Mirrorball

— Ты только меня подожди. Арсений оборачивается через плечо, все еще прикладывая ладонь к греющемуся на плите чайнику, и смотрит на Антона, который мотается туда-сюда, забирая тарелки и чистые кружки. На очередном заходе на кухню тот говорит: — Да куда я без тебя. — Учитывая, сколько раз мы виделись в декабре, точно никуда, — коротко улыбается Арсений и делает шаг от кухонной столешницы. Он незаметно, чуть шевельнув носом, принюхивается: сквозь запах пива и сигарет проклевываются, рассекая воздух, запахи бергамота и ментола, холодно-вяжущего на слизистой. — Мне завтра надо будет рано уйти, ничего страшного? Антон тихо прыскает, обходит Арсения и подталкивает его в плечо. — Нет, не пущу тебя никуда. Погнали. В гостиной включен только телевизор — на паузе стоит очередное полуторачасовое интервью, которое Арсений с Антоном могут смотреть все три часа: им же нужно все прокомментировать и высказать самое ценное и исключительное мнение по каждому вопросу. На диване валяются комом одеяло и плед, кособоко лежат подушки. Около окна их две, потому что Антон всегда дает Арсению прямоугольную подушку, похожую на подушку для беременных, и это всегда, естественно, тема для шуток. В первую очередь обшучивает это Арсений — позволяет себе такое только с Антоном. Он заползает на диван, глядит, как Антон притаскивает из кухни красно-зеленый чайник и как он наклоняется над крохотной тумбочкой, заливая кипятком кружки. Одну он наполняет целиком, вторую — наполовину. Арсений успевает залипнуть на его руки — потому что есть в них что-то залипательное, когда все тело вместе с когнитивными функциями мозга захмелело. Антон, глянув на Арсения, с косой улыбкой уточняет: — Ты сегодня оптимист, пессимист или похуист и я могу до краев хуярить? — Третье. Арсений потягивается, оглядывается на подушки и начинает их мять: то в одном углу, то во втором, и очухивается, только когда Антон укладывается рядом, что-то сказав. Арсений пропустил мимо ушей — он хочет списать все на течку, но течки у него не будет еще несколько недель, если организм не решит долбануть его джигой-дрыгой прямо под Новый год. — Я включаю? — Стой, дай мне чай. Антон протягивает ему кружку, говорит на тон тише: — Осторожнее, не обожгись. Арсений только кивает — раздражения в грудной клетке по нулям, оно истоптано временем. Это бесконечный разговор, где Арсений может язвить и говорить, что он не стеклянный, как кружка в его руках, и его не нужно опекать настолько, но это все равно проскальзывает — потому что это Антон, его лучший друг, его близкий друг, и он знает Арсения таким, каким Арсений себя уже не помнит; знает, что Арсению лучше что-то сказать, чем не сказать. Знает, что Арсений может кукситься и, ну, выебываться, и знает, как с Арсением, разным Арсением обращаться. Не все таким могут похвастаться в современном обществе. И не все будут выдерживать. Особенно будучи альфой. Арсений пытается уйти от ярлыков, наложенных тем же невероятным прогрессивным обществом, которое до сих пор поебывает мозги, если ты ведешь себя не по предписанным «нормой» правилам, и которое осуждает, даже если улыбается в лицо. Пытается, но… оно все равно в нем есть — в привычках, в установках, вкрученных в него семьей, и в инстинктах. Их Арсений отрицать не хочет — не знает, как, хотя наслышан о движениях, высказывающихся против того, что инстинкты имеют хотя бы какое-то значение; Арсений бы хотел согласиться, если бы каждую течку не начинал сходить с ума, как тот, у кого от наличия или отсутствия секса зависит жизнь. Антон остается даже в это время, и это, с одной стороны, классно и весело, а с другой — пиздец как невыносимо. Не помогут подавители, медикаменты, отстранение, игрушки, Антон просто есть — его лучший друг, всегда оказывающийся рядом, друг, у которого есть еще много друзей и знакомых, но он все равно… вот здесь. Хрумкает чипсами, запивая их горячим чаем, и дергает ногами, смеясь с чьих-то слов по телеку. Арсений, поставив кружку на подоконник, снова не слышит. Он ложится ниже, скатывается по дивану. Чувствует: ноги Антона совсем близко, и их можно коснуться хотя бы пяткой, оттопыренным мизинцем, голенью, если шевельнуться, но Арсений себе этого не позволяет. Он же не совсем идиот. Запах Антона мозгом никак не обрабатывается — настолько он знаком. Как запах этой квартиры. Если Арсений прижмется к стене и начнет обнюхивать каждый ее миллиметр, он задохнется — может быть, он бы пошутил, что Антон на самом деле его истинный, но концепцию истинности опровергли еще в прошлом веке. Люди просто хотели нажиться, зная, что их никак не проверят, — истинности верят на словах. Арсений переворачивается, вжимается спиной в прямоугольную подушку. Антон мгновенно обращает на него внимание. Отставляет на стол с его стороны тарелку с чипсами и кружку с чаем. Улыбчивый взгляд, прилипнувшие к губам крошки, торчащая прядка волос. Шепот, который в другой ситуации вызвал бы мурашки: — Что такое? — Ничего, — пытается мотнуть головой Арсений, чуть дергая подбородком. Он смотрит на светло-розовые щеки. Он, наверное, рад, правда рад, что Антон так заботится о нем. — Извини, — вдруг говорит Антон, сглотнув. Его кадык дергается. — Я чувствую, что… Арсений ощущает этот момент — как все резко меняется. Обоняние улавливает сгустившийся, морозящий ментол. Он приподнимается, мнет одеяло изнутри, а затем натягивает его себе на голову; даже не осознает, что успевает это сделать. Антон договаривает: — Запах. — Ты чувствуешь его? Одно очко Арсению. Забитый гол. Гениальный вопрос, другими словами. Мозг соображает: Арсений точно знает, что это… ничего такого, что Антон, если бы у него приближался гон, не предложил бы ночевать вместе, Арсений уверен, что он принял перед едой — еще часа полтора назад — подавляющую запах и потенциальный «всплеск», как это в простонародье называют, гормонов таблетку, но… черт. — Не сильно, если что. — Антон дотягивается до пульта, ставит ютубное видео на паузу. — Просто странно, что так внезапно. — Они молчат. Арсений теребит край одеяла, покусывает губу, разглядывая торчащую, свисающую ступню Антона. — Но пахнет вкусно, мне… — Анто-о-он… Арсений заползает под одеяло. — Извини, Арс, — слышит Арсений извиняющийся, но, кажется, улыбающийся голос. В квартире шпарит отопление, и под одеялом слишком жарко, но Арсению точно будет хуже снаружи — ни о каком возбуждении, естественно, не может быть и речи, Арсений себя прекрасно контролирует, ладно, просто Антон иногда как ляпнет что-то — хоть стой, хоть падай. — Повело чутка. — Так, — Арсений высовывает голову, вдыхает — холод стелется по легким. — Это уже плохо. — Нет. — Да, Шаст, плохо! — шипит Арсений. — Это значит, что… — Ничего это не значит, — останавливает его Антон так резко, что Арсений замолкает. Потом его лицо смягчается — улыбка забирает все, что он сказал до этого. Арсений не успевает осознать. — Сорри, не хотел, чтобы это грубо прозвучало. Я просто… блядь, нихуя это не значит, Арс, все. Чувствую я твой запах — и что? Как мне его не чувствовать? Таблетки не могут скрыть все до конца, а я с тобой постоянно тусуюсь, естественно, что я буду… Арсений перебивает: — Но не так, чтобы тебя повело. Во взгляде Антона плавают ледышки, но они тают, когда Антон наклоняется ближе и Арсений видит, что тот пытается не вдыхать: зажимает челюсть и не шевелит носом. — Я тебя чувствую уже больше пяти лет. И все нормально. — Это звучит ужасно. Как все может быть нормально, — Арсений делает воздушные кавычки, а потом снова укутывается в одеяло, скрестив ноги. Антон прищуривается, — когда… стоп, — Арсений замирает, моргает раз-другой, — что значит: я тебя чувствую? — Доброе утро, Арс, альфы чувствуют омег. — Но я же… я же постоянно на таблетках. Другие альфы вообще… ну, они почти не реагируют на меня. Облегчение ложится на лицо Антона настолько явно, что Арсению даже становится приятно; отчего, почему, зачем — все его вопросы, и он бы подумал о причинах еще раз, но не будет, потому что всего внезапно и так слишком много. — Слушай, то, что я сейчас почувствовал больше, чем мне разрешено… не спорь, — сразу говорит Антон, когда Арсений уже открывает рот, — это, короче, не значит, что раньше я скрывал что-то. Просто… может, дело в нашей близости? Мы правда проводим много времени вместе, а еще мы… Ни с кем не трахаемся. Антон это хочет сказать, но не договаривает — стискивает губы, отводит взгляд. Фокус сдвигается: с лица Арсения на окно позади. На улице, наверное, все еще идет снег. Арсений мимолетом, будто случайно думает, что каждый его поход к Антону в декабре обязательно сопровождался снегом — тихим, медленным или метельно-быстрым, от такого не спрячешься ни за шарфом, ни за шапкой. Он под ногами хрустяще скрипит. — И что ты хочешь сказать? Не будем общаться? — Я что, долбик? Нет. Теперь облегчение схватывает Арсения — сердце сжимает это чувство на мгновение, как что-то мягкое, теплое. Получается выдохнуть. — Я не вижу в этом проблемы. Упрямость выдавливает из Арсения еще, еще слова: — Но оно же мешает тебе. — Не настолько, чтобы я захотел трахнуть условный диван. Арсений, будь он более импульсивным, несобранным, эмоциональным, пьяным, отлетевшим, будь он чем-то большим, чем воплощение кромешного ахуя, спросил бы: а меня? Но это было бы слишком. Слишком много «слишком» для одного вечера пятницы. А Антон — он его лучший друг. Друзья не трахаются. Наверное. Арсений, блядь, не проверял. Он находит себя в таком подвешенном состоянии, что все, чего ему хочется, — это залезть обратно под одеяло, а еще утащить за собой Антона, чтобы он был ближе, а не так далеко, как сейчас: в тридцати-сорока сантиметрах от Арсения. Улыбается сидит. Арсений очень, очень, очень хочет его обнять. У них нет с этим проблем — ну, больших проблем, они касаются друг друга, много, часто, по причинам и без, и этого всегда было, блядь, достаточно, но сейчас хочется обнять так сильно, как Антона не обнимали никогда; как сам Арсений никогда его не обнимал. Он сжимает руку в кулак, смотрит, как натягивается кожа на костяшках. Антон тыкает его в лоб — все еще не под одеялом вместе с Арсением. То, как это желание назойливо щекочет кончик языка, Арсения бесит — а еще ни капли не удивляет. Его тело привыкло к тому, что Антон рядом. Рядом даже тогда, когда он был в отношениях — с бетой, и Арсений, совершенно не ревнивый, такой же равнодушный, как его зад, хлюпающий от любого прикосновения за несколько дней до и во время течки, — Арсений был рад, что это не омега, но Антону он об этом не скажет никогда. Они расстались через два месяца отношений. Арсений даже не успел этого заметить: Антон и так особо ничего не рассказывал о внутрянке всего, что там было, за что Арсений ему благодарен, а тут внезапно залетел в аймесседж с загадочным: «Ты мне нужен сейчас, можешь приехать? Я вызову такси». Арсений, закончив работать, наспех собравшись и забыв о разогретом в микроволновке супе, приехал — и Антон ошарашил его, однако не сразу; много молчал, а еще непривычно держался на расстоянии. Даже не обнял. Арсения это смутило — он все малейшие изменения в поведении близких замечает сразу, поэтому, когда Антон выдал, что расстался, все частички сошлись в одну эфемерную картинку. Пока — без объяснений и подробностей, но собственная чуйка не подвела: видимо, все изменения в его запахе, которые Арсений подметил до этого, были об этом. Резкость ментола точно разбавилась чем-то спокойно-тянущим, ослабляющим. Так пахнут люди, которые не чувствуют себя нормально. Которые защищаются. Показывают: меня не интересуете вы, никто из вас, мне больно, мне не норм, мне не окей. Если ты сам в таком состоянии — такое не заметишь. Но все, что происходит с Антоном, Арсений… подмечает — зрением, слухом, обонянием. Тактильностью тоже: тем, как Антон отзывается на любые прикосновения. Его уязвимого, такого, каким обычно не видят альф, Арсению хотелось утянуть… в кокон, а еще — дать ему свой свитер, толстовку, что-нибудь личное, что, может быть, улучшит ситуацию хотя бы чуть-чуть. После расставания Антона не стало больше в жизни Арсения — он был стабильностью, и хочется, чтобы Антон думал о нем так же. После этого Арсений начал встречаться с парнем, который вообще не похож на Антона, что вроде бы очевидно с самого начала, но Арсения это стало слишком бесить, вымораживать — и они расстались в канун прошлого Нового года. Потом весь январь Арсений метался от чувства, что ему надо вернуться к тому парню, до чувства, что ему никто не нужен, кроме Антона. Не хватало физического контакта. Антон мог дать ему многое, но не это — и сейчас он тоже, блядь, далеко. Целых сорок сантиметров. Это дохуя, когда тело просит. Мозг звенит, как новогодний колокольчик. Антон так и не убирает палец с его лба. Постукивает. Раз-два. Раз-два. — Арс, — начинает Антон, и Арсений, сильнее укутываясь в одеяло, делает все, чтобы не дернуться вперед, чтобы не вжаться в Антона — и не остаться в этом положении до утра. И нет: он не будет думать о причинах, — не хочу, чтобы ты думал, что я… могу что-то сделать. — Я… — Я только сейчас понял, что тебе, возможно, реально неприятно все, что я говорю. И говорил. Есть вот эти хуйни… — Антон кривит губы, вздыхает, отстраняет пальцы от арсеньевского лица, и у Арсения еле получается усидеть — напрячь все мышцы, прикусить язык, — чтобы не потянуться вслед за ускользающими касаниями. Антон так нежен с ним. Так нежен. — Когда меня прям несет, да. И я могу тебя или кого-то еще обидеть. Или руки распускаю слишком сильно. Арсений не любит, когда перебивают его, но часто перебивает сам — и это проблема. Он притормаживает Антона словами: — Не бывает «слишком сильно». — Ну то есть тебе прямо нормально, когда я делаю вот так, к примеру? Антон кладет ладонь себе на колено и начинает его мять — двигает пальцами от сустава к бедру, рисует изгибающиеся волны поверх мягких домашних штанов. Арсений глядит на его полусогнутую кисть, вновь задерживает дыхание — и еще разок: он не возбуждается, его сейчас, блядь, просто размазывает от нежности к этому человеку. Да. Антон так делает. Редко, но делает. Когда они лежат слишком близко, когда ночь и когда слова уже закончились, а начинать говорить что-то заново, пробовать искать тему, не хочется — чтобы не подорвать момент. Не заставить чужую руку замереть. О таких вещах они с Антоном не говорят. Он впервые сказал о таком вслух. — Нормально, Арс? — Да, нормально. Это самая честная вещь, которую Арсений может сказать. Он не понимает, что происходит, его ведет — на боковую, но не спать, а просто лечь, чтобы не кружилась голова, — ведет от запаха, касающегося сначала кончика носа, потом — чувствительной слизистой, привыкшей к Антону, но каждый раз посылающей Арсению в мозг сигнал. Резкий, часто им игнорируемый, потому что так легче жить — особенно, когда вы лучшие друзья. И давать лучшему другу мацать ноги, руки, почаще — плечи, при этом никак не шутя, ничего не говоря, словно этого и нет. Если скажешь хотя бы слово — все прекратится. Арсений давно понял эту схему. Антон тянет в улыбке губы. Кажется Антоном, которому не стукнет в новом году двадцать четыре, а которому все еще лет шестнадцать. Тем Антоном, который еще не альфа, не бета и не омега, которого зовут везунчиком, потому что среди друзей он узнает о втором поле самый последний, и Арсений не знает, о везении ли речь или нет, но знает, что сам он — везунчик точно, потому что у него есть Антон. В пятнадцать-шестнадцать они с Антоном часто ссорились. По пустякам — так говорят. Еще — постоянно гуляли на выходных, постоянно созванивались и списывались, оставались с ночевкой. Потом у Арсения случилась первая течка — больнючая, затянутая, сблизившая их с Антоном — они много разговаривали по телефону, когда Арсению было плохо, а еще Антон приходил к нему домой после уроков и оставался до вечера. Он видел Арсения в самом уязвимом состоянии. Он обнимал его, гладил по спине, животу, плечам, он лежал за его спиной и тыкался носом в затылок. Особенно после течки — когда тревожность готова выскочить из груди вместо сердца. В такие моменты… по-острому нужно быть не одному. Арсений как сейчас помнит — смотрит на Антона из настоящего, повзрослевшего, но все такого же дорогого, близкого, и чувствует слезливый порыв сбежать из гостиной, сбежать хотя бы на кухню, чтобы Антон не увидел, как Арсения от него ведет. От него — из прошлого и настоящего. Из-за того, что сейчас такое Арсению недоступно. Антон больше не может лежать рядом с ним вот так — он больше не гладит его по животу, не касается — случайно или нет — губами плеч, и все эти воспоминания Арсений боится уронить больше всех остальных; да, они физически близки, достаточно близки для уровня друзей, но то, как все было раньше, уже не вернуть — и если Антон и гладит Арсению ноги, то молча, никогда — со словами. Ни с чьей стороны. Антон, так ничего ему и не сказавший, вдруг жмет кнопку пульта. Становится по-тихому темно. Арсений едва слышимо делает вдох: между ними все те же сантиметры. Больше не пахнет пивом — только Антоном, и Арсений, наверное, все-таки немного сходит сегодня с ума. Смотрит на арочный проход в коридор — еще более мрачный, сгутившийся — и отчего-то ежится. В темноте многого не видно. Арсений ловит эту мысль за самый кончик — потом фыркает себе под нос, стягивает одеяло с головы и ложится. Время, наверное, переваливает за полночь. Думается дальше: они действительно слишком друг к другу привязаны. Это… не обязательно обозначает что-то плохое, но оно однозначно есть — как есть неконтролируемые эмоционально-инстинктивные порывы коснуться, почувствовать, быть ближе; с другими у Арсения не так — он бы вообще сказал, что не чувствует никого, кроме Антона, но это гипертрофированная глупость. Антона просто… больше. Его запах отчетливее, глубже — в Арсении, в том, как он его воспринимает спустя года. И то, что Антон сегодня так выделил запах Арсения, то, что он раньше так не делал никогда, о чем-то уже говорит. По крайней мере Арсений уже плохо помнит те периоды, когда они думали, как им жить с тем, что они не омега-омега и они не альфа-альфа, этого будто вообще не существовало; но оно было — точно было, Арсений знает. Темнота влечет. Антон все еще сидит — задумчиво ковыряет ногтем простыню. Арсений сглатывает, шуршит подушкой. Мурашки между лопаток. В носу, почти фантомом на языке — запах бергамотового чая и ментола. Такой хочется слизывать, и Арсению страшно от этой мысли, потому что — ну куда ему с этим? Когда Антон все-таки ложится, их лица оказываются друг напротив друга. Рот наполняется горько-сладкой слюной. Хочется дернуть носом, ткнуться им в антоновский, двинуться ближе. Этот диван ассоциируется с объятиями, лежаниями вместе, антоновскими касаниями — и их разговорами. Он ассоциируется с совместными ночами, где ночью они сталкиваются ногами, а иногда — случайно переплетают их во сне. Даже под двумя одеялами. Арсений каждый вечер у Антона надеется, что это произойдет. У Антона мягко-расслабленные черты лица — Арсений может приподнять руку и провести по его щеке подушечками пальцев, зная, что Антон не дернется, не отвергнет его, но это снова утонет в ночи, а завтра утром, потом они не заговорят об этом никогда. Бест френдс форевер — вроде так о них можно сказать. — У тебя работа завтра утром? — шепотом спрашивает Антон. Арсений тихо выдыхает. Все в этой комнате пахнет Антоном: наволочка, простыни, уголки подоконников, холодные стекла, стены, воздух — все пропитано им, и почему-то только сегодня Арсений дает проскользнуть этому запаху дальше, чем носоглотка. Он его замечает слишком сильно, слишком резко — так, что следующие слова выпархивают изо рта изгибающимися в судороге слогами: — Да. Да, с девяти. — Во сколько хочешь уйти? Антон только интересуется — Арсений не может уловить никакой грусти или злости в его голосе. Он ровный, прочерченный с линейкой, не скачущий. Антон умеет так делать — Арсений умеет тоже, и они как дураки — делают вид, что ранне-утреннее расставание никак на них не влияет. — В восемь, наверное. Арсений говорит: наверное. Потому что он уже успевает поймать с поличным мысль — а может, ну ее, работу завтра? Написать, что сделает все в понедельник? Написать, что занятия отменяются? — Понял, — тихо отвечает Антон. — В субботу работаешь. — Не могу не. — Можешь. Арсений пыхтит, глядит на лежащую перед его лицом ладонь. Если он прикоснется к ней — самым кончиком пальца, тонко-невесомо, его не отвергнут. Антон вообще… кажется, никогда его не отталкивал. Самый стабильный человек в мире Арсения. Антон меняется, Антон сильно изменился в сравнении с тем, каким он был несколько лет назад, но его открытость к Арсению, его бережность — все это осталось, и Арсений обмазывается этим каждый раз. Он не знает, когда это началось. Может, оно было в Арсении всегда. По плечам прокатываются мурашки. Арсений сгибает колени, подтягивает их к груди. Кончики пальцев ног сталкиваются с антоновским коленом. Цвет радужки похож на плавно потухающую гирлянду — не ярко и не тускло, что-то срединное, застывшее, не готовое выбирать. В глаза Антона хочется смотреть, и Арсений смотрит — на пересечение темно-зеленого и оттенков серого, словно вклинившегося туда случайно, но так… правильно. Арсений любит Антона фотографировать — особенно вблизи, даже если тот отшучивается, что великой моделью ему не стать и что пусть лучше он поснимает Арсения. Ага, разбежался. Арсений потирается щекой о подушку. Переворачивает собственную ладонь — тыльной стороной к потолку. Антон начинает стучать пальцами по простыне. — Хочу уже начало января, — произносит он хриплым голосом и так глубоко вдыхает, что Арсений, представив, что Антон может снова сильно ощутить его запах, жмурится. Ему так не хочется, чтобы наступало утро и чтобы ему пришлось вылезать из… пришлось вставать, снимать антоновскую футболку — он всегда дает ее, когда Арсений приходит, забыв домашние вещи, а у Арсения с памятью проблем, кхм, нет, — тихо собираться, идти в туалет, наливать себе на кухне воды, слышать, как из гостиной-спальни его зовет Антон — просто принести ему воды тоже, и, блядь, Арсений хочет, так хочет проводить с ним каждое утро, что больно. Антон не раз предлагал оставаться здесь, чтобы Арсений не возвращался к себе, чтобы он работал тут, однако это было бы слишком — в первую очередь для Арсения. И можно было бы — конечно, можно не приезжать на ночевку, когда на следующий день запланировано кучу дел, можно списаться или созвониться, а спать у себя в постели, но Арсения, честно, заебало все это — особенно под конец года, когда силы на исходе. Хочется ему быть здесь. Приезжать под вечер, обнимать Антона при встрече, а потом вместе заваливаться на диван — либо говорить часами, либо молчать. И трогать друг друга, словно этого нет, потому что пока не называешь — ничего не случится. Блядь. Антон будто слышит мысли — касается его ладони своей. И вдруг — говорит, как если бы тоже успел отвлечься; продолжает мысль: — Я бы хотел первые дни выходные чисто залипать в потолок и все. А еще бы уехал куда-нибудь, потому что меня заебал этот шум. — Арсений пытается не улыбаться: они настолько с Антоном сходятся мыслями. — Хочешь, вместе будем? Арсений пробует представить этот вопрос под оберткой другой интонации и в других условиях — и чуть ли не дрожит. Его точно молнией бьет — так, что хочется вмазаться коленями в пол. Он кладет мизинец поверх антоновского большого пальца. — А ты собирался залипать в потолок один? — Если бы ты решил, что не хочешь делать этого со мной, я бы… Арсений вздыхает, прикрывает глаза — ровно в ту же секунду, когда Антон двигается ближе. Их подушки лежат вплотную, лица — в сантиметрах двадцати. — Мы звучим как парочка, — скомканно бормочет Арсений. Антон гладит его пальцы. Переворачивает руку Арсения так, что она оказывается под его ладонью. Кажется, если бы Арсений открыл глаза, он бы увидел зеркало — с поволокой, с серо-зелеными трещинками. Антон ничего не отвечает. Арсений сонно думает: если бы у них могло бы что-то быть, оно бы давно уже случилось, как хреново новогоднее чудо. Отношения, любовь, что-то серьезное, что-то, к чему надо подступаться без шуток, иначе Арсений и не умеет, — у всего есть своя цена. Откуда Арсений знает, что ничего не сломается? Он тихонько сглатывает, перестает шевелиться. Отправляет слова в дальнее плавание — вдоль замороженного берега городской набережной, подальше от этой ночи. Сегодня у них все хорошо, стабильно, сегодня Арсений чувствует то же, что и всегда. А Антон все продолжает гладить его пальцы.

***

До наступления нового года остается неделя — самая длинная на арсеньевской памяти. Не думать об Антоне не получается. Особенно — когда они каждый день проводят вместе и Арсений чуть ли не каждый вечер ездит к нему с ночевкой. Сам Антон к Арсению приезжает реже — тот живет почти на окраине города, и Антону неудобно добираться до работы. Арсений знает, как сильно он хочет быть на удаленке, но в офисе ему дают такую возможность всего раза три за месяц. — Все едут в Великий Устюг. Арсений, уставившийся пустым взглядом в буклеты-рекламки в салоне автобуса, от неожиданности вздрагивает. Антон прижимается к его уху губами и шепчет прямо в него. Автобус, в котором они едут, забит, и это полный пиздец для человека с обостренным обонянием — люди часто выходят на несколько остановок раньше, чтобы не задохнуться. Арсений уверен, что никто даже не задумывается о таком: живут так, словно иначе быть и не может. А ведь правда не может. Арсению пока нормально: в первые недели после течки он превращается в самого бесстрастного по отношению к запахам человека. За исключением одного-единственного. Того, что врезается ему в нос и липко размазывается по внутренностям — в особенности по сердцу, которое готово протиснуться сквозь ребра, сквозь грудную клетку, лишь бы, кажется-кажется, оказаться ближе к человеку, чье имя Арсений мысленно произносит чаще, чем чье-либо другое. — Не рано? Антон фырчаще смеется в ухо, вжимая Арсения в угловые поручни и закрывая его — широкоплечий и обернутый огромной курткой — от всех людей. Его лицо вблизи: Арсений дышит ему в щеку и замечает точки-морщинки у глаз. Паутинковые следы от всех его улыбок. Обычно в таком положении люди потом, м-м, целуются. Но в автобусах и не такое, блядь, случается. Арсений, удерживая взгляд на уровне глаз Антона, думает: что чувствовали все люди, которые целовали его губы? — Ну, чтобы добраться на этом ядерном реакторе, — Антон снова смеется, и Арсений слышит только его смех — ничего больше, ничего, — точно понадобится дней пять. Как раз. — Я этот ядерный реактор в рот ебал, — бубнит Арсений. — А, вот настолько все? Прости, не хотел обидеть. Арсений громко прыскает — почти визгливо. — Дурак. — Не дурак. Антон дует ему в волосы. Щекочет лоб, щекочет низ живота. Арсений кладет руку на грудь Антона, просто чтобы не упасть, когда автобус заносит на дороге. Просто чтобы не ебануться об стену, естественно, только ради этого. И Антон, проехавшийся быстрым взглядом по арсеньевской голой руке — перчатки забыл дома — кажется, думает точно так же. Арсений с серьезным, не смеющимся лицом кивает: — Не дурак. Они были у Антона на работе — понедельник день тяжелый, но Арсений освободился раньше, чем планировал, и смог встретить Антона. Еды ему не купил, но купил горячий чай — тот не просил, но Арсений… он знает, что Антон бы был не против. Зажмотили, блядь, деньги на такси. Сейчас Арсений готов отдать хоть пять соток разом, чтобы доехать отсюда до района Антона. Или не готов. Антон так близко. И никого словно рядом нет — если не вслушиваться, если смотреть только в знакомое лицо. Не смотреть на губы. Только в глаза. Красивые. Арсений кладет вторую ладонь Антону на грудь. Сегодня он снова едет без вещей. Забыл. Сегодня он будет пахнуть как Антон. — Мне че-то хуево. — Антон вскидывает голову, громко выдыхает в потолок, до которого они оба смогли бы дотянуться обеими руками, если бы не было такой давки. Автобус останавливается — двери разъезжаются, вместо одной вышедшей толпы заходит другая. Антона вдавливает в Арсения еще сильнее. — Голова болеть начала. Арсений изгибает брови, чуть нажимает пальцами на куртку Антона. Чувствует молнию под подушечками указательного и среднего. Двери закрываются. Автобус трогается с места. Арсений отчего-то задумывается, что запах бергамотового чая и ментола Антону не подходит и подходит просто, блядь, идеально одновременно. Когда человек кажется мягче, чем его запах, и когда он делает вещи, которые охуительно с ним ассоциируются. Вот что Арсений все это время пытался сформулировать. Вживую он осторожно интересуется: — Температура, думаешь? Антон пожимает плечами — шуршит курткой. Арсений бездумно начинает водить ладонями по антоновской груди: вправо и влево, чуть вверх, наискосок. Антон наклоняется к нему, тяжело дышит — от давки, наверное. Или от плохого самочувствия. Потом — еще наклоняет голову, соприкасается кончиком носа с арсеньевским виском. Проговаривает: — Вряд ли. Мне бы поспать лечь. Скорее всего, заебанность просто. Арсений представляет, как шевелятся его губы, и это не время, и так нельзя, это плохо, что его теперь ведет от Антона настолько сильно. И хотелось бы думать, что дело — в тяге, в тоске по физической ласке, но Арсению всегда хватало того, что есть — антоновской близости и самого себя, — и что, блядь, изменилось? У него даже течка не скоро, все как всегда же, разве нет? Почему они вдвоем с Антоном — и Арсений в этом не сомневается — чувствуют, что что-то поменялось. Маленько, может, неодновременно, однако точно изменилось; и подобное не отследишь в один момент — на это нужно время, а затем — момент, и вот он, момент, он наступил, а Арсений смотрит Антону в глаза, прижимается животом к его животу, хочет уткнуться носом в его шею, п-прикусить… и совсем ничего не понимает. Арсений сочувственно глядит Антону в лицо, грустно улыбается и не знает, что сказать, но знает, что ему необходимо срочно сделать. Между ними — сантиметров десять. Воздух словно нагревается. — Сейчас приедем и уложу тебя спать. — Вот теперь мы действительно звучим как парочка. Арсений — нервно, судорожно, сглатывая — улыбается: — И выглядим. Он уже хочет убрать руки с антоновской груди, но тот цепляет Арсения за запястья и чуть сжимает, соскальзывает пальцами с косточки к жилке. Низ живота пробирает дрожью — и это не возбуждение, но будто бы… ближе к нему: это сделай-так-еще-раз, это у-меня-от-тебя-голову-сносит знак. Антон уставляется прямо в глаза — Арсений не задерживает дыхание, но выдох сушит ему губы; их хочется облизать, но это настолько явный жест-намек, жест, который может увести их еще дальше, чем есть сейчас, и Арсений все еще не понимает ни-че-го. Перед ним же Антон. Тот Антон, которого он видел пьяным, голым, блюющим, по-ночному сонным, уставшим, находящимся на грани гона. Тот Антон, который даже знает арсеньевские слабые точки — эмоциональные и физические, телесные; и он надавливает на одну из них — вжимает пальцы в запястье, гладит кожу. Ладонь у него тяжелая, большая, тепло-влажная, и ее приятно ощущать на коже, особенно когда холодно — и вообще всегда. Арсений не знает, каково это — когда тебе ставят метку, но, может быть, оно похоже на это чувство хотя бы издалека? Горячая химическая смесь, подожженная бумажка с желанием в фужере с шампанским, искрящиеся бенгальские огни. И что-то плещется, взрывается — под ребрами, ровно под сердцем, и Арсению так хорошо… Антон, все еще держа его за запястье, Арсения из автобуса буквально вытягивает. По асфальту разбросан кусками мокрой ваты снег: такой под ногами не хрустит, а превращается в лужу, и ботинки Арсения теперь блестят. Антон отпускает его руку, но не отходит далеко — прогала-расстояния между ними нет, и Арсений думает об этом, когда Антон говорит: — Ты задумывался, что можно сделать что угодно? Типа… буквально что угодно. Пойти и выбросить в реку все вещи. Скинуть с моста телефон. Начать громко петь в автобусе или подходить и-и, — Антон затихает, начинает смеяться, вызывая у Арсения улыбку. Губы морозит, они точно покрываются тонкой коркой инея. — И да. Короче. В лица, там, всем заглядывать, сосаться на каждом углу… вытащить на улицу стул и начать бриться… Антона не остановить: он доходит до варианта, где он решает расклеивать по всему городу снежинки с написанным на них собственным номером и «позвони мне, крошка», когда Арсений, не переставая смеяться, чуть не поскальзывается и Антон удерживает его за локоть. — Вот. А ведь можно было бы начать бегать по льду как на беговой дорожке. Что нас останавливает? — Здравый смысл? — Нет, Арс, общество. И — совсем капельку — здравый смысл. Антон все еще придерживает Арсения за локоть. Абсолютно ничего странного: они чуть ли не за руку раньше могли ходить и никто не обращал на это внимания, но что изменилось теперь? Во дворе антоновского жилого комплекса на каждом углу припаркованы машины. Выглядит так, словно никто не работает, словно уже январь, но это точно иллюзия: до новогодней ночи еще шесть дней, и Арсению отчего-то волнительно — он не раз праздновал вместе с Антоном, но в этот раз… будто все другое. Может, ему просто кажется? Или снится? Игры разума перед сменой последних двух чисел календаря. — Почему ты считаешь, что нельзя сосаться на каждом углу? Это можно посчитать странным, но не настолько странным, как… хотя бы выбрасывать вещи в реку. Антон на мгновение притормаживает. Арсений ловит его удивленный взгляд и сразу отворачивается — он сам не понял, зачем это спросил. С неба капает то ли мокрый снег, то ли мелкий дождь — на куртке остаются растекшиеся вмятины. Антон уже бренчит ключами от квартиры, зажав магнитный ключ от домофона между пальцев. Пахнет морозом — и мятой. Холодные запахи, которые не сочетаются с теплой, по-мягкому игривой улыбкой на чужом лице. Арсению просто интересно — насколько ярче Антон пахнет, когда он… — Над таким вопросом задумывались все древние философы… — Я серьезно. Арсений не серьезно: он пытается сделать вид, что его не кроет, как невидимой мантией, чувство неловкости. Чувство, скребущее ему горло и кончик языка. — Не знаю, что я имел в виду, — пожимает плечами Антон и морщится: снег попадает ему прямо в глаз. Потом он вновь улыбается: — Я в последнее время сам не свой. Ничейный. — Хочешь это исправить? Антон отвечает только тогда, когда они заходят в лифт. Арсений уже думает, что Антон проигнорирует его вопрос, он уже успевает покраснеть, потому что, блядь, это невыносимо — давать себе ломко-неловко флиртовать, а потом обнаруживать, что человеку напротив это вообще не сдалось. — Да, хочу. — Он останавливается напротив, откидывается затылком на стенку лифта. Арсений стоит ровно, и, кажется, у него схватывает дыхание. Он дает языку скользнуть по нижней губе, медленно, намеренно, дурак-дурак, — и чуть ли не скулит, когда Антон замечает. У него дергается кадык. Арсений отводит взгляд на закрытые дверцы. Лифт гудит: поднимается до восьмого этажа. У Арсения с собой — только телефон, карта и ключи. Его белье есть у Антона, остальные вещи — тоже антоновские, и нет, господи, блядь, ничего лучше понимания, что Арсений будет ощущать его запах на себе до завтрашнего утра минимум. В экстремальных условиях нужно брать от жизни все: нельзя с Антоном заняться сексом — можно легально носить его одежду. Блядь. О чем… о чем ты вообще думаешь? Какой секс с Антоном… Тот сглатывает еще раз и сжимает руки в кулаки. Будто мерзнет. Но тут — парилка, жара, словно Арсений уже два часа, укутавшись во всю верхнюю одежду, сидит возле пышущего вовсю обогревателя. Возможно, дело совсем не в этом. Возможно, это связано с тем, как краснеют у Арсения щеки; и как Антон стискивает зубы. Арсений, напрягая живот, выдыхает: — Я понял. В квартире они расходятся по разным углам: Антон уходит в душ, чтобы сразу лечь отдыхать, потому что его совсем разморило — и голова болит сильнее, а Арсений, помыв руки на кухне, ставит греться чайник и делает Антону бутерброды. В холодильнике лежат запечатанные пачки с нарезками, и Антон шутил, что это все на Новый год и что до этого времени будет голодовка. Кухня тоже пропитана Антоном. В какой-то момент Арсению становится так плохо, что он застывает, облокачивается локтями об кухонную тумбу и начинает несильно тереть щеки и лоб. Из ванной не доносится ни звука: значит, Антон уже помылся. — Чертовщина какая-то, — бормочет Арсений себе под нос, приподнимаясь и потягиваясь. Антон появляется позади внезапно: — Чего такое? Арсений не подпрыгивает — он уже привык к антоновской привычке делать все тихо. Настолько, что тот, наверное, может быть у Арсения в квартире, а узнает он об этом, только если столкнется с Антоном нос к носу. Сейчас такое столкновение опасно для жизни, потому что близость Антона Арсения вымораживает — не бесит, а именно, блядь, окутывает собой так, что без нее словно вообще нельзя. Арсений знает, что можно, он же жил раньше как-то, но сейчас ему плохо. А еще — тоскливо, потому что Антона хочется касаться, обнимать, о нем хочется заботиться, а не стоять сейчас, смотря на него и думая: хочу, чтобы у тебя снесло крышу от меня, чтобы снесло планку, чтобы ты чувствовал мой запах, чтобы подавители на тебя не работали, чтобы ты обнял меня, хочу, хочу. Вот теперь дыхание срывается. Арсений отворачивается. Говорит: — Чай почти готов. — Арс, — Антон подходит к нему со спины, но не вплотную, за что ему спасибо, а сбоку. Чуть наклоняется, заглядывает в лицо. Оставляет на глазах Арсения отпечаток собственной улыбки. — Если тебе со мной плохо, в любом из смыслов… мы можем, ты знаешь… — Что? Антон приподнимает руку, заправляет мельтешащую прядь волос Арсения за ухо. Арсений прикрывает глаза. — Если тебе тяжело, можем поменьше видеться. — Вот сейчас ты реально дурак. — Нет, ты не понял. Я просто не хочу, чтобы то, что… у меня там происходит, влияло на тебя. Я… я с этим разберусь, а тебе же плохо. Арсений вдруг понимает, почему его так размазывает — по полу, по стенам, в частицы: его ведет не от того, как Антон касается его, его ведет, тащит с самого Антона — когда он рядом или нет, говорит он с ним по телефону или стоит так, как сейчас, рядом и поглаживает ему кончиком пальца правый висок. — Мне кажется, дело правда в нашей сильной близости. И в том, что у нас давно никого не было. Тихо, — предупреждает Антон, а Арсений не успевает издать и звука: только замолкает и смотрит. Слушает. Если бы ему было действительно надо, Антон бы его не заткнул — никакими способами, возможно, за исключением единственного. Гребаные исключения. Пахнущие, проскальзывающие внутрь, уводящие от контроля. — Я же каждое твое… все, что у тебя есть, чувствую. Запах меняется. — Спасибо, я знаю, что он меняется, — выдавливает Арсений, дернув уголком рта. Хочется съязвить сильнее, но Антон продолжает водить пальцами по его виску, иногда — касается волос, макушки. Мягко, медленно, и Арсения это успокаивает. Словно все хорошо. Словно все как всегда. И жизнь не собирается перевернуться на триста шестьдесят один градус прямо перед Новым годом — в период, когда нужно больше отдыхать, а не садиться на эмоциональные качели. Раскачивает себя Арсений сам. Антон только замедляет — не доводит до солнышка. — У меня сейчас мало сил на какие-то глубокие разговоры, — признается Антон, и Арсений резко переводит взгляд на его глаза. Такие же тихие, как его голос, — но я хочу, чтобы ты знал, что хуй я дам тебе думать, что мы все так и оставим. И что ты будешь один это все разгребать. Усек? — Иди в жопу, — жмурится Арсений и улыбается, потому что Антон сказал последнее слово таким смешливо-грозным тоном, что продолжать переживательно смотреть в пустоту просто не получается. — Я усек. — А я кусек. Кусек шарлотки. Арсений тихо выдыхает, прыскает. Поднимает голову. Ему хочется поцеловать Антона в щеку — чмокнуть ровно в самую серединку, не мокро, коротко. Антон останавливает руку у Арсения на затылке. Пальцы теплые. Кисловато-отчетливый запах бергамота ввинчивается в легкие подобно гудящему за стеклом ветру — если бы не окна, все бы давно снесло. Арсений все-таки делает это: чуть вытягивает лицо и оставляет невидимый след у Антона на щеке — губами, сухими, слегка поджатыми. Это может изменить все, это, блядь, уже меняет всю картину их стабильного мира, но Арсению так хочется — и Антон, хороший, понимающий его, отражает, зеркалит: целует Арсения в щеку сам. Все говорят: омегам нужны альфы. Пережить без них течку сложнее, чем угробить гормональную систему таблетками и подавителями. Альфы выстраивают баланс. Помогают справиться с болью, с переживаниями, и если есть альфа — никаких тревог и не будет, и Арсению хочется утереть нос каждому, потому что он был в отношениях суммарно не больше полугода — и вот, он все еще живой, он все еще не один, даже если не в романтической связи, и, блядь, его это все так достало, а еще достало — что, когда течка придет снова, он так считать не будет совсем. Там не существует рационализации, там даже эмоции отлетают — есть только гребаный животный инстинкт, который заставляет скулить, который делает больно; и Арсений устал, устал это испытывать каждый раз. А еще — постоянно считывать, кто кому «принадлежит» и кто кого хочет. Это мир, в котором Арсений жил всегда. Иного не существует. Всем рулят запахи — и именно по ним человек напротив понимает: трахаешься ты с кем-то одним, с несколькими или не трахаешься ни с кем. Арсений пытается привыкнуть: это же норма, все так живут, но ему, может быть, не хочется быть настолько открытым — чтобы кто-то только по одному запаху, если не забыть принять медикаменты, все понял. Арсений понимает и без этого — возможно, дело правда в близости; о таком обычно не пишут в бесконечном списке побочных эффектов. О таком даже не говорят. — Хочешь взять мой свитер? Антон чешет щеку об плечо. Он уже сидит на краю дивана — полуголый, в одних штанах, но Арсений старается — опять — смотреть только в лицо. Думать: я хочу заботиться о тебе, я хочу, чтобы тебе было тепло, чтобы ты чувствовал запах, мой запах. Возьми свитер, футболку, толстовку, возьми, пожалуйста, давай… Арсений мнет мягкую ткань в руках. Свитер чистый — он его только сегодня постирал. От него пахнет порошком и чем-то приторным — Арсению говорили, что он пахнет по-яблочному сладко, но сам он свой запах не воспринимает вообще; обычное дело. Антон тоже его чувствует. Арсений делает короткий шаг к дивану. Протягивает свитер. — Возьмешь? Голос невозмутимый. И сам Арсений готов услышать «нет». Антон не обязан — после всего такого — носить его одежду. Но Арсений себя уже не контролирует — идет на поводу у вопящих мыслей-эмоций. У них отказывают тормоза и свистит крыша. А Антона знобит — чуть дрожат плечи, стукаются друг об дружку зубы. Его голос звучит как звонкое настукивание приставшей песни. — Давай сюда. Антон в его свитере — это, бо-о-оже, услада для глаз. Арсений не сдерживает широкой улыбки, всовывая ему одежду, а потом толкает Антона в плечо, заставляя лечь. Поправляет все три подушки, чтобы ему было удобно, мягко; на диване обычно два одеяла — одно для Арсения, второе — для Антона, и это удобно. Особенно когда вам нельзя просыпаться в объятиях друг друга. Одеяло как сдерживающий фактор, блядь. Сейчас Антон — сам — укрывается двумя сразу. Сверху — его собственное. Он чихает. Арсений куда-то ему в макушку бубнит «будь здоров» и пытается нормально взбить подушку — Антон застывает в приподнятом положении, облокотившись локтями о диван, и задевает носом арсеньевскую футболку. Арсений как чувствовал: надел и ее, и свитер — на Антоне тот смотрится мило. И еще: правильно. Улыбка плывет по губам дрожащей волной. Арсений пытается, так пытается не рассыпаться мелкими кусочками смущения и странного будоражащего чувства в животе, но его все равно ведет — так, что, когда он подходит к окну, чтобы ненадолго приоткрыть форточку, зажмуривается и отрывисто выдыхает. Колющий морозный сквозняк проникает через полупрозрачный тюль, задевает арсеньевские губы. Он ведет по ним языком — и чуть не воет; во рту не может быть вкуса Антона, не может быть его запаха, но он есть — такой сильный, что впору уйти, уйти из квартиры хотя бы на время и прогуляться, подышать городом, а не Антоном, но… — Хочешь чай? Или… Антон вскидывает руку и сразу роняет ее на диван. Арсений задергивает тюль, занавески, смотрит на потемневшие углы комнаты, на резко побледневшую ладонь Антона. С полусогнутыми пальцами, еще не спрятанными под одеялом. Без кольца на мизинце. Арсений делает шаг ближе к дивану, не сдерживается — подтыкает одеяло так, чтобы оно целиком закрывало Антону ноги. — Надо температуру померить. — Нет, ее нет, — тихо произносит Антон. — Ты нахрен упрямишься? Давай, где у тебя градусник? — Арс, я не хочу. Просто полежи со мной. Арсения на секунду замыкает. Или пришибает — как молнией, хотя молния вроде не должна бить два раза в одно место. Просто полежи со мной. Вот что он говорит. Арсений заползает на диван, ложится, повернувшись к Антону лицом. — Ненавижу, блядь, болеть перед праздниками. Сразу… минус нормальные выходные. А я еще даже подарок не успел тебе купить. — Это вообще не важно. Возможно, Арсений бы хотел, чтобы сейчас зазвучала по-романтически классическая песня о том, что на Рождество, Новый год, день рождения, любой другой праздник (даже, господи, день консервной банки) Арсению бы хотелось одного — только Антона. Он принюхивается. Чувствует себя почти-животным — настолько неосознанно это делает. Антон замечает: кадык дергается, подскакивает. Арсений прикусывает губу: если закрыть форточку, в комнате все равно будет холодно — ментол вышибает все тепло. Под одеялом. С врубленным отоплением. От запаха Антона почти трясет. Арсений поджимает пальцы на ногах, притирается ближе. Головой — на своей подушке, макушкой — ближе к чужому плечу, прикрытому одеялом. — Важно, — хрипло говорит Антон. — Не спорь. Арсений с улыбкой, вжатой в уголок подушки, отвечает: — Я буду спорить. — У меня привилегии, я болею, пожалей мою, — Антон вновь чихает, и Арсений вновь повторяет «будь здоров», — спасибо. Мою нервную систему пожалей. — Ла-адно, но только один раз. — Один раз, как говорится… Арсений мягко пинает Антона в колено. Забавно, что он уже который вечер подряд оказывается под боком Антона вот так: вблизи его плеча, с десятью-пятнадцатью сантиметрами между ними, когда забываешь, что запах (как его много, у Арсения что, реально сорвало систему здравого смысла, блядь?) — это не единственное, что есть; и что… он тоже чувствует. «Но твой — чувствует твой». — Блядь, надеюсь, завтра я проснусь с заложенным носом, потому что это, сука, невыносимо. Когда Арсений открывает глаза — его разморило, размело, развезло, — Антон смотрит прямо на него. Зрачки расширены, взгляд — прямо-сфокусированный, такой не спишешь на случайный. На болезненный. Такой взгляд проламывает «это плохо», «нам нельзя, мы же друзья», от такого плевать на все. Если бы Арсений был чуточку смелее, он бы что-то сделал. Но. Чужой запах проливается внутрь расплавленным стеклом. Арсений ничего не отвечает. Только приваливается к излучине полураскрытого плеча Антона, свистяще дует на его кожу и еще раз закрывает глаза.

***

Арсений промаргивается. Из-за окна доносятся лай собаки, чьи-то хрустяще-шаркающие шаги — за три дня до новогодней ночи снег успел два раза растаять и выпасть пушистой глыбой еще раз. К Антону Арсений добирался через километровые пробки, потому что побоялся, что в метро он просто утонет; перед выходными как обычно шквал. Антон лежит рядом. Едва-едва шевелится. Постельное белье от его движений похрустывает, как не примороженный ночью снег, — оно чистое, пахнущее ополаскивателем и порошком. Когда Арсений заполз в квартиру — Антон не закрывал дверь, — Антон пытался запихнуть одеяло в пододеяльник. Встретил Арсения улыбкой и словами, что его заебала эта постельная ебатория. Он выглядел здоровее, чем в начале недели. Говорил в два раза больше, чем обычно, а еще — постоянно терся возле Арсения; позавчера они столкнулись в дверях ванной, и Арсений на секунду подумал, что вот тогда они выглядели как настоящая парочка. Удивительно, блядь, что Арсений все еще хотя бы иногда у себя на квартире появляется. Сейчас — тишина. Собака замолчала. Не дует ветер. Город засыпает. Арсений не спит. Он хочет шепнуть: «Спишь?» — и сам же улыбается, потому что знает, что Антон этот вопрос воспринимает только как мем. Под отдельным одеялом — тепло. Морозы не такие сильные, как когда-то, и Арсению все-таки кажется, что глобальное потепление, которое видят как какого-то инопланетянина и которым часто пренебрегают, берет свое — раньше ему было нужно обязательно спать с закрытыми окнами, чтобы не окоченеть, не высовывать ни руку, ни ногу, а сейчас… блядь, он готов лежать голым, потому что и так нормально. Голым рядом с Антоном. Арсений аккуратно поворачивает голову. Антон на боку — с левой рукой под щекой, закрытыми глазами, приоткрытым ртом. Похоже, что он дрыхнет, но Арсению кажется, что его обманывают — потому что когда он приподнимает ладонь и подносит ее к лицу Антона, тот приоткрывает глаза, вдохнув, и смотрит на него. Арсений так и замирает. Впечатывается взглядом в расползающуюся по чужому мягкому лицу улыбку. Слова не лезут — они застряли в вечерней реальности, когда они с Антоном несколько часов болтали: то о работе, то о планах, то об общих знакомых. Терапевтические разговоры, которые напоминают: вот как Антон тебе близок — целиком; каждым словом, которое произносит, каждой деталью жизни, которую о нем помнишь. Он так близко. Арсений тихо сопит, пододвигает колени ближе к животу — подгибая, прижимая так, что пальцы ног через два ватных одеяла чувствуют Антона. Его ответное шевеление — бедром или коленом — в темноте особенно не различишь. Но Арсению совсем не важно. Завороженный, понимающий, что ему сейчас за это точно-точно ничего не будет, Арсений аккуратно вскидывает руку снова — с двумя приподнятыми пальцами. Будто покалывающими. Фантомно ощущающими кожу Антона под подушечками. Когда до соприкосновения остается буквально миллисекунда, Арсений все же пересекается взглядами с Антоном — в животе переворачивается канистра со спокойствием. Гладить его лицо — приятно. Интимно. Кончики пальцев иногда натыкаются на мелкие ямки-шершавости — особенно на щеках, — на светлые родинки, мелкие прыщи: они не воспаленные, но Арсений все равно старается быть как можно… нежнее; и когда Антон медленно прикрывает глаза, когда он приоткрывает губы, Арсений смелеет — ведет пальцем от брови, по переносице — прямо к верхней губе. Чуть выгнутой в уголке. Видно краешек зуба. Гладить его губы — приятно. Ин-тим-но. От запаха Антона что-то схватывает в верхушке грудины, что-то трескается — и жмет внизу живота. Арсений сильно поджимает его, сглатывает, водит кончиком указательного пальца по контуру верхней губы. Антон не двигается, но учащенно дышит — уже вытащив руку из-под щеки и сжимая ей край подушки. Арсений и звук боится издать. Вот оно. Снова. Когда позволяешь случаться такому только в тишине. А нежности в Арсении гораздо больше — ее бы хватило на объятия, несколько слов, целый разговор, на поцелуй в щеку, более мокрый, скользящий, на поцелуй в губы — протяжный, крепкий, с языком… Бедро сводит судорогой. Арсений повторяет себе: я не возбуждаюсь, я не возбуждаюсь… я просто… трогаю его. И он останавливает палец между губ. Очерчивает нижнюю, мягко-гладкую, выдвинутую — и тыкается ногтем ровно посередине. Ни одной мысли. Антон шумно сглатывает. Арсений хочет чувствовать языком его дергающийся кадык. Он не толкает палец в рот — держит ровно на губах, мысленно, едва осознанно считает секунды, только чувствуя, как его уносит, блядь, просто ногами вперед с бьющего в нос, по слизистой запаха, ощущаегося как холодное прикосновение к разгоряченному сердцу; и в этот момент Антон вытаскивает вторую руку и, не давая Арсению и шанса, кладет на его бок — мнет одеяло, чуть стягивая его с плеч. Арсений не соображает. У него замутнены, как дымом, дыхательные пути и мозг. Совпадение: у них обоих просто не получилось вовремя уснуть. Закономерность: они трогают друг друга не как лучшие, сука, друзья. Арсений пытается замьютить собственный голос, но человек — больше, чем компьютер, механизмы и самая навороченная нейросеть, человека не выключить одной кнопкой, его не перепрограммировать: если что-то есть, игнорировать это не получится никак. Пренебрегать, забивать, откладывать на фантасмагорическое «завтра» — а затем вновь сталкиваться с большим чувством, которое вынуждает трогать, вдыхать, двигаться ближе. Сокращать сантиметры до миллиметров. Антон гладит его бок, скользит пальцами ниже — по спине, по бедру, и Арсению хочется, ох, как ему хочется раскрыться — и, видимо, дело не в глобальном потеплении, только не сейчас; пусть трогает, сжимает голую кожу, а не одеяло, пусть Арсений окажется на нем или вплотную, под боком, пусть будет так. И пусть его палец, выпрямленный, дрожащий, все-таки окажется у Антона во рту. Чужой язык лижет подушечку сверху вниз, слюнявит, выпускает, и Антон вдруг подается ближе — и Арсений уже готовится: к поцелую, к чему-то из разряда «завтра я буду думать об этом каждую, блядь, секунду», но он только вжимается носом в его шею — так, что Арсений поднимает обе руки и кладет их Антону на волосы, так, что он откидывает голову. Это происходит быстрее, чем любое другое касание, припрятанное, закрытое, как выброшенным ключом, этой ночью, — и не успевается сообразить. Арсений только через мгновение понимает, что Антон делает. Кажется, у Арсения дрожит все. Он умоляет, разговаривает с собой: не доводи сильно. И вроде бы уже поздно — метаться и пить Боржоми — потому что, блядь, в трусах мокро, и Арсений знает, что Антон знает об этом. По тому, как если Арсений хотя бы как-то шевельнется, есть шанс, что его зад, влажный, текущий, начнет хлюпать, разносить его запах еще сильнее — так, что… Антон перестает шевелиться. Затихает. Тыкается носом в шею, обхватив Арсения поперек живота, и часто, бешенно дышит в местечко под ухом — наверняка кожа там стала влажная. Как жопа, блядь. Арсений поджимает ягодицы. Антон оставляет руку над поясницей — если положит ладонь на нее, пальцы заденут задницу. От этой мысли рикошетит терпение. Дальше никто из них не заходит. Арсения мажет с запаха — во всех, господи-боже, смыслах, а Антон кажется невероятно спокойным, взвешенно-стабильным — Арсений не знает, как у него это получается; и он бы хотел спросить, однако он смыкает губы и зажмуривается. Из горла вырывается скулеж. Стонущий скулеж на выдохе. Антон реагирует мгновенно: притирается ближе, крепче прижимает к себе. Арсений гладит его макушку. Он словно… там, где хотел бы быть еще долго. Там, где не нужно бояться, что Антон влюбится в кого-то, что он захочет кого-то — еще, — что все это прекратится, что таким стал только один бесконечно-теплый, домашний декабрь. Там, где Арсений все-таки что-то говорит, а не сжимает зубы, задницу и ноги, чтобы не сбить момент — и не оттолкнуть Антона. Тот втягивает воздух. Впервые хочется узнать, каким он ощущает запах Арсения. Он, возможно, догадывается: у всех, у кого можно, интересовался. Но никогда — у Антона, и, блядь, если он так и будет держать язык за зубами, ничего не изменится. К Антону претензий нет — но Арсений бы, наверное, хотел, чтобы он сейчас что-то сказал. И при этом не убрал с него руки. И губы. Губы, кажется, сейчас вжимающиеся в его шею. Чтобы что-то изменилось, нужно что-то сделать, но у Арсения сейчас на это сил — и смелости — нет: поэтому он надеется, может только надеяться, что завтра утром он вспомнит хотя бы одно приличное слово, сходит в душ, может быть, вновь столкнется с Антоном на пороге ванной. И проснется с ним под одним одеялом.

***

За пару дней до две тысячи двадцать четвертого получается прожить одну маленькую жизнь. Арсений уже думает, что все затихнет, но — нет: мир движется под конец года только быстрее. Будто пытается успеть, не опоздать, хотя опаздывать-то некуда — Арсений убеждает себя в этом, когда прокручивает между мыслей все, что происходит между ним и Антоном. До смены чисел на календаре остается всего несколько часов. Арсений спрашивает: — Как я пахну? Антон не давится пивом — и Арсений этого, разумеется, не хотел. Антон только застывает. Глазеет на него так, будто Арсений спросил: поцелуешь меня в новогоднюю ночь? Хочешь, перееду к тебе? Арсений, блядь, так хочет, чтобы это случилось. Сам он все никак не решится, хотя было столько шансов — хотя бы по ночам; они уже три ночи подряд — так же молча — подползают друг к другу, лежат под одним одеялом. Вчера перед сном Арсений повернулся к Антону спиной и чуть не заскулил, когда Антон подвинулся сзади и приобнял. Не гладил живот — но, боже, был к этому близок. Пальцы, его пальцы были прямо на коже. Никаких «между». И сейчас Антона явно прибило удивлением. Он отставляет бутылку пива, щелкает языком и, наклонив голову, спрашивает: — Обычно или?.. Уточнение, от которого щеки красит в розово-красный. Интонация скачущая: — Сейчас? Антон набирает в грудь воздуха — Арсений вколачивает пятки в пол, чтобы не подвинуться ближе: он сидит за небольшим круглым столом, который они перетащили из кухни в гостиную, чтобы постоянно не бегать туда-сюда, а Антон полулежит на диване — однако они все равно близко. Арсению стоит шаркнуть ножкой стула, чтобы соприкоснуться с Антоном локтями, а Антону — можно просто наклониться. Под потолком светит люстра. Окна закрыты: если кто-то уже пускает салюты, они долетают до слуха глухими звуковыми вспышками. — Ну-у-у, — начинает Антон; растягивающаяся, округленно-аккуратная, пухловатая «у». — Блядь… Щас. Я думал об этом, — быстро добавляет он. Арсений сглатывает слюну, уставляется в белую плоскую тарелку перед собой. — Вроде банально будет, если я скажу, что похоже на яблоко? Арсений спокойно кивает: не потому, что он считает, что это банально — разве должен Антон изощряться так, чтобы его описание звучало необычно? — а потому, что знает: да, яблоко. Иногда добавляли: красное. Запеченное в карамели яблоко. Арсений делает это предположение сам: как он ни «присасывался» к запястью, утром, вечером, до душа или после, он не мог ощутить его так, как ощущают его другие. Только отголоски. Арсений мягко бросает: — Не банально. И улыбается Антону. Тот зачесывает волосы пятерней, кивает в ответ и говорит дальше: — Не подумай, что я че-ка-нэ, ну, ебик, — усмехается Антон, и Арсения подмывает схватить телефон, чтобы записать аббревиатуру «ЧКН», потому что ему нравится, как она звучит, — но я различаю твой запах буквально… короче, я чувствую по нему все, что происходит с тобой. Типа если ты придешь уставший, или злой, или грустный — я это почувствую, понимаешь? — Так это же нормально? Я же так же. Ему хочется добавить: так случается со всеми, но он не сталкивался с подобным раньше, не может знать наверняка — когда запах настолько подсказывает, действует как указатель или знак-предупреждение. Арсений слышал, что часто при сближении альфы начинают цеплять омег запахом крепче, резче; и наоборот это тоже работает — может, это оно? Арсений переводит взгляд на Антона. Тот смотрит куда-то в потолок — пожевывает нижнюю губу, щурится, словно думает, за какое слово ухватиться. — Да, да. Да, — оттачивает Антон еще раз. Арсений видит, слышит, чувствует: он так волнуется, что у мятного запаха словно заостряются уголки, оттеняются, чтобы их сразу ощутили — как прикосновением к ним. — Обычно это что-то типа яблочной шарлотки. Она еще горячая такая. Особенно, — Антон чему-то улыбается, тыкает пальцем себе в шею, — вот здесь. Арсений опирается локтем на стол, прикрывает одну щеку рукой. — А бывает, что запах как концентрированный. Как эти соки яблочные в магазине. Башку от такого уносит. — У Антона на челюсти отчетливо выступают желваки. Арсений пытается сидеть спокойно, но вспоминает — и прошлую ночь, когда Антон жался к нему со спины и, кажется, пожелал спокойной ночи на ухо, и это утро, когда их так развезло до истерического смеха от какой-то хрени — Арсений даже не помнит завязки, — и когда Арсений почти лежал на Антоне. Оно само так вышло. И башку, как Антон выразился, от такого уносило тоже — иногда кажется, что даже больше, чем от запахов. — Но… я еще помню один, когда от тебя пахло… блядь, не могу сформулировать. Это как мешанина яблок и цветов. Или нет. Будто яблоко — это и есть цветок, вот. Арсения на многое не хватает, приличных слов нет: — Охереть. — Ага. — А когда я пах так вот так? Цветочно, — комкает последнее слово Арсений и отводит взгляд: смелость просочилась через стекло. — Ночами часто. Он не бросается прямыми деталями — идет в обход, но Арсений понимает, о чем идет речь. Это не просто запах Арсения, когда он спит, а Антон — нет. Вряд ли бы в этом было что-то особенное, если только Арсения не накрывает тревожно-прерывистым сном в течку, — нет, Антон говорит о тех ночах, когда они заклеивают себе, блядь, рты. — А у тебя… мятный запах. Очень холодный. — А мне так хочется быть комфортиком. — Антон, — не сдержавшись, улыбается Арсений, забыв разом обо всем. Антон начинает смеяться — дотягивается лапищами до Арсения и сжимает локоть той руки, которая лежит на колене. — Ты и так такой. — Да, но я не хочу так пахнуть. И чтобы ты еще чувствовал такое. У многих альф запахи лучше. Я не… я не могу даже при охренеть каком желании понять, насколько они сильные, но они объективно лучше. — Некоторые пахнут как мазут. — Это все стереотипы, — отмахивается, хихикнув, Антон и перестает мацать его локоть. Садится ровнее. Между ними — боковушка дивана. Сантиметров сорок. — Это как сказать, что все омеги пахнут сладко. Арсений упрямится: — Но я уверен, что кто-то из альф точно пахнет мазутом. — А кто-то из омег облился медом. Ты, например. Яблочным таким. — Арсений издает нечленораздельный звук — писк-вопль, потому что Антон то ли просто так говорит, то ли откровенно флиртует. Арсению начинает нравиться то, где они с Антоном оказались под конец года. Он краснеет и зачем-то переставляет тарелки — свою и антоновскую — местами. — Я бы не хотел пахнуть как мазут или солярка, но я, блядь, как ходячий Дед Мороз. Холод, дети, вам принес. Арсений, отключив чувство эмоциональной самосохранности, серьезно отвечает: — Я обожаю то, как ты пахнешь. Ебануться как сильно. Пауза. Арсений отворачивается, просунув язык между передних зубов, тыкаясь им в губы, но не приоткрыв рот. Скрипит диван. Антон вырубает телек — Арсений уже забыл, что он включен: звук был убавлен. Антон садится на соседний стул, подтягивает к себе одно колено. Он в дурацком зеленом свитере с обернутым гирляндами драконом и в черных штанах. Свитер ему подарил сам Арсений — но задолго до празднования, еще в начале декабря. — Не затихай, — вдруг говорит Антон и тянет к нему руку — на мгновение дотрагивается до щеки пальцами. Арсений поднимает взгляд. — Если тебе нравится мой запах, это хорошо. Арсению кажется, что Антон намекает на разговор, который был неделю назад, — когда Арсений так испугался, что Антона накрыло его запахом, самим Арсением (возможно?), и сказал, что это плохо. Сейчас Арсений так не считает — сейчас ему хочется повторять, что это хорошо. Он зачем-то спрашивает, сцепив пальцы и прикрыв ими рот, — голос смягчается: — И все? Только хорошо? Антон дотягивается до пива, делает глоток и ухмыляется: — Не только. Но мы же вроде загадками болтаем. — Потому что я боюсь прямо спросить. — И я боюсь. Их ноги сталкиваются под столом. Антон опускает одну со стула. Арсений трет пятками — тапки валяются на кухне — его ступни, гладит пальцы, шевелящиеся, будто почесывающие его в ответ. — А бояться-то по сути нечего, — рассуждает Антон. — Я уже даже думаю, что мы скорее ночью поебемся, чем выйдем на нью левел отношений. Может, нам нравится думать, что мы друзья, но с привилегиями? — Мне не особо нравится такое. — Да и мне, — Антон заглядывает Арсению в глаза, — я хочу, чтобы у меня была возможность делать вот так, — пальцы Антона ложатся Арсению на колено, ведут чуть выше, — не только по ночам. — Ты намекаешь… Антон фыркает. Руку с ноги он так и не убирает. Арсения все устраивает. Кажется, что те салюты, что он слышит, за окном — это салюты где-то под его ребрами. От них не пахнет горелым, от них вообще ничем не пахнет. И на привкус эти салюты как леденцы или целая подарочная коробка разных конфет — если бы взгляд можно было описать через запах, он бы был именно таким — у Антона, несмотря на сладковато-кислый запах бергамота. У Арсения взгляд, наверное, просто охуевший — потому что Антон ему отвечает: — Намеки, блядь. Конечно. — Он замолкает на секунду. — Ты вспомни, что было в ноябре. Когда у меня был гон. Арсений вздыхает и, сначала не сообразив, для себя отмечает: ему так спокойно. Вот так должно было быть всегда — почти аномальное спокойствие, потому что Антон рядом и потому что — между ними не происходит ничего страшного. Вообще. И даже тогда в ноябре. Арсений кивает: — Помню. Естественно, он помнит. Он шел рядом с Антоном, и тот внезапно взял его за запястье и отодвинул за спину — потому что впереди были альфы: человек, может быть, под шесть. Они даже не собирались обращать на них внимания, Арсений уверен, но Антон все равно сделал это — резко перестал говорить, перехватил Арсения за руку и на мгновение притормозил. Удивительно, что не зарычал. Антон потом сразу отпустил его и извинился — и весь вечер ходил смурной и загруженный. Арсений пытался… поговорить, но тему в итоге замяли — чтобы сегодня Антон решил обсудить это сам. — Пиздец. Я даже тогда не понял, просто в мозге переклинило. Антон опять делает это: вставляет забавное «в мозге» с ударением на последний слог, чтобы, наверное, смазать впечатление серьезности разговора — Арсений сам так делает. Они просто, блядь, одинаковые. — Я не хочу быть как ебанутый, который своей паре пройти не дает. — Ты не такой, — утверждает Арсений. — Мы с тобой… подожди, паре? — О но-о-оу, — смеется Антон. — Сос, он все понял. — Я не соглашался. — А я и не предлагал. Арсений аж опешивает. — Ну охуеть теперь. И не предложишь? — А сам? Арсений выхватывает у Антона бутылку пива и допивает — там оставалось немного. — У меня голова кругом, — признается Арсений, помолчав. Ступни Антона теперь греют ступни Арсения. — Не думал, что мы… сегодня будем говорить об этом всем. — Да пора бы. Я правда переживаю, что мы потрахаемся ночью случайно. — Прямо переживаешь? — с фальшивым сочувствием спрашивает Арсений, подавшись вперед и изогнув брови. — Прямо переживаю, — тонко-пискляво отвечает Антон. — Как думаешь, если бы у меня в квартире была еще одна комната, мы бы спали вместе по ночам? — Наверное. — Арсений начинает громко смеяться, ловит удивленное выражение антоновского лица. — Вот настоящая причина, почему мы не ночуем вместе у меня. Там есть выбор места для сна. — Бля-а, — прыскает Антон, — в натуре. Следующий час Антон разговаривает по телефону с мамой — успевает и салат поесть, который Арсений им обоим наложил, и на диване поваляться, и снова поесть, а Арсений все это время переписывается с друзьями, укрывшись антоновским одеялом, — потому что потом, он чувствует, время придется — захочется — выделить на другое. Это похоже на ожидание чего-то приятного. Мозг раскачивается, будит дофаминовую систему, накидывает кучу воображаемых картинок — и где Антон, отложив телефон, сразу пододвигается к Арсению, чтобы обнять его, и где они целуются, блядь, по-настоящему целуются — и совершенно наплевать, каким образом. В голове — измятые простыни, влажная кожа, а еще — вопрос: действительно ли после поцелуя запахи могут смешиваться? Антон в какой-то момент упоминает его имя: — Да, мы с Арсом вместе. — Арсений забывает, какое сообщение печатал. Поворачивает голову: Антон смотрит прямо на него, постукивает зубчиками вилки по щеке. Снова с задранной на стул ногой. — Нас звали, да, но мы решили, что хватит с нас гулек и скачек, в этот раз мы у меня, да. Никого не звали. Арсений берет в руки антоновскую подушку и прислоняется к ней щекой. Антон открывает рот, не отрывает от Арсения взгляда — от такого могут остаться ожоги, но Арсению кажется, что это не их случай. Вообще. Он улыбается, когда Антон, молча слушая, что ему говорит мама, растягивает в улыбке губы. Кажется, что у Арсения взрывается еще один салют — теперь ровно под сердцем. От подушки пахнет Антоном. Арсений прикрывает глаза, утыкается в нее носом и зажмуривается. Отвлеченно вспоминает, что так и не ответил Сереге. Шутки кончились. Вот как Антон на него действует. Абсолютно все вылетает из головы.

***

Антон целует его не первым и не под Новый год — первым Антона целует Арсений и гораздо раньше: кажется, часа за два, когда они уже поели все, что возможно, всех обсудили, повыебывались на соседей, которые орут за стенкой песни, — когда распахнули на кухне окно и, еле поместившись вдвоем, высунулись из него, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Предложил Антон — у него есть такой прикол: в плане наблюдения за людьми — поэтому он особенно любит нарезки в стиле «normal life» под спокойные мелодии в Инстаграме, где просто показывают… жизнь. Арсений смотрел, как Антон выглядывает кого-то в широком дворе. Тот потом улыбнулся и сказал, что двое человек выгуливают трех собак: те просачивались через узкие проходы между припаркованных машин и бежали к пустой заснеженной площадке. Арсению захотелось сказать, что, если Антон захочет, они тоже могут взять в дом собаку — но они не пара, они не живут вместе, и им еще, наверное, очень далеко до того, чтобы Арсений мог предложить такое — все это, включая собаку, — вслух. Поэтому он смелеет — говорит, что ему прохладно, сдерживает улыбку, когда Антон сразу закрывает оконную створку, подходит ближе. Вроде бы: чтобы закрыть занавески. Вроде бы: ничего такого, и Антон, наверное, даже не ждет — однако в ту секунду, когда Арсений, уперевшись руками в подоконник по обе стороны от Антона, заглядывает ему в лицо, тот улыбается — будто, наверное, все-таки ждал. — Шаг назад будет, — шепчет Антон. — Говори «гоп», пока не перепрыгнул. — Тих-тих, — облизывает губы Арсений и опускает взгляд на антоновские. Тот проводит по ним языком — Арсений думает, что в будущем, когда он станет смелее, безбашеннее, еще более влюбленным, чем сейчас, если такое возможно, он обязательно предложит Антону просто и откровенно полизаться — но это потом. Все потом. — Я готовлюсь. Мне моего друга надо поцеловать. — Давай я? — А ты больно смелый? — улыбается Арсений и трется кончиком носа об чужой подбородок. Антон кладет ладонь Арсению на шею. И качает головой. Арсений не хочет закрывать глаза, но от стелящегося вокруг них запаха — мятно-цитрусового, покалывающего, от такого запаха они слезятся, но вряд ли дело не связано с самим Антоном — его влиянием на Арсения. Блядь. Надо сделать это. Арсений бездумно, снова неосознанно отсчитывает время — потом пододвигается еще ближе, выдыхает Антону в губы и прижимается к ним. Чувствует тарабанящее в груди сердце. Пальцы Антона — везде, на плечах, шее, челюсти, щеках, крепкие, теплые. Арсений так и не закрывает глаз, и его ведет; у Антона изломаны брови, словно ему больно, тяжко, и он пыхтит Арсению в губы, опускает руки на бока, на поясницу, пальцами дотягивается до задницы. Арсений видит в этом нежность — а затем все-таки прикрывает глаза. И только чувствует ее. Даже тогда, когда ускоряется темп и Арсению буквально размыкают челюсть. Его бы, возможно, впечатали в стол, если бы он был здесь. Он уже не понимает, где его руки. Наверное, у Антона на груди. Наверное, она горячая — пиздец, и Арсений не хочет сейчас думать, каково это — прикасаться к ней вот так, напрямую, без одежды, но думает. Жмурится. Антон целует глубже, меняет угол — кажется, наклоняет голову. Кажется, все кажется. Антон мычит, вдавливает губы Арсению в рот — так, что он языком ощущает то верхнюю, то нижнюю, распухшую. От запаха рвет голову, и, может быть, это гребаное самовнушение, но у Арсения в какой-то момент появляется ощущение смеси, сладко-кислой, как если откусить и яблоко, и апельсин одновременно. Антон всасывает его нижнюю губу. Арсений просто дает это делать — а сам чуть ли не валится. И вот сейчас, блядь, реально не хватает стола. Они отрываются друг от дружки спустя несколько секунд. Арсений не сразу открывает глаза — все еще ощущает, как Антон то натягивает ткань его футболки, то расслабляет хватку и гладит поясницу, — и подносит кончики пальцев ко рту. Касается губ. — Они опухли у тебя, — негромко говорит Антон и прокашливается. Арсений чувствует прикосновение к виску — наверное, Антон поправляет ему волосы. Щекотно. — Красивые. — Самая смущающая вещь, которую я слышал. — То ли еще будет, — шепчет Антон. — У тебя охуенно мягкая задница. — Не, не удивил, — смеется Арсений и открывает глаза. В нем плещется маленькими волнами влюбленность. Аномальный штиль. Антон, закатив глаза, улыбается: — Ну окей. — У тебя тоже опухли губы. — Арсений чувствует себя человеком, который никогда не целовался и которого готово удивить все — даже тот факт, что сейчас у него побаливает челюсть. — Я еще во время поцелуя это понял. Спустя несколько секунд Арсений спрашивает: — Будем еще целоваться сегодня? Антон соскальзывает одной рукой на бок, вжимает в него ладонь. Арсений слышит салюты — еще одни, громкие, внутри и за окном. А потом Антон целует его — наклоняет голову, надавливает большим пальцем другой руки на подбородок, распахивая Арсению рот, и целует. Ни одного миллиметра расстояния. Арсений не понимает: то ли он безумно расстроен, что не мог целовать Антона раньше, что не имел никакого права на это, то ли счастлив — теперь он может. — Считай, это ответ. — Я понял. От улыбки болит лицо. Арсений вдруг вспоминает, что пил пиво, и надеется, что запах во время поцелуя был не сильным — по крайней мере от Антона он чувствовал только одно: ментол, бергамотовый чай и что-то сладкое — с яблочными отголосками. Все-таки смешались. И если это самовнушение — Арсению так, блядь, фиолетово. Сейчас у него есть все, что ему было, есть и будет — нужно.