.       — Ты не извиняйся ни за что, помнишь ведь, что пацаны не извиняются, не плачут… А ты просто человек — одинокий такой, промокший и грязный от снега, живой человек.