Никогда.

Роковой момент. Руки дрожат, пистолет застыл во рту. Сил терпеть свое жалкое существование больше не осталось, но что-то останавливает, назойливо тянет назад, не давая завершить круговорот страданий. Саймон жмурит глаза, пальцем прижимает курок. Страшно. Стоит ли его жизнь этого? Он уже и не человек даже, себя он больше никогда не воспримет как что-то полноценное, что-то, что может самостоятельно функционировать. Бренное бытие и жизнью назвать сложно. Разве ты живёшь, когда только просыпаешься, пытаешься выполнить ежедневный обряд самоизлечения по списку, и снова засыпаешь? Нет. Это не достойно продолжения. Пусть кровь обагрит стол и стены, мозг разлетится на мелкие частицы, а тело освободит плененный разум. Покой - вот чего хочет Саймон. И он почти решился. Как вдруг палец соскочил с курка, голову вскружило. Позади раздается скрип двери, приходится резко оборачиваться и замыленным взглядом цеплять гостя. В тени стоит он - молодой, здоровый, только кровью весь перепачкан. И в глазах его стоит безумный блеск. Из глотки его вырывается тяжелое, наверняка горячее дыхание - спешил. Худое тело ссутулено, он цепляется за дверной проем, будто вот-вот и упадет, и лишь молча прожигает покрасневшими то ли от наркотиков, то ли от слез глазами неудавшегося суицыдника. Тошно становится от этого образа. Он неожиданно выпрямляется, видно как его противно штормит. Скрывается за дверью, мысленно предлагает идти за собой, будто хочет что-то показать. Затуманенные остатки разума переполняются яростью. Он ненавидит свою копию. Он ему завидует. И все никак не может прикончить. Но в этот раз, он решится. Как же жестоко отрывать человека от такого важного события, как смерть. Ярость заставляет двигаться вперед, не просто двигаться - если надо будет, он поползет к этому безумному ублюдку. Не убьёт себя, так хотя-бы покончит со своей болезнью. Окровавленное нечто вылезает из-за угла, начинает палить по бездвижному телу. Подло. Только половина пуль летит мимо: в стены, по креслу, даже в пол; куда угодно, только не по цели. Руки Книжного Саймона трясутся, пистолет вот вот вывалится из них, да и сам он уже готов пасть. Но не сдаётся. В руках инвалида три обоймы, в каждой по пятнадцать патронов. Хватит, чтобы прикончить даже самую сильную тварь. Шипя от боли и злости, он выпускает в призрачный образ сразу всю обойму. Тот шатается, и наконец прячется. В следующий раз вылезает с дробовиком, а потом и вовсе с автоматом. И с каждым разом ему заметно плохеет, вот он уже сам готов упасть навзничь и лишь ползти, ползти. С каждым выстрелом ярость гасла, становилось холоднее. Теперь он отчётливо видел в своём создании себя, свою боль и страх. Нажимать на курок становилось все труднее, болезненнее, будто метал вмиг покрылся иглами. Но оставлять это подобие человека в живых - настоящее издевательство. Он должен умереть. В просторной темноте, что заполняла комнату, мелькнул красный огонек. Алый свет осветил пространство вмиг. Жутко. Вид двойника стал ещё страшнее, резче. В руках его появился молоток - массивный, жаждущий пробить тебе череп. Не ожидая настолько резкого появления, засады, Саймон отправил в галлюцинацию все оставшиеся патроны. Либо ты, либо тебя. Книжный замер перед ним, медленно посмотрел вниз: теперь тело его представляло из себя не больше, чем решето. Из горла вышел один-единственный хрип. Густая жижа заполнила горло, удушила его. Смерть обволокла каждую частичку, и он упал. В его теле больше нет жизни, и это вина только одного человека. Так жалко стало его в миг, на молодом лице никогда больше не отразится скудный спектр человеческих эмоций, он больше никогда не двинется и не вздохнет. Вот она какая, смерть. Грозная и беспощадная. Картина, длившаяся не более секунды отобразилась в голове четкой фотографией. А потом белая вспышка, туман и и слезы. И ничего. Ничего, кроме белых стен больницы. Сорок пять патронов ушли не в тело безумной копии, а в двух вполне живых и настоящих полицейских. И теперь его закрыли тут, в психатрической больнице, как особо опасного шизоида. Теперь сквозь комнату его на день проходит по десять врачей, доктор Пурнелл продолжает попытки вернуть его к здоровой жизни, а Софи...ах, милая Софи. Она не отвернулась от него даже после такого поступка. А он остыл. Чувства будто в тот миг сожглись, когда он смотрел на безжизненное тело Книжного. А он любил? А он, он чувствовал это? Конечно, чувствовал. И страдал. Много-много. Возможно, даже больше, чем сам Саймон. Он был молодцом, держался хорошо и прошёл весь ад. И в один момент его лишили всего. Даже простейшего существования. Разве это не отвратительно? Разве это не подло - обрекать, забирать и лишать? И как же теперь справляться с бесконечным чувством вины, затопившим тебя за считанные секунды? Да, вина перед тем, кого не существует. Перед тем, кого никогда и не было, кто был всегда лишь в твоей голове. Твоей личной болезнью. Мертвая галлюцинация, спящая вечным сном. *** Или не вечным? В комнате становится холодно, в глазах темнеет. Саймон сидит, склонившись над столом, и в десятый раз пытается дописать хороший финал книги. Создается ощущение, что каждый раз когда грубые пальцы прикасаются к листам боли, он оскверняет чужую могилу. Заброшенную и безымянную. Меньшее, что он может сделать - написать несколько слов в конце. И даже на это он не способен. В голове всегда пустеет, а руки внезапно становятся такими слабыми, что не могут даже ручку удержать. Он не сразу ощущает чужой силуэт за спиной. Осознание приходит поздно, когда опасность подобралась почти вплотную. Саймон замирает на месте, взгляд буравит пол. Такого не может быть, но это случается. Он пришёл мстить, да? Забрать своего создателя с собой, в оскверненную могилу, чтобы мучаться не в одиночку? Но он стоит не шевелясь. Молчит, и только ощутимо буравит спину взглядом. И столько боли, столько ненависти в этих глазах, взглянешь - и чувства эти сожгут тебя на месте. Слезы сами наворачиваются, и текут, опаляя холодные щеки. В горле становится горько, а легкие сжимаются от ужаса. Он готов трепещать. Страшно, очень страшно становится от этого понурого молчания. Было бы лучше если бы он кричал, бил или что-то шептал инвалиду. Может, так он напоминает себе? Ласкает своё эго, наблюдая чужие терзания? А может, и не Книжный это вовсе. Его обличье, его образ - но не он сам. Может, все может быть. Теперь он приходит каждый день. И каждый раз стоит сзади, смотрит и не говорит ни словечка. Ни звука не сходит с его, казалось, мёртвых губ. Но с каждой секундой взгляд его тлеет, больше не готовится испепелить тебя, больше не наполняется яростью и ненавистью. Холоднеет. И каждый раз становится ближе. Всего на пару миллиметров. Саймон уже привык. Привык к визитам, даже запомнил мнимое "расписание" приходов. Но так и не поднял взгляда, не произнес ни звука, да и не рассказал о восставшем никому. Боится. Обоюдное молчание никто не нарушает, и иногда Саймону кажется, что Книжный внимательно читает его мысли, и отвечает, где-то там, в своей голове, что услышать невозможно. Или он просто не помнит его ответов. Сейчас психбольной был готов покляться, что если галлюцинация решит уйти, то он падёт навзничь, зарыдает и взмолит остаться. Ведь теперь, он - самое близкое, что у Саймона осталось в помине. Снова остаться одному сравнимо средневековой пытке. Уж лучше пусть безумная копия запытает его, вытащит органы, прикончит или морально задавит. Но останется рядом. Разделит все его бренные секунды. Сегодня подобие человеческого юноши будто осмелело, подобралось почти впритык. Завис над чужой головой, и лишь хрипло дышит. Также тяжело, как и тогда. Почти образуя ледяную корку на его коже. От пуль, в приступе выпущенных в видение, не осталось и следа. Длинные пальцы пробежались по металлу, неожиданно переползли на плечи инвалида. Сжались крепко-крепко. И притянули к себе, жадничая. Парень в красной толстовке судорожно вздохнул, задергался. И за секунду угомонился. Сил не осталось. Желание сбежать, на удивление, не подожгло внутренности. Саймон поджал губы, паника улеглась, не возникая, а сам он постарался собраться с силами. Ладонь, теплая и загрубелая накрыла собой сжатые, такие родные пальцы. И ему даже показалось, что Книжный вдруг стал реальнее всех реальных. Юноша дрогнул, расслабился. Может, он совсем и не безумец - наоборот, все вокруг посходили с ума, только он остался нормальным. Нормальнее, роднее и реальнее всего, что есть в этом тусклом мире. Как лучик света, внезапно выбившийся из тьмы пышных туч. Комом в горле застревает глупый вопрос: «ты не уйдёшь?» Саймон почувствовал себя оледеневшим, теперь совсем не способным двигаться. И говорить тоже. Тяжело, так тяжело. Двойник ели слышно усмехается; руки его лезут пониже и нежно обвивают чужие плечи. «Не уйду.» - мысленно слышится тёплый ответ. Впервые за много лет инвалиду хочется улыбнуться; он уже и забыл, какого это. Внутренности щекочет странное чувство. Он больше никогда не останется в одиночестве? Книжный носом утыкается в чужие волосы, наплевав на брезгливость, всем своим нутром Саймон может почувствовать мимолётное касание его губ, и прокуренный звук его голоса, льющийся так приятно: «Никогда.»