Горько

У победы горький вкус. Она скрипела на зубах песком пыльной дороги, разбомбленной задолго до вступления советской армии в Берлин, противно дребезжала в динамиках звуковещательной станции. Сквозь паутину трещин в лобовом стекле столица рейха встречала их с Чингизом поднимавшимися к небу столбами черного дыма вместо вскинутых в нацистском приветствии рук. Местному населению стоит переучиться, усвоить новый порядок, где больше нет места диктатуре гитлеровской элиты. Пока берлинцы лишь стояли в очередь за кашей у полевых кухонь, да понемногу разбирали завалы, вытаскивая из-под гор щебенки трупы погибших. Война не делает различий между старыми и молодыми, мобилизованными и гражданскими, нацистами и антинацистами. Все равно всех укладывают в общие могильники и поскорее закапывают, чтобы в городе не вспыхнула эпидемия какой-нибудь заразы. Покосившийся, обгоревший указатель «Александрплатц» мог вовсе и не указывать верное направление. Кто знает, сколько раз он падал от взрывной волны бомбежек, одной за другой сотрясавших Берлин весной сорок пятого, но Грегор все-таки вышел. Он обещал разыскать семью Ломмер и передать письмо. В нем, лейтенанте Грегоре Геккере, больше (на первый взгляд), нет нужды — теперь все видят, что война проиграна, все сдаются или жмутся к рыхлым стенам, прячут глаза при виде советского или американского солдата. Грегору хочется зло прошипеть в лицо каждого, кто осмелится бросить на него осторожный взгляд: «Вы это заслужили», но не может. Ведь он тоже немец и кто знает, как повернулась бы его жизнь, не покинь родители Германию после прихода к власти Гитлера. Может, он тоже, как отощавшие мальчишки, последний резерв рейха, бросался бы под танковые гусеницы, уверенный, что попадет в Валгаллу. У одной из уцелевших колонок растянулась большая очередь городских. Ведра, тазы, чайники и бидоны. Многие шли с другого конца Берлина, чтобы принести домой хотя бы немного воды, но их с Ченгизом пропустили беспрекословно. Вдоволь напившись и набрать воды для двигателя, они вернулись к вещательной станции. — Я… письмо отдать иду, — сказал Грегор, достав из нагрудного кармана гимнастерки сложенный в несколько раз лист. Полупрозрачные буквы химического карандаша складывались в адрес. Кажется, юноша оглянулся по сторонам, это было где-то близко. — Я обещал… Чингиз пожал плечами. Они вообще мало разговаривали после того, как похоронили Сашу в наскоро вырытой могиле у деревенского дома, на берегу реки. Без Саши говорить не хотелось. — Иди. Я к штабу поеду, — напоследок сказал шофер. Он шел, то посматривая на примятое письмо в ладони, то сверяясь с номерами домов. Под сапогами хрустели выбитые стекла и почерневшие от пожаров зевы оконных рам дышали затхлым зловонием гари и сырости. Сложенный в несколько раз и убранный в вещмешок водонепроницаемый плащ оттягивал плечо, но Грегор ни за что не расстанется с ним. Его ведь Саша подарил… Грегору виделся в кошмарах светлый, выцветший до костяной белизны затылок Саши, неправдоподобно зеленая трава и алая кровь, растекавшаяся под ним идеальной окружностью. В реальности все было, конечно, совсем не так. В своих думах лейтенант Геккер витал бы еще долго, но тихий женский вскрик заставил вернуться в реальность. Подумать только, он мог бы спокойно пройти до конца улицы, а там, вообще свернуть не туда! Как же вовремя он столкнулся, а кстати, с кем? Невысокая фрау, нагруженная тарой для набора воды и спрятавшиеся за ее худой спиной дети: мальчик и девочка. Есть повод для радости: мальчик в силу возраста не мог участвовать в фольксштурме — агонии, последнем акте ярости подыхающей фашистской гидры. — Здесь живет фрау Ломмер? — поинтересовался у женщины Грегор. — Э-это я… — испуганно вздрогнув ответила женщина. — Ваш муж просил передать, — он протянул ей письмо. Она же не торопилась брать его, но когда Грегор почти насильно впихнул ей послание в руки, то она жадным взглядом вчиталась в адрес и узнав почерк, выронила ведра и чайники. Зажимая кривящийся рот дрожащей ладонью, она кое-как развернула лист и бледные воспаленные глаза забегали по строкам. — Он сдался в плен. Возможно, вы еще встретитесь. Может быть, она его проклинала, может, благодарила, а может, молчала. Теперь это неважно, он обещание, данное Вилли Ломмеру, что без раздумий начал отстреливаться от своих же, выполнил. А дальше что? Надо идти в штаб, получать распоряжение. Может, за работой, горя видно не будет? Грегор поправил лямку вещмешка, перекрученную и съехавшую куда-то вниз. Жесткая болонья шептала знакомо: «Гри-иша». Он шел вперед, следуя за алыми флажкам в руках регулировщиц. Куда все едут, туда и он пойдет. Не потеряется. В Берлине ныне много кто по-русски говорит. Теперь, когда они победили, сможет ли он вновь сказать то же самое, что в изможденные лица женщин? Стариков? Детей? Собственные же слова стояли у Грегора в ушах: «Свиньи! Убийцы! Почему вы не прекращаете стрельбу, идиоты? Почему вы не перестаете стрелять? Мы достанем вас, мы найдем вас, проклятые собаки! Я вас не забуду! Я стану вас преследовать, пока вы не околеете, пока вы не подохните, пока вы не сгинете, пока не захлебнетесь!». Все это было адресовано не им, но их мужьям, отцам и сыновьям. Грегору так больно! Отчего погиб тот, кто меньше всего желал кровопролития? Почему так несправедливо? Ну почему? — Гриша?! — его окликнули. Сморгнув набежавшие слезы, Грегор всмотрелся. К нему, сорвав с головы фуражку и засунув подмышку, бежал Вадим Гейман. — Гриша! Живой! — Вадим прижал его к себе крепко-крепко и поцеловал в макушку. — Гриша… Крепко зажмурившись, Грегор протяжно всхлипнул и уткнулся в плечо Геймана, обнимая в ответ. У него остался только Вадим. Война закончилась, а радости и облегченья нет. — Гриша, — гладя его по спине, тихонько шепнул Вадим: — Потом, поехали со мной в Киев? Грегор боднул лбом насквозь промокшее плечо Геймана. — Опять твоя сентиментальность… Вадим тихо вздохнул и его пальцы задели вещмешок Грегора. «Гри-иша» проскрипела болонья.