***
За первые три дня, по дому он успел сделать всё, что только можно было. Многолетний слой пыли безжалостно встретился с тряпкой, которая потом явно оказалась в мусорке, ибо здесь, по-ощущениям ни к чему не прикасались. Действительно. Забавный факт. Забавный настолько, что Саймон пытался вспомнить когда последний раз вообще использовал эти помещения из четырёх стен по назначению. Ну, кроме того, чтобы забросить ненужные сумки — это как бы новогодняя традиция, что он после этого не появлялся на пороге ещё дней пять, перекантовавшись у кого-нибудь из ребят после похода в бар. Помимо уборки ему удалось сходить в магазин, и в кое-то веке даже купить сковородку. Та, которая стояла дома могла бы спокойно пойти в музей, ибо покрылась такой чернотой, что даже бронежилет Саймона бы не сравнился с тем, насколько грязь эта была крепкая и плотная. И то, даже это, с трудом ему далось, он все больше понимал что ненавидит консультантов. Однако, флаер с рецептом гоголя-моголя он взял. Действительно — мешанина. Причудливое слово на британском он произносил максимально нелепо, проглатывая окончания. Но все же, с голоду ему не помирать, верно? Как бы..взбить яйца с сахаром и залить всё это молоком казалось ему идеей легче лёгкого, пока сам за венчик не взялся. Сто девяносто четыре сантиметра свежего мяса в голубеньком фартуке и привычной балаклаве — зрелище на миллион долларов: Саймон даже шторы прикрыл, лишь бы это дай Боже никто не увидел, ибо желток разлетелся по всей кухне, а мешать аккуратно его никто не учил, это же не качалка, чтобы руки качать, правда, озарение к нему пришло предельно поздно, ибо настойчивый звонок в дверь вывел его из транса. — Кто там? — путь от кухни до входной двери сопровождается недовольным гортанным стоном. Затягивает рукава чёрного свитера, прежде чем дверь открыть без должного сомнения и попытки узнать нарушителя спокойствия через глазок — а следовало бы, ибо глаза Гоуста в последующую секунду сузились и устремились прямо на раскрасневшееся от холода лицо МакТавиша, держащего в руках два бутылки шотландского виски, а дворняжка, видимо, по пути за ним увязавшаяся, невинно выглядывает из-за его ног. — Это что блять? МакТавиш заливается смехом, шмыгнув носом и смотря по сторонам. — Это вы обо мне, лейтенант? Ничего особенного. Серьёзно. Я чертовски замёрз, Райли. — Пять слов или ты уходишь. — сержанта встречает пристальный взгляд и сжатая под балаклавой челюсть. Сейчас он даже сам для себя нелепо выглядит в этом заляпанном в сахарной пудре фартуке. — Эй, полегче. — Три слова, МакТавиш, я не шучу. — Обещание, Рождество, виски? — неловкая улыбка. Игриво приподнимает руки в невинном жесте, мол, не виноват совсем, а вот литровые бутылки скотча в руках словно бы исчезли, нимба лишь не хватает, ну, чтобы наверняка. — …И новый друг. Имя ещё не дал, думал, ты хоть инициативу проявишь. Так. Спокойно... Глубокий вдох, Саймон, и такой же глубокий выдох. Блять. О чем он только думал, притащившись поздним вечером за день до Рождества к своему начальству? Впрочем, эта смелость его, и нахальство некоторое, констатировали жуть как. Своими серо-голубыми глазами он с любопытством смотрел на лейтенанта, тепло и, самое главное, прямо. — С каких пор ты записался в благодетели? Соуп присаживается на колени, переместив бутылку с одной руки под локоть, держа их в крепкой охапке мышц. Пальцы тянутся к мордочке собаки, большая такая, пушистая, на служебную больше похожа, только до боли худая и линяющая. — Увидел милашку у метро неподалёку, не мог мимо пройти. Ну ты смотри, хорошенькая же, да? — та ласкается, скулит, подстраиваясь под тёплую руку. Лейтенант больше не в силах терпеть этот душераздирающий перфоманс. — Проходи уже.***
Начнём с того, что Саймон даже банально не знает как мыть собаку, именно поэтому вытерли ей только лапы, и то, с трудом величайшим — тявкала на всю квартиру, а проблемы с соседями ему априори не нужны, уже двоих гостей вполне хватает, которые компанию составят. Ему было страшно лишь за белый диван. А факт того, что сержанта не смутил даже заляпанный в яйцах и сахаре стол — чистой воды благословение. — А закуски? На сухую пить будешь? Я лично голодный как собака. Собака устраивается в ногах МакТавиша по-свойски, уткнувшись носом в чистые лапки, пока тот вальяжно расселся на новеньком стуле. Возможно, Гоуст не так зол и раздражён как кажется, ибо реакции на подобную картинку, конкретно отрицательной, у него нет. Он лишь рассматривает дарёный виски. — Таки нашёл самую лучшую бутылку, сержант? — усмехается, вспоминая совсем недавнее обещание с комом в горле, из-за которого губы до боли сжимаются в тонкую линию. — Думал, это будет дымчатый Ардбег или Октоморе. — Ты когда стал фанатом односолодового, деревенщина? — Джонни для него как семейный фотоальбом — всё помнит, каждую деталь и прозвище. Это проёб Саймона, что он связался с себе подобным. — Точно не у метро. — Остроумно. — за этим следует неловкое молчание. Гоуст собирается с мыслями. Мотивы Соупа ему никогда не были ясны, они банально не собираются в логическую цепочку, а сам он всегда казался бесконечно разным. Он был другой породы. — …Так зачем, МакТавиш? — это не просто озлобленный разговор. Сейчас он потерян в себе и своих мыслях,ведь тот действительно помнил данное им обещание. А Саймон лишь этого принять не мог из-за собственных болячек, что руки нервно сжимаются, охватывает тревожный тремор. — Я не лучшая компания. По-крайней, уж точно не буду готовить тебе какао с маршмеллоу и включать Гарри Поттера. Постелю тебе на полу. — Мне хватит пива с вяленой рыбкой. — тон сержанта до сих пор непоколебим. Он не намерен уходить. Не сейчас. — Пиздецки хочется. — Записался в алкоголики? Или ты мне виски оставишь? Можешь уйти на рыбалку на ближайшую реку. Ирвелл вполне сойдёт. Всего пару километров отсюда. — усмехается лейтенант, оперевшись о новую гарнитуру и откинув фартук на ближайший стул, лишь бы не позориться ещё на одну минуту больше. Но в целом.. ему нравилось, что с МакТавишем так легко. Не нужно заботиться о тоне голоса и формальностях. Сейчас в квартире даже потеплело. Или так ему кажется, потому что дрожь по теплу пробегает от осознания того, что ему действительно не паршиво в чьей-то компании, а слова подбирать и вовсе не нужно. — Магазин через квартал. Загибаешь слишком. — тот охает, одарив знакомой улыбкой. — Я позабочусь о своём последующем переезде. — Ну же, не будь таким нудным, ты ебаный ходячий стереотип о британцах. Но сковородка у тебя ахуенная. — кивнув в сторону плиты, тарабанит без конца шотландец, подперев подбородок ладонью. — В следующий раз я нагряну к тебе не только со свежей рыбкой. Отжарка будет на тебе. Во всех смыслах. Полагаюсь на тебя. — Что, прости? — Попытка в флирт. Отжарь меня. — на этот момент Райли завис. Нет, серьёзно — единственное, что он мог выдать это протяжное и гортанное "м". И черта с два он сейчас попробует сказать какую-то колкость. Не посмеет. Ещё добрые несколько секунд они пилят друг друга взглядами. В голове как по пластинке крутится «Ну же, МакТавиш, сказани хоть что-нибудь. Хоть какую-то глупость, которую ты вкидываешь в диалог каждый раз, когда это толком не нужно. Блять.» Он молчит, пока звук открывшейся бутылки не раздаётся хлопком на кухни, из-за которого даже собачка тихо тявкнула. Терпкость в воздухе начинает раздражать Саймона. А еще больше раздражает его то, что это заставило его быть ещё более эмоциональным, чем уже было. И Соуп всегда делал так — раздвигал выстроенные годами рамки, неосознанно, но так точно, что сил бороться с этим не было. Когда в этой чёртовой Мексике он получил ножевое, Райли словно самого ножом пронзило, — нет, это не физическая боль, это что-то на уровень выше, ведь шрамы всегда остаются от ран, а эта рана до сих пор кровоточит, огнём разливаясь по венам, заставляя сердце биться чаще и ощущать это тёпло во всей груди. Неприятное, но родное тепло. И фраза "Мне просто нужно немного времени" не сработает. Ему нужен МакТавиш. Всецело. Все сайты облазил, и более того, даже сам себе готов психологом стать, чтобы понять, с какого перепугу он заставил его в одиночку бороться с этим, — сидя и потягивая виски. — Убери бутылку к чёртовой матери. — резко произносит Саймон, потирая переносицу и смотря исподлобья на развалившегося на стуле МакТавиша. — Райли, — начинает тот предельно серьёзно, — твои глаза иногда слишком суровы, и я, блять, не могу больше этого вынести. Будь собой. Прекрати. — Ты действительно хочешь, чтобы я был честен? — голос слегка надламывается. Пустота ослабла. Тихо. Слишком тихо. — Хочу. Сейчас - больше всего. — Я не честен даже с собой. — проворчал Саймон, откинув голову и выдохнув. Маска душит. И пусть только Джон не поймёт того, что он перед ним душу оголяет, разрешая дивиться многолетними шрамами, по сей день отдающими глухой болью. — До этого я обычно снимал номер в отеле, лишь бы не быть в этом дерьме. Останься. — Я не уйду. Мне некуда. От этих простых слов сводит желваки. Когда он бы мог такое услышать от Соупа? Никогда. И представить такого бы не мог. Они даже не пьяные оба, чтобы разговоры такие на кухне вести. Душевные, касающиеся самых глубоко запрятанных тем. Они оба солдаты, должны были привыкнуть к военной культуре хладнокровия и напущенной маскулинность, маску эту снимая лишь перед самим собой, чтобы никто не видел эту слабость. Что-то внутри шевельнулось, задев сердце — чувство сопричастности. Высокое и раннее казавшееся чем то высоким, недосягаемым. — То есть, ты просто приехал сюда? Без ничего? Ну.. кроме этого виски. — тот кивает. — МакТавиш, ты ебнутый. — Просто хотел провести это время с тобой. Как и обещал. Не сильно хотелось отсиживать задницу в праздник в госпитале, потягивая безвкусный компот и холодную еду. — искренне, с глупой и такой знакомой улыбкой, что на слёзы пробивает. Саймон вспоминает, что приезжал только в середине ноября, когда тот пулевое получил. Носилки, бесконечные больничные койки и запах спирта. Белый свет неприятно слепил глаза. Отчётливо помнит, что больше не мог выдержать пикающий звук присоединённых аппаратов к телу раненого сержанта, который почти безжизненно лежал в противно-белом халате. По-детски сбежал, пока Прайс молча провожал взглядом — тогда он всё понял без слов. — …Как ты? Я не спрашивал. — глаза отчаянно шарили по полу, в то время как звон в ушах заглушал окружающие шумы и голоса — Саймон мягко схватил того за руку. Убрал пахучий скотч, лишь бы бутылка эта не мешалась, пока пальцами он потирает его ладонь, ощупывая каждый знакомый шрам, буквально сканируя на наличие новых. — В полном здравии, лейтенант. — прокашливается сквозь слова Соуп, показывая на шрам у головы, посреди недавно выбритых висков. Рука его неожиданно мягко ложится на затылок, поглаживая и касаясь отросших там волос, все также сохраняя дистанцию. Мягкие, больше похожие на растопленный шоколад, пряди. — Мне жаль. — Иди сюда. Прошу. — он тянет его за петлю ремня, находясь в самой удобной позиции — Райли безоговорочно выше, особенно сейчас, когда он смотрит вниз, расположив руки по обе стороны тела МакТавиша, поглаживая плечи. Тот выпрямляется, потянув пальцы к краям балаклавы, не смотря на крепко сжатые в недовольстве губы Саймона. — Расслабься. — выдавливает Соуп, склонив голову и притянув его ближе, как только возможно. Всего в паре сантиметров от губ лейтенанта, он пытается запомнить каждую деталь, обрамление, обкусанную на них кожу. Это, блядь, в таких условиях невозможно. Особенно для Саймона. Он всегда был титулованным сопляком в любовных делах, без преувеличений — дурак, который бежит от себя и собственных чувств. Его губы дрожат как школьницы, у которой это первый поцелуй, но ему уже за тридцать. С таким же успехом, в правой руке он продержал бы всю свою осознанную жизнь лишь рукоять автомата. Возможно, ему нужно привыкнуть. И это безоговорочно должно нравиться, ведь это не какой-то поход в обляпанный дерьмом бар, в котором к нему лезут в штаны за жалкие 40 долларов, а то и меньше, когда на языке остаётся горький привкус картонной «Изабеллы» и крэка, — а ещё: это не вырванные конечности, не разбросанные по всему полю органы и не проводимые за пару слов террористов пытки. Он готов привести в пример миллион сравнений, лишь бы доказать самому себе очевидное. Старые фотографии — остатки, которые он не посмел выбросить до конца и безвозвратно, словно с дальней гостиной осуждают его и Джонни лишь за то, что они сейчас обмениваются бактериями, параллельно лапая друг друга. Но это приятно. Чертовски приятно, что он забыл про существование ещё одного гостя в его квартире, убежавшего на тот самый белый диванчик. Вот же сучка. — МакТавиш.. — протягивает в губы. — Заткнись. — он обрывает, проходясь пальцами по его губам. — После поцелуев обычно не ворчат. — Я не ворчал. — А я не учу тебя жизни. Интересно получается, да? — пропевает Джон, обнажая свои зубы и уткнувшись лицом в плечо Саймона, пока тот поглаживает отросший ирокез. Масляно тёплый оттенок света на кухне, подобие объятий. Это греет, пока за окном сыплет снег в купе с изредким миганием гирлянд из соседних квартир напротив. — ..Не учишь. Только если половой. Убери свою собаку, иначе сам познаешь эти прелести. Тряпку в руки и пошёл. — Она теперь наша. Ты был не против, запустив ее сюда. Саймон выдыхает. Он ненавидит возиться с домашними животными. Ну, совсем немного, — ровно до того момента, пока дело не дойдёт до переучивания к пелёнкам и мытью. — Твоя взяла.***
Ладно. Он принял свою участь сиделки для Райли — так назвал её МакТавиш, видимо, искренне надеясь на положительную реакцию Саймона. Но больше всего они напоминали ему кошек, — очень непредсказуемых и склонных к озорству, хотя по виду — вылитые псины. Ему пришлось укутать Джона в свою же куртку, ведь эта кое-как греющая спортивка выглядит на нем жалко, как и лёгкая шапка. Он не хотел лечить МакТавиша все последующие дни своего "отдыха". — Убери руки в карманы. — просит Гоуст, держа в руках пакеты с едой. Джон ранее возразил, что еды в холодильнике мало. Чем его не устраивают яйца, молоко, бобовые и неудавшийся гоголь-моголь? Он не понимал. Согласился лишь тогда, когда разговор зашёл о голодной собаке и отсутствии банального мяса или сосисок дома. О специальных кормах или добавках можно было тактично промолчать. — Не могу. — бурчит Соуп, откусывая какой-то протеиновый батончик за восемь сраных долларов. Чёртова жертва маркетинга. — Перчатки? — Chan eil mi ag iarraidh. — выдаёт шотландец, подняв голову и уставившись на Райли. Тот останавливается посреди улицы, тяжело выдохнув. — Английский, МакТавиш. — Я не хочу. Саймон выдыхает, сняв свободной рукой свои перчатки и протянув их МакТавишу. Он заметил, как покраснели костяшки его пальцев от холода. Заметил, как красиво выглядят его красные щеки на небывалом для Англии морозе, которые через призму неугасающих огоньков от рядом стоящих магазинов стали почти оранжевыми. Это контрастирует с его тёплыми чертами лица. — Надень. — проговаривает, отводя взгляд. Дыхание превращается в туманную дымку у его лица в холодном воздухе. — Разве я могу допустить, чтобы у тебя пальцы замёрзли? — Спасибо? — удивлённо. Джонни не ожидал такого. Не ожидал, что Саймон действительно тогда прислушается к его словам. Это больше похоже на игру с доверием. И он подставляет спину. Приятная вязаная ткань чёрных перчаток, которые едва заметно пахнут кремом для рук. Теперь у него его представление о том, что покупает себе лейтенант, чтобы руки его окончательно не окаменели. Улыбается, подняв голову выше, когда слышится резкий выстрел в воздух, окрасивший весь горизонт в разноцветные искры. Он замечает как вздрогнул Райли, услышав громкий звук. Закинул руку на его плечо — немая поддержка. — Красиво, правда? Саймон медлит, подняв взгляд. Фейерверк. Последний раз он смотрел на него в период довоенных действий на выпускном из местной школы. В ореховых глазах мигает калейдоскоп. Джонни больше нравится этот вид. Не тот, в котором улицы Манчестера расцветают. А тот, в котором переливаются огни в глазах Гоуста — картина маслом. — Красиво. — тихо проговаривает, что даже через ткань балаклавы едва слышно. И зачем он только напялил это в обычный поход по магазинам? А МакТавиш человек простой — видит цель, не видит препятствий, резко подняв руку и стянув это с его лица. Волосы Саймона нелепо уложены, точнее, не уложены от слова совсем, просто в стороны раскиданы: такие желтоваты, как у цыплёнка, явно пару раз осветлённые, ведь миндального цвета корни уже прилично отросли. Шрам у самого глаза, явно не задевший само яблоко разрезает бровь, обходя стороной мешки под глазами. Он, даже, кажется, не возражает совсем. Доверяет. — Мне тоже нравится. — Любезничаешь, сержант? — Можешь думать и так, элти. — проговаривает каждую букву, ухмыльнувшись. — Поверишь, если скажу, что это помогает мне поддерживать тепло? Как глупо. Саймон переводит взгляд чуть ниже, оторвавшись от фейерверков — это подождёт. Гражданские их всё равно каждый год пускают, хоть и не смотрит он на них от слова совсем. — Нет. У тебя губы синие. — констатирует факт, смотря несвойственно себе добро. Посреди холодной улицы чувствует тепло, будто бы сердце из груди выскакивает. Хочется предложить ему горячий шоколад, свой шарф, да вообще всё, что только согреть может. — Тогда, может, согреешь? — Джону же, кажется, это и вовсе не нужно. Впервые Саймон искренне смущается и смеётся, сложив губы в полуулыбку. Раньше он это ненавидел — шрам неприятно давил на щеку. Сейчас эта боль утихла, как не утихала под действием ни одного анестетика. — Дома, Джонни. Дома.