Осуждалов С. «Петербургский листок»
Это не было вынюхиванием, убеждал себя Арсений. Он просто заботился о себе. Стелил соломку для глупого влюблённого сердца: в том, что оно упадёт, сомнений уже не было, но так ему хотя бы будет известно, куда именно придётся падать, и, быть может, оно не разобьётся. Графиня Матильда фон Бейст, двадцати лет отроду, была дочерью саксонского министра и, судя по тому, что Арсению удалось понять, её отец в ближайшее время мог стать важным человеком в Европе — война между Австрией и Пруссией, несмотря на недавно подписанный договор, начинала казаться неминуемой. Очевидно, государь хотел заранее установить связь с влиятельными чиновниками — какой-то более точной информации осуждаловские источники не давали, что было ожидаемо: работа Арсения строилась на сплетнях, а не на внешней разведке. Он посмотрел на присланный дагеротип: Матильда была миниатюрной, остроносой и большеглазой — определённо, именно её Арсений видел тогда в Малахитовой гостиной. Вполне себе симпатичная девушка, а Антону девушки, в общем-то, нравились. Интересно, будет ли он целовать её так же? Будет ли он жмуриться оттого, как это хорошо? Будет ли называть её «mon cœur»? Но это было не так важно: Арсений решил, что получит от сложившейся ситуации всё, что сможет. Он примет всё, что только сам Антон ему ни предложит — все слова, ласки, вздохи и взгляды. А потом, когда это кончится — а оно кончится неминуемо, — вернётся к своей жизни и поискам жены. После принятия этого решения ему, как ни странно, стало легче. Он стал меньше корить себя и совсем перестал пытаться выгнать Антона из своей головы, а тот был везде — в его мыслях, фантазиях, воспоминаниях и даже прямо перед домом — в двадцатых числах декабря на Английской набережной установили несколько стендов с плакатами, и один из них был как раз напротив окон Арсения:«ВО ДВОРЦЕ Е. И. В. ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ АНТОНА АНДРЕЕВИЧА будет открыт С.-ПЕТЕРБУРГСКОЮ НИКОЛАЕВСКОЮ ДЕТСКОЙ БОЛЬНИЦЕЙ 27-го, 28-го и 29-го декабря БАЗАР С ЁЛКОЮ»
Арсений написал об этом в колонке Осуждалова («Автору даже не интересно знать, какие грехи князь Шастун собирается замаливать своей благотворительностью»), но на само мероприятие, конечно, не собирался. Но потом Антон зашёл к нему утром в первый день базара и спросил, не хочет ли Арсений посмотреть на всякие любопытные безделушки. Может, где-то после этого вопроса он его поцеловал. Или до. Точно прозвучала шутка про «А сейчас я вам покажу, какие грехи собираюсь замаливать благотворительностью». Так или иначе, Арсений согласился, его вообще гораздо больше волновал тот факт, что Шастун слишком часто начал ходить к нему домой — слуги даже перестали объявлять о его приходе. Они дошли до дворца Антона пешком, тот, оказывается, тоже не любил пользоваться каретой без особой надобности, а расстояние между их домами было таково, что подготовка экипажа занимала больше времени, чем пешая прогулка. Внутри всё было празднично украшено — красными и золотыми лентами, ветками лапника, узорами из звёзд и снежинок, а у парадной лестницы стояла огромная ель, с которой Арсений стащил конфету, предварительно убедившись, что Антон отвлёкся на разговор с семьей австрийского посла. Людей было много — не только представители высшего света, которые хотели приобрести что-то, но и дети, для которых открыли игровую комнату, а после обеда давали музыкальный концерт. — Хоть у кого-то есть вкус, — произнёс знакомый голос рядом с ним. Обернувшись, Арсений с удивлением обнаружил молодого человека с русофильской бородкой, которого он уже встречал у Шастуна на первом балу сезона. В этот раз он был одет чуть побогаче — всё ещё скромно, но вещи хотя бы не были ношенными. — Прошу прощения? — Вкус к хорошей музыке, — ответил его собеседник с таким видом, будто это действительно что-то проясняло. — А ведь мог бы пригласить Бородина с этой его пианисточкой. Но слава Богу. — Но слава Богу он пригласил кого?.. — Арсений решил подстроиться под странный тон беседы. — Меня, конечно же, — молодой человек вскинул брови. — А вы?.. — Пётр Ильич Чайковский, — важно ответил он, будто перед его именем стояло несколько титулов. — Композитор. — Очень приятно, — кивнул Арсений. Это имя он слышал впервые, да и его обладатель был слишком молод, вряд ли ему было больше тридцати. Сомнительный статус, завышенное самолюбие и уже вторая встреча во дворце Шастуна — об этом Чайковском определённо стоило узнать побольше. Самое главное о нём Арсений узнал примерно через час, который он провёл бродя по дворцу вместе с другими посетителями. Антон, оказывается, весь декабрь перетряхивал царскую семью на предмет ненужных, но незаурядных вещиц, которые могли бы заинтересовать искушенную публику, и в итоге собрал преинтереснейшую коллекцию для аукциона: хрусталь и бронза, сервизы — часть из них вполне современная, заграничной работы, а некоторые оказались из цельного золота и относились веку так к тринадцатому. Из будуара императрицы удалось заполучить целый туалетный столик со всем его содержимым, а великокняжеские дети отдали множество плюшевых игрушек и фарфоровых кукол. Всё это было выставлено в парадной гостиной, откуда убрали всю мебель и принесли длинные дубовые столы, на которых и разложили предметы для благотворительного базара. Когда шумную толпу детей — среди них, как он успел узнать, были и дворянские дети, и воспитанники сиротских приютов, — и гостей повели в бальный зал, Арсений неспешно побрёл следом, больше заинтересованный в том, чтобы посмотреть, как украшено помещение. В зале была оформлена сцена, на которой уже разместился консерваторский оркестр, а между стульями бегал тот самый Пётр Ильич. Он нашёл Шастуна, подбежал к нему, стал что-то выговаривать — за детским гомоном Арсению не было слышно, что именно, но Антон улыбнулся, ласково похлопал Чайковского по плечу и кивнул на сцену. Арсений остался стоять у дверей: детей и гостей рассадили, Антон попытался знаком показать ему, чтобы сел рядом, но Арсений решил, что это будет слишком. Через четверть часа он понял, что плакал: с удивлением провёл по щеке — перчатка оказалась мокрой. Если сыгранное действительно было авторства Чайковского, то Арсений только что услышал величайшего композитора страны. Нет, мира. Он потрясённо огляделся — дети не казались растроганными, но радостно улыбались и хлопали так, что их ладошки покраснели. Взрослые озадаченно переговаривались, очевидно, как и Арсений, пытались понять, откуда взялась эта музыка. И только Шастун не казался удивлённым. В несколько широких шагов он пересёк зал, подошёл к Петру Ильичу, который нервно крутил в руках дирижёрскую палочку, и обнял его. — Дамы и господа, — громко сказал Антон, — Пётр Ильич Чайковский. Как вы уже поняли, великий композитор. — Будущий, — смущённо фыркнул Чайковский. — Уже, — покачал головой Антон. На следующий день благотворительного базара Арсений пришёл исключительно ради музыки. Уже без личного приглашения — он даже заплатил положенные пятьдесят копеек на входе и прошёл сразу в бальный зал, чтобы послушать, как репетируют музыканты. Антон обнаружил его, только когда привёл гостей к началу концерта, очень удивился и почему-то растрогался. — Я пришёл послушать музыку, — сразу сказал Арсений. — Как скажете, — серьёзно кивнул Антон, но глаза у него были смеющиеся. А потом он вдруг наклонился ближе и прошептал: — А не хотите потанцевать? — Вы с ума сошли? — почти не вкладывая в слова никакого искреннего возмущения, спросил Арсений. — Не здесь, — покачал головой Антон, — следуйте за мной. Он провёл его в соседнюю комнату — небольшую чайную, сейчас пустующую. У высоких окон стояли несколько столиков, у одной из стен высился посудный шкаф, а по центру — диван и пару кресел, которые Антон начал двигать, освобождая пространство. Удовлетворенный результатом, он сдул чёлку со лба, хитро посмотрел на Арсения, а потом снял перчатки. Не сводя взгляда с его рук, Арсений хмыкнул и снял свои. — Позволите? — Антон протянул ладонь. — Вы будете вести? — Господи, — он закатил глаза. — Если вы хотите вести, то приглашайте меня сами. — Руку, — Арсений пошевелил пальцами, словно отгонял кошку, дождался, пока Антон заложил руки за спину, и только после этого протянул свою: — Разрешите пригласить вас на танец. — С превеликим удовольствием, — шутливо ответил Антон. От прикосновения голой ладони по телу тут же побежали мурашки. — Ах, какой скандал, — усмехнулся он и переплёл пальцы с арсеньевскими. — Что мы танцуем? На секунду оба замерли, прислушиваясь: из-за закрытых дверей музыка звучала глухо, но чарующие мотивы были всё же различимы. — Вальс? — предложил Арсений. — Не имею возражений, — Антон положил ладонь на его плечо. — Позвольте спросить, — он охнул, когда Арсений притянул его ближе к себе, — что это было? У вас какая-то принципиальная позиция, о которой мне следует знать? — Вы о чём? — пробормотал Арсений. — Вам… только в танце важно вести? — почти прошептал Антон. Арсений почувствовал, как кровь прилила к лицу. На самом деле, он пока плохо представлял, что делает: близкое общение с мужчинами всегда казалось ему мерзким и полным исключительно похоти, но с Антоном это было совершенно не так. Ему даже не хотелось называть похотью существовавшее между ними физическое влечение, но нельзя сказать, что он совсем уж не пытался — пытался. Примерял порочные и гадкие образы, но это предсказуемо приводило только к возбуждению. — Дело не в этом, — осторожно ответил Арсений. — Мне не нравится, что в отношениях… между мужчинами одному из них часто приходится занимать феминную позицию. Все эти переодевания в женское, косметика, словом, весь этот образ «тётки» мне глубоко неприятен. — Что вас навело на мысль, что это может интересовать меня? Я пропустил статью Осуждалова, в которой это подробно объяснялось? — он фыркнул. — Не обвиняю других, но лично мне кажется странным заводить отношения с мужчиной, а потом пытаться наделить его женскими чертами. Поэтому, если вас это беспокоило, то прошу, оставьте. Мне не нужно, чтобы вы наряжались в женское платье. И уж тем более, решение, кто ведёт в танце, не делает одного из нас женщиной. И хотя Арсения охватило чувство признательности, вместе с тем он ощутил и некоторую тревогу. Потому что теперь с трудом представлял, как он объяснит Антону, что не в танце ему очень даже нравилась идея быть ведомым.***
Бала Захарьина Арсений каждый год ждал с некоторым опасением. С Антона сталось бы и заставить всех мужчин прийти в женском, а женщин — в мужском, чего пока, к счастью, не случалось, но побывав за прошлые годы и птицей, и козлом, и крестьянином, Арсений понимал, что ожидать можно чего угодно. Получив в начале декабря официальное приглашение, он выдохнул с облегчением: Антон решил отметить Новый год балом-маскарадом в греческом стиле и просил своих гостей явиться в тогах. Тога — это было хорошо. С каждой примеркой у портного Арсений чувствовал себя всё спокойнее: никакого эпатажа и разврата, которым обычно отличались новогодние — да и все вообще — балы Захарьина, потому что как можно быть эпатажным в этом величественном облачении, полном складок и изгибов, Арсений не знал. Возможно, конечно, что некоторые предпочтут чуть более открытые варианты, но опять-таки было сомнительно, что кто-то слишком уж отойдёт от древнегреческих канонов. Наряд Арсения состоял из льняной туники, которая открывала его руки лишь до локтей, и самой тоги, тяжёлыми складками спускавшейся до пят. В отцовских вещах он нашёл позолоченный венок из проволоки, который, если не присматриваться, походил на оливковый. Сапожники и портные Петербурга каждый год делали состояние на маскарадах, потому что никто в здравом уме не будет в другое время закупать такое количество белоснежного шёлка и льна. И уж тем более никто не мог спрогнозировать спрос на золочёные кожаные сандалии в декабре, но в день, когда Арсений забирал свои, обувной был полон господ, дам и посыльных. Бал обещал быть масштабным. Захарьин жил совсем близко, всего в пяти домах от Арсения, но, конечно, выходить из дома в заснеженный вечер в тоге и сандалиях он не собирался, поэтому провёл в карете почти четверть часа, ожидая, когда подойдёт его очередь. Дом у Антона был широкий, целых пятнадцати окон по фасаду, и выкрашен в нежнейший розовый оттенок — краска, как помнил Арсений, стоила каких-то баснословных денег. У входа была постелена ковровая дорожка, которую меняли, как только она промокала — снег валил крупными хлопьями, так что это происходило примерно каждые пять минут. Наблюдая за тем, как раскатывали новый ковёр, Арсений прикинул, как он может отразить это в колонке Осуждалова — балы Захарьина он всегда выставлял в худшем свете, что никак не влияло на их популярность. Более того, Антону это нравилось, он до слёз хохотал над язвительными оборотами и, Арсений был уверен, искренне бы расстроился, если бы Осуждалов однажды его похвалил. Когда Арсений оказался внутри, он моментально понял, что в этом году разнесёт Захарьина в пух и прах. Обстановка была достойна того, чтобы Барков восстал из могилы и написал ещё одну порнографическую пьесу. Полумрак, который можно было назвать разве что интимным, — в напольных подсвечниках была зажжена лишь половина свечей, и дело было явно не в том, что Захарьин экономил. Тяжёлый, сладкий запах благовоний, неизвестно откуда взявшиеся в таком количестве и явно дорого обошедшиеся пальмы, несколько штук из которых, очевидно, раздербанили, чтобы выдать слугам, стоящим у парадной лестницы, опахала из их ветвей. С бельэтажа доносилась музыка: что-то струнное и духовое, но не привычное, а больше похожее на арфу и флейты — с Антона бы сталось найти музыкантов, играющих на кифарах и сирингах. Захарьин стоял внизу лестницы и выглядел как Бахус — его тога обнажала одно плечо, на удивление мускулистое, и заканчивалась у щиколоток, скорее всего для того, чтобы показать инкрустированные камнями сандалии. — Мой любимый Арсений! — радостно воскликнул он и поднял руку с бокалом вина. — Я боялся, что ты изменишь нашей традиции, и не придёшь! — Я уже хочу уйти, — сухо ответил Арсений, и Антон рассмеялся: — Не раньше, чем ты оценишь весь масштаб моей задумки! — он взял ещё один бокал с подноса — Арсений старался не смотреть на слугу, который его держал, потому что на том была только набедренная повязка, — сунул его в руки Арсения и подтолкнул к ступенькам. — Давай-давай, тебе надо расслабиться! Но Арсений лишь сильнее напрягался. В бальном зале стало хуже — здесь было больше полуголых слуг и танцоров, незнакомые ритмы музыки и белоснежное море гостей. Арсений был почти прав, решив, что в тогах сложно выглядеть эпатажно — кто-то всё-таки позволил себе некоторые вольности, обнажив плечо или укоротив подол, но всё это выглядело довольно прилично до тех пор, пока Арсений не увидел Антона. Сначала ему показалось, что Антон явился в одной лишь тунике, потому что первым, что бросилось в глаза, были его обнажённые до бёдер ноги. Золочёные ремешки сандалий оплетали икры и поблескивали в свете свечей. С трудом переведя взгляд с его ног, Арсений всё-таки заметил тогу — ткань была перекинута через плечо, обвязана вокруг пояса и длинным шлейфом опускалась сзади. На голове у него поблескивал оливковый венок, но это была куда более тонкая работа, чем медный убор Арсения. Среди кудрей сверкали бриллианты и золото, что наводило на мысли, что эту тиару он утащил из личной коллекции императрицы. — О, Менетид благородный, о друг, любезнейший сердцу! — весело сказал Антон. — Я всё же надеялся сохранить это в тайне, — откашлялся Арсений и подошёл. — А вы вот так? — Неужели вы думаете, что кто-то кроме вас распознает цитату? — Как всегда излишне заносчивы, Ваше Высочество, — Арсений покачал головой. — Мне смутно припоминается, что вы уже начинали называть меня Антоном. Прекрасные были времена, полностью меня устраивали. Арсений открыл было уже рот, чтобы ответить, но тут его взгляд упал на баронессу Иванченко, которая стояла у странного медного чана с каким-то мужчиной, должно быть, тем самым литовским герцогом с заячьей фамилией. К неудовольствию Арсения, пока он решил временно отвлечься от брачных планов, многие из потенциальных невест не собирались следовать его примеру и вполне активно подыскивали себе женихов. Хотя, возможно, Олеся и не рассматривала этого герцога в таком свете, подумал было он, но тут баронесса опустила руку в чан и нанесла на предплечье своего спутника какую-то вязкую жидкость. — Это что… — Арсений вдохнул, потому что воздух в груди куда-то запропастился. — Это что такое? — А? — Антон завертел головой, пока не обнаружил причину апоплексического удара Арсения. — А, это масло. Я уже тоже помазался, — он вытянул руку, и Арсений увидел, что кожа его увлажненно мерцала. — И зачем оно тут? — В основном для запаха, но граф Захарьин милостиво предложил умасливать самое себя и других, — Арсений закрыл глаза. — Уже вижу, — со смешком добавил Антон, — как в вашей голове формируются слова следующей колонки. «Разврат! Беспутство! Содом!». Кстати, о Содоме… — И в чём я буду неправ? — перебил его Арсений, которому хоть и хотелось узнать, что там было о Содоме, но его фантазия прекрасно справлялась с этим сама. — Разврат и есть. И вы тут, Господи, мне же придётся о вас написать. — «Член царской семьи и просто член присутствовал на безнравственном мероприятии»? — хохотнул Антон. — «И сложно сказать, чьё именно присутствие было более заметным». К счастью, этот совершенно неприличный разговор (но ах, как приятно от него горели щёки), прервало музыкальное вступление, и в центр зала выбежали танцовщицы. Надо было отдать Захарьину должное: организация приёма впечатляла. От танцоров и музыки (Арсений потом подошёл к музыкантам — они действительно играли на греческих инструментах) до поданного ужина (в меню одни лишь блюда средиземноморской кухни) и даже чёртова масла, всё было продумано так тщательно, что помимо ужаса от попрания всяческих норм приличия всё же вызывало восхищение. Он так и не пригласил никого на танец: и потому, что не хотелось, и потому, что тоги оказались далеко не такими целомудренными, как он думал, — слоёв ткани было меньше, что делало близкий физический контакт не самым приятным. К тому же, как Арсений понял, не он один всё-таки решил не надевать нижнее бельё под тунику, слишком оно портило красивую драпировку. Он отчаянно старался не думать о том, что на Антоне скорее всего тоже не было белья. Ему хватало открытых рук и ног, обнажённой шеи, да и, честно сказать, целиком одетого Антона ему обычно хватало тоже. Но после ужина, за которым подавали слишком много морепродуктов, так что Арсений в основном налегал на овощные салаты и вино, много вина, все ощущения словно набросились на него одномоментно — дурманящий запах благовоний и масел, духота зала, отблески свечей на коже, южные музыкальные мотивы, игривое настроение подвыпившей публики, — и ему вдруг начало казаться, что того, что он видел Антона в этой обстановке и в этом наряде, было недостаточно. Гораздо, гораздо лучше было бы его потрогать. Поэтому когда Антон спросил, не хочет ли он пойти сыграть в вист, Арсений не сразу понял вопрос. Понял только, что губы Антона очень красиво двигаются. — Прошу прощения? — сипло переспросил он, поднимая потяжелевший взгляд. — Не могли бы вы повторить? — Ого, — присвистнул Шастун, вынуждая снова посмотреть на свои губы. — Впервые вижу вас таким. И не могу сказать, что мне не нравится. — Слишком много «не», — Арсений покачал головой — вместе с ней чуть покачнулся и зал, и Антон, но опьянение всё же было в большей степени приятным. — Нравится или не нравится? — Нравится, — тише сказал Антон. — Так сильно нравится, — он наклонился ближе, почти на грани допустимого, — что я прямо сейчас хочу увести вас в какое-нибудь безлюдное место. — Не очень понимаю, о чём вы говорите, — лукаво ответил Арсений. — Ах, конечно. Мои извинения, перехожу на гекзаметр, — Антон выпрямился и прокашлялся. — Вижу настрой ваш вполне однозначный и потому приглашаю пройти за собой. Будет… — он запнулся и, задумавшись, закусил губу. Арсению захотелось потрогать её пальцем. — Будет катарсис нехилый, поверьте, вам обеспечен. — Катарсис, — рассмеялся Арсений, — нехилый? — Да ну вас в жопу, — Антон кивнул на ближайшую арку, ведущую из бального зала. — Жду вас через минуту. И хотя Арсений отсчитывал секунды в уме, стараясь замедлять внутренний счёт, но всё равно до момента, когда он нырнул в арку, прошло словно не менее получаса. Он позволил взять себя за руку, и, следуя за Антоном полузнакомыми анфиладами дома Захарьина, думал о том, что никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым и свободным. И пусть этим отношениям остались недели, если не дни, он был рад каждому мгновению, как радуются глотку холодной воды в жаркий день, как радуются первому вдоху после долгого заплыва, как радовался он первому поцелую с тем, с кем хотелось целоваться, после сухих и вымученных лобызаний с теми, с кем это было неприятной необходимостью. — В зимний сад, — сказал Арсений, начав, наконец, узнавать повороты коридоров. — Вряд ли там кто-то будет. И оказался прав. В зимнем саду — небольшой остеклённой веранде — было почти так же душно, как и в бальном зале, но запах был другой — тепличной зелени, фруктов и масел. Горел всего один канделябр, но убранство указывало на то, что Захарьин тщательно готовился к балу — у апельсиновых деревьев стояла каменная скамья, на краю которой пристроились изящные сосуды для благовоний, а в углу, скрытая листьями пальм, поблескивала рама арфы. На ветвях была развешана канитель и мишура, а на макушке кипариса пристроилась сахарная вифлеемская звезда — Арсений, кажется, купил точно такую же в ближайшей к дому кондитерской, но её кто-то съел ещё в день покупки. Антон, которому рост позволял без труда дотянуться до верхушки дерева, незамедлительно снял угощение и откусил один из лучей. — Вы сюда есть пришли? — фыркнул Арсений. — И вас покормлю, — он отломил кусочек и подошёл ближе. Задумчиво посмотрел на Арсения, а потом зажал печенье между губами и выжидающе приподнял брови. — Побойтесь Бога, Антон, эта звезда указала волхвам местонахождение младенца Христа. — М-м-м, — ответил Антон. Сахарная пудра осела на его губах. — «Вижу Его, но ныне ещё нет, — Арсений начал цитировать Ветхий завет и, судя по возмущению, мелькнувшему в глазах напротив, Антон недостаточно разбирался, чтобы вспомнить, к чему он ведёт. — Зрю Его, но не близко, — продолжил Арсений, стараясь сдержать смех, но губы начали подрагивать. — Восходит звезда от Иакова и восстаёт жезл от Израиля…» Кусок печенья упал, потому что Антон засмеялся, запрокинув голову. Арсений уткнулся в его грудь. Как же хорошо ему сейчас было — чуть пьяный, совершенно точно богохульничающий, такой свободный, каким он себя никогда не чувствовал, и такой, такой влюблённый. — Жезл от Израиля, — простонал Антон, обнимая его. — Восстаёт. Очень плохо, Ваше Сиятельство, просто отвратительно. Я, кстати, так и думал, — с явственной нежностью в голосе продолжил он, — что вы на самом деле очень смешной и вовсе не такой занудный, каким хотите казаться. — Не Ваше Сиятельство, — сказал Арсений и почувствовал, как грудная клетка под его лбом перестала вздыматься. — Зовите меня по имени. — Арсений Сергеевич Попов? — Можно просто Арсений, — он потянулся и поцеловал его в уголок челюсти. — Арсений, — повторил Антон, — mon amant Arsène, mon cœur… Арсений целовал его щёки, нос, едва коснулся губ — Антон потянулся за поцелуем, но Арсений увернулся, поцеловал закрытые трепещущие веки, брови, лоб, пока Антон не поймал его, не обхватил лицо руками и не прижался ко рту. Он был горячий, на вкус — как вино, хотя, может, это был Арсений, который выпил чуть больше, чем стоило, но сейчас совершенно об этом не жалел. Будь он трезвее, и он не смог бы целовать Антона так пылко, не сжимал бы его плечи так крепко, что, должно быть, от его пальцев останутся синяки, и не так бесстыдно тёрся бы о его торс. Древние греки определённо смыслили в одежде побольше современного человечества: Арсений задрал край туники Антона, прошёлся пальцами по бедру, сжал, чувствуя, как стремительно дуреет от ощущения кожи и близости. — Масло. — Что? — непонимающе прошептал Арсений, но Антон уже отпустил его, поднял со скамьи один из флаконов и, понюхав, капнул на пальцы. — Есть способ сделать происходящее ещё приятнее, — сказал он и опустился перед Арсением на колени. — Вы думали, если наденете двести слоёв ткани, я не буду на вас смотреть и думать, что там под ними? — он скользнул ладонями по его ногам, задирая тогу, и пальцы в масле прочертили влажную дорожку. — Как вы… — Арсений замер, когда Антон поцеловал его коленку, — как вы можете говорить об этом? — О чём? — он провёл носом по коже бедра, одновременно задирая ткань ещё выше. — О том, что каждый раз, как я вижу вас, я не могу перестать рассматривать вашу фигуру и ваше лицо? Что за все эти годы я так часто представлял, что раздеваю вас, что точно должен был угадать, — он поднял ткань до талии, и член Арсения плотно прижался к животу. — А нет, — вздохнул Антон. — Это гораздо лучше. Арсений почувствовал смущение, но с удивлением понял, что в этом не было стыда, которого стоило бы ожидать. Но он так хотел, чтобы Антон к нему прикоснулся, он так хотел быть увиденным, так хотел этой близости, что все внутренние запреты плавились вместе с его принципами. — Чувствую некоторую несправедливость, — Арсений задержал дыхание, когда Антон провёл губами по его бедру. — В том, что я сейчас полуголый, а вы — нет. — Терпение, mon cœur, — он коснулся языком его члена, и Арсений вздрогнул, — я ждал, и вы подождёте, — и лизнул от основания до головки. — Нам некуда спешить. Но Арсений знал, что им было куда спешить — у них было совсем мало времени до расставания навсегда, потому что как только Антон женится, нет, даже только посватается, Арсений исчезнет из его жизни. Если будет потребность, то он станет жить в Малиновке круглый год, только бы не видеть и не знать. Цепочка тревожных мыслей разматывалась, грозя заполнить все его мысли, но оборвалась, когда Антон взял его член в рот. В голове зазвенело, и Арсений схватился за ветви апельсиновых деревьев за своей спиной, чтобы удержаться на ногах. Он, конечно, знал, что так делали, но никогда и подумать не мог, что это случится с ним, и, более того, что это сделает Антон. Арсений упрямо связывал подобные практики с подчинением и унижением того, кто отдавал эту ласку, но сейчас, с трудом сдерживая стоны, понимал, что это он был полностью во власти Антона, а не наоборот. Движения языка, скольжение головки по нёбу, прикосновение губ к коже — Арсений путался в этих ощущениях и смог выдохнуть, только когда Антон отстранился. Он облизнулся: — Так вот, — необычайно довольным тоном сказал Антон и вылил на ладонь масло, критически посмотрел на вязкую жидкость и добавил ещё. — Масло. От прикосновения скользких пальцев к члену Арсений застонал в голос, успев подумать, что стоило бы сдерживаться, но эта мысль затерялась, когда Антон начал двигать рукой. Он не успел заметить, когда тот поднялся с колен, не до конца осознал, как Антон развернул его, прижимая к своей груди. Он был способен только чувствовать — нагревающееся масло между ног, пальцы Антона на члене, его губы на своей шее. — Такой отзывчивый, — прошептал Антон. — Вы мне доверяете? Арсений уже совершенно точно не доверял себе, потому что не сразу понял, что утвердительно закивал. Антон исчез — спине тут же стало неприятно холодно, чтобы вернуться через пару мгновений и провести ладонью между его бедёр, смазывая маслом в таких количествах, что оно потекло по ногам. Арсений хотел было спросить, что он делал, но пальцы Антона прошлись по чувствительному шву мошонки, скользнули ниже, и вместо почти сорвавшегося с губ: «Позвольте поинтересоваться, а что происходит?», его хватило только на скулёж. Антон прижался к нему снова, огладил ягодицы, чуть сжимая, а потом направил член между его бедёр. — Боже мой, — выдохнул Арсений. — Mon Dieu? — фыркнул Антон ему в шею. — Я бы даже сказал: «Mein Gott», — член скользил, задевая его мошонку, и Арсений сжал бёдра крепче. — С каждой секундой мои лингвистические способности деградируют, — Антон поцеловал его за ухом, — за что я приношу свои глубочайшие извинения. — Ничего страшного, я подарю вам Энциклопедический лексикон. — А они разве выпустились дальше буквы «Д»? — Антон снова взял его член в руку, и от этого, вместе с ощущением фрикций между ног, у Арсения потемнело перед глазами. — А вам… — он сбился, облизал пересохшие губы, — Вам разве так много надо? — Вы правы, меня интересует исключительно буква «А». Он поцеловал его в шею, чуть прикусывая и посасывая, и Арсений выгнулся, не понимая, как вообще его разум и тело способны были выдерживать это всё: Антона было слишком много, и это всё было слишком хорошо, и в какой-то момент хоть сколько-нибудь осознанные мысли перестали формироваться в его голове, остались только запахи, скольжение и почти невыносимая пульсация. Когда Арсений кончил, ему показалось, что все чувства отключились на несколько секунд, так пусто стало в голове и таким невесомым вдруг показалось тело. Реальный мир возвращался постепенно: тяжёлое дыхание Антона, дрожащие от напряжения ноги и влага между ними. Он всё ждал, когда появится стыд и ужас осознания своего грехопадения, но этого никак не происходило. Тогда он развернулся, поправляя тогу и надеясь, что масляные пятна будут не слишком заметны, и посмотрел на Антона. Антон смотрел на свою руку. А потом поднял палец к губам и облизал его. — Bordel de merde! — не выдержав, взвыл Арсений, и Антон рассмеялся. — А знаете, что? — весело спросил он. — К чёрту этот бал. Поехали ко мне. Конечно, это было безумием. Но, напомнил себе Арсений, это было безумие с чётко установленными рамками, он не знал, что будет внутри этих рамок, но был готов испытать всё, что будет предложено. Потому что за их пределами его ждала весьма и весьма безрадостная жизнь.