Пророк

Так и было сделано: ему подрезали сухожилья под коленями и оставили его на острове, что был недалеко от берега и назывался Севарстёд. Там он ковал конунгу всевозможные драгоценности. «Песнь о Вёлунде», «Старшая Эдда»

— Не утомил ли тебя отдых, о брат матери? — спросил Тэргеллах однажды вечером: он говорил, конечно, по-морисски, и слово, с которым он обращался к Рокэ: брат матери, дядя по матери, — укладывалось в один долгий слог — но на талиг его приходилось передавать громоздко и сухо. Рокэ гостил в Агирнэ уже недели две: после очередной победы сумел внушить его величеству, что Первый маршал в столице совершенно пока не нужен, взял отпуск на полгода — до лета или вообще, если сложится, до новой войны (которая и так не начнется раньше лета) — и уехал в Кэналлоа; а там решил, что никому не повредит, если, проведав родные края, заглянет ненадолго и к родным в Багряные Земли. Тэргеллах усердно его развлекал и все сулил со дня на день большую охоту, но пока так и не собрался. — Хочешь спросить, не устал ли я отдыхать, о сын сестры? — в тон ему ответил Рокэ. — О нет, заверяю тебя: не устал. Но если ты имеешь в виду охоту, то я всегда готов! — Насладилось и отдохнуло твое тело, сердце, воля, разум, — перечислил Тэргеллах, называя по-южному иносказательно удовольствия минувших недель: купальни, танцы — танцевали сами и любовались танцами наложниц; благовония, сласти (которые Рокэ не то чтобы жаловал, но от морисских не отказывался) и другие угощения, изысканные вина и бесчисленные способы сварить шадди; древние свитки, новые стихи (читать про себя, уединившись в саду с книгой; читать друг другу вслух, накладывая строчки на музыку; слушать поэтов, пожелавших быть представленными гостю); дружеские поединки. — Теперь не пришел ли черед души? — Ты решил удариться в аскезу и тянешь меня за собой? Нет уж, спасибо, уволь меня от такого! — О нет, нет! — Тэргеллах рассмеялся и оставил возвышенный тон. — Хочу съездить в святилище Лита — давно уже не был, а нужно бы оставить приношение, попросить о плодородии — и приглашаю тебя с собой. Лита он тоже называл иначе, по-багряноземельски, но Рокэ для себя переводил имя, переиначивал на привычный лад: здесь верили в Ушедших не совсем так же, как в Золотых Землях в гальтарскую эпоху, но божества были очевидно те же. Главные святилища — по одному на каждого из Четверых — когда-то в древности, возможно, и были тайными, затерянными в глуши, но за многие сотни лет разрослись до громадных храмовых комплексов: при них были устроены не только постоялые дворы для паломников, но и лечебницы, училища, библиотеки, собрания богословов и мудрецов. Чужих — даже родичей и названых братьев нар-шада — туда не то чтобы совсем не пускали, но приглашали с большой неохотой. Рокэ еще в детстве посетил все четыре храма, не испытал никакого духовного потрясения — ничего, что позже, уже в юности, ощутил в Гальтарах, — и больше туда не возвращался, да и не хотел. Ко всему прочему, до храмов было трудно добраться, хотя теперь туда и тянулись нескончаемые потоки паломников: древние мориски уважали вкусы каждого из Четверых, поэтому святилище Анэма располагалось аккурат посреди пустыни, на открытой всем ветрам — суховеям, песчаным вихрям — площадке; святилище Унда чуть ли не тонуло в морских водах, а святилище Лита скрывалось в горах. — Сомневаюсь, что Лит будет рад меня видеть, — заметил Рокэ. — Все-таки я лишил его последнего Повелителя. На самом деле, тогда — на дуэли с Эгмонтом — он ведь был полностью в своем праве, а ко второй части этой печальной мистерии вообще не имел никакого отношения — но до сих пор, вспоминая о судьбе Повелителей Скал, каждый раз чувствовал не то сожаление, не то легкие угрызения совести, не то смутную вину. Все произошло стремительно: Эгмонт погиб (и погиб достойно, и не мог бы остаться в живых), восстание оказалось подавлено, другие зачинщики убиты, кто-то бежал. Парламентеры (если их можно так назвать), отправленные в Надорский замок: сообщить, что дело мятежников проиграно; вернуть оружие, перстень, герцогскую цепь Эгмонта семье; передать королевский приказ сдаться, открыть ворота войскам, — нашли овдовевшую герцогиню в глубоком трауре, поседевшей от горя, ее дочерей — больными; старшего же сына, наследника герцогского титула, и вовсе нигде не было. Действительно, об исходе восстания уже знали, и стоило бы ожидать и горя, и траура, и ожесточенности — но дело оказалось не в этом. Несколько дней назад юный сын Эгмонта, тогда еще граф Горик, тоже погиб — глупо, нелепо, внезапно, случайно — на глазах у матери, сестер, старой няньки, дядьки-воспитателя, десятка слуг: его конь понес (совершенно смирный, не норовистый, знакомый конь: и мальчик ведь уже отлично держался, года два как освоил взрослое седло, пересел с пони на лошадь; и рядом ведь были люди) и, выскочив на узкую тропку, карниз между скалой и пропастью, сбросил мальчика вниз. Тела не нашли, но было ясно, что выжить ребенок бы не сумел. По подсчетам выходило, что это случилось в тот самый час, в ту самую минуту, когда сердце Эгмонта пронзило острие шпаги; и Рокэ отчего-то, сам не понимая отчего, связал гибель ребенка с собой: здесь чувствовалась длань судьбы, на ум приходили легенды о Повелителях — к Великому Излому должен остаться один, но если уже остался только один, то он обязательно уцелеет. Хотя, казалось бы, если бы покровитель Рокэ, Леворукий, собирался уберечь его и уничтожить Эгмонта, то должен был бы, наоборот, сохранить жизнь мальчику; а если мироздание убило ребенка, чтобы спасти Эгмонта, то тот остался бы жив. Но Рокэ знал, как лживы, вероломны древние силы; как они, будто в насмешку, забирают тех, за кого просишь, и дарят жизнь совсем не тем: быть может, Она являлась и Эгмонту; быть может, слушала, как он играет на лютне; быть может, и увлеклась — и решила его сохранить, забрав сына — и как будто получалось, что шпага Рокэ оказалась сильнее Ее чар; как будто мальчик погиб зря. Все здесь было зыбко, туманно, неясно, противоречиво. Рокэ не хотел и не стал бы воевать с детьми, и от этих умозрительных построений ему делалось не по себе. «Неизвестно еще, кто бы из него вырос, — говорили позже друзья, — может статься, ты оказал миру большую услугу»; «Хотя почему неизвестно — все известно наперед: яблочко от яблоньки, дитя мятежника»; «Все равно ничего хорошего бы не вышло». Но они, конечно, просто утешали его — в своей циничной манере; а Рокэ в глубине души все сомневался, все не до конца верил, все чувствовал какой-то разлад. — Ну, такого не бывает, — хмыкнул Тэргеллах. — Невозможно отнять у Ушедшего его последнего Повелителя: если тебе и кажется, что никого не осталось, значит, новый просто живет где-то в другом месте. И даже если Лит разгневается, то что же: попросишь прощения, раздашь побольше милостыни в храме. — Очень у вас все просто: я, знаешь ли, не такой благочестивый абвениат, как вы все тут. — Ну, можешь даже не заходить в храм — но все же, съездим, хотя бы ради интереса: у них там новый пророк, появился лет пять, кажется, назад — ты его точно еще не видел. — Даже и не слышал: я ведь давно у вас не был! Ну хорошо, уговорил: пророк — это любопытно. Что за пророк? *** Древнейший храм Лита был вырублен прямо в толще скалы; ближайшие постройки — жилища жрецов, сокровищницы с подношениями, каморки для уединенной молитвы, питомник, где растили щенков храмовых псов, — лепились к склону горы; а вокруг раскинулся полукружьем целый город, прорезанный лучами улиц: новые богатые храмы, гостиницы и постоялые дворы, конюшни, псарни, библиотеки, тренировочные залы, сады, цветники и фонтаны. Тэргеллаха и Рокэ, почетных гостей, провели в уединенный садик, откуда можно было попасть в храм, минуя общий вход для простых паломников; сюда же выходили и дома жрецов, сюда же вела и особая подъездная дорога — для посвященных; здесь же неподалеку была и площадка, где всадники оставляли коней. Здесь было тихо, гул города сюда почти не долетал, но места оказалось достаточно — жрецы не собирались ютиться в тесноте. Рокэ и Тэргеллаха встретили двое жрецов: постарше и помладше — один из главных служителей храма и его помощник. — Побеседуйте пока, о брат матери, а я пойду помолюсь, — сказал Тэргеллах и, махнув рукой, стремительным шагом удалился, оставив Рокэ наедине со жрецами. Они обменялись парой незначащих, светски любезных фраз, и повисло молчание; жрецы принялись разглядывать Рокэ с ног до головы, и, когда тот уже начал терять терпение, старший безмятежно заметил: — Вы не отсюда: приехали издалека. Мне говорили, вы хотели увидеть нашего пророка — неужели именно ради него проделали такой долгий путь? Пророк этот с тех пор, как Рокэ о нем впервые услышал, вызывал у него неясную тревогу, смущал и томил его душу — и действительно, он и составил Тэргеллаху компанию, только чтобы посмотреть на это чудо, понять, чем же тот так знаменит, разгадать его тайну. Теперь, когда жрец сам заговорил об этом, Рокэ без обиняков ответил: — Именно: я слышал, при храме живет пророк. Было бы… любопытно с ним пообщаться — признаться честно, никогда не был раньше знаком с настоящим пророком, а когда бывал у вас в прошлый раз, его здесь еще не было. — О да, — глаза старшего жреца потеплели: младший стоял смирно и не вмешивался пока в беседу. — Лит ниспослал нам его всего лишь пять… нет, уже почти шесть лет назад — в середине весны. — Он ведь принимает паломников? — уточнил Рокэ: пророк, о котором говорили недомолвками: не «пришел в храм», или «прибился к храму», или «постучал в наши двери», а «Лит ниспослал» — начал казаться ему подозрительным: не шарлатан ли это, не хитрый ли обманщик? — С ним ведь можно будет побеседовать? — Конечно, только сейчас… — жрец кинул взгляд на небо, потом обернулся к помощнику: тот пожал плечами, — сейчас его нет в храме: он уехал ненадолго, но скоро должен вернуться. Ну конечно: вот теперь тот уже и «уехал», и наверняка «не успеет вернуться», пока Рокэ не надоест ждать. — И что же, он действительно предсказывает будущее? Сам видит вещие сны или толкует чужие? Он что же, может быть, блаженный? Безумен? Безумие… безумие всегда шло рука об руку с силой стихий, текло в крови эориев и, чем ближе подкрадывался Излом, тем сильнее проявляло себя: теперь гнездилось уже в трех мятежных семьях Повелителей — у Приддов (семьи, правда, неблагонадежной, но не мятежной), сошла с ума старшая дочь; у Эпинэ утратил разум патриарх, глава семейства; у Окделлов вдова герцога (и ведь двух женщин в семьях Повелителей Рокэ оставил вдовами и одновременно лишил сыновей) ударилась в болезненную, нездоровую аскезу, и, запершись в своей комнате в замке Лараков — она переехала туда с дочерьми, — превратила ее не то в келью, не то в тюремную камеру. В семье же Повелителей Ветра — единственной верной короне; единственной, где не осталось ни стариков, ни жен, ни дочерей, — безумен был сам Рокэ. — Ну что вы! — в голосе жреца послышался отзвук возмущения. — Он слышит камни, и иногда через него говорит Лит — но в остальном это воспитанный, рассудительный молодой человек, вполне образованный для своего возраста! — Прекрасно известно, что пророческий дар не приходит один: что-то дается, но что-то и отнимается, должен быть какой-то изъян. Может быть, ваш пророк слеп? — Ах, вы об этом! — с облегчением сказал жрец. — Да, конечно, без изъяна не обошлось: он хромает — точно так же, как хром, по преданиям, был и сам Лит! Это ли не знак свыше? «Хром был и сам Лит»: не потому ли и Эгмонт хромал? Рокэ попытался вспомнить, что рассказывали об отце и деде Эгмонта, не вошла ли в поговорку и их хромота — но нет, никаких слухов такого рода в обществе не ходило — не осталось и упоминаний о хромоте Алана — а значит, это лишь совпадение, вовсе не атрибут Скал — жреца ли, пророка ли, или Повелителя. — Уважаемый господин гость, должно быть, припомнил старинные легенды, — по-своему истолковал его замешательство жрец. — Но развею ваши сомнения: нет, пусть в древности жрецам Лита и подрезали сухожилия, но эти дикарские обычаи, издержки полуязыческих воззрений давно в прошлом! И такое практиковалось далеко не везде, только в некоторых областях, а здесь у нас… — Уважаемый господин гость, должно быть, желает нас оскорбить, — вполголоса пробормотал помощник жреца. — Как будто мы стали бы калечить ребенка, чтобы оставить его при храме! Как будто… «Ребенка?» — хотел переспросить Рокэ, но тут раздался стук копыт, оба жреца встрепенулись, повернули головы и, просветлев, хором выдохнули: — А вот и они! На подъездной дорожке — там, где ограда отделяла город от храмового сада, — появились три всадника: впереди юноша лет восемнадцати, одетый в простое, но добротно пошитое дорожное платье, с волосами, скрытыми под платком от солнца; чуть позади еще двое — в нарядах поскромнее. К ним подбежали слуги: один помог юноше выбраться из седла, придержав стремя и подставив плечо, другие приняли коней; юноша помахал кому-то в глубине сада, отмахнулся от слуги, стащил с головы платок и сунул ему в руки, развернулся и направился к храму. Рокэ уже успел разглядеть его лицо, волосы — слишком темные для морисков-агирнийцев, слишком светлые для дигадцев, — а теперь охватил взглядом и фигуру, разворот плеч, осанку, походку: по тропинке к тайному входу в храм двигался, откровенно припадая на правую ногу… — Эгмонт! — вырвалось у Рокэ: Эгмонт, только лет на пятнадцать младше себя в тот день, когда Рокэ его убил. — Ритша! — в унисон ему воскликнул жрец и всплеснул руками. — Ну что за несносный мальчишка! Опять всю дорогу туда и обратно сам в седле — и опять три дня будет болеть нога! И опять забыл посох! И почему нельзя было взять паланкин, носильщики ведь отнесли бы! Ну я ему устрою! Зиррах, займи господина гостя беседой, я скоро вернусь! Мы скоро вернемся! — крикнул он уже на ходу. Навстречу юноше тем временем выскочил пес — должно быть, из живших при храме, тех, что считались священными, — огромный комок черного меха, весь лапы, уши, зубы, обрубок хвоста, раззявленная пасть. Юноша, присев, вытянул руки, поймал пса в объятия, обхватил за шею, прижал к себе и, уворачиваясь от мокрого языка, выпалил на чистейшем талиг: «Карас, Карас! Ждал, ну, ждал меня, соскучился, малыш?» Малыш… Рокэ рухнул на скамью, где стоял, и закрыл лицо руками. Не мог же это, в самом деле, быть Эгмонт — и не мог же Эгмонт втайне от всех побывать в Багряных Землях, оставить бастарда, научить его языку? Мальчик — мальчик! — ниспосланный Литом, попал сюда шесть — пять с чем-то, почти шесть — лет назад; весной, в середине весны — как раз тогда, наверняка в тот же день, когда Рокэ подавил мятеж Эгмонта; юноше примерно восемнадцать — значит, тогда ему было около двенадцати… Все это, конечно, стоило проверить, расспросить жрецов, да и самого пророка, но не в лоб — а то кто знает, чего они еще насочиняют, чтобы сохранить вокруг мальчишки ореол мистической тайны (хотя уже ведь было чудом то, что тот, погибнув в Надоре, перенесся живым в Багряные Земли). Рокэ покосился на жреца, но тот, казалось, не заметил внезапной перемены в госте и, глядя в сторону, занят был тем, что сварливо ворчал себе под нос: «…и говорили же сто раз Кэреммаху: нечего потворствовать, но нет: мальчик то, мальчик это, у мальчика должно быть детство, у молодого человека должна быть юность, еще и подарил это лохматое чудовище, ни туда ни сюда, одна польза — хотя бы по ночам кошмары…» — Так значит, — перебил Рокэ его излияния — небрежным тоном, как будто возвращаясь к неоконченной беседе, — значит, считается, что Лит хромал? Как интересно: никогда о таком не слышал. Отчего же так? — Ну как же? — младший жрец встряхнулся и, моргнув, с недоумением уставился на него. — Лит ведь означает не только плодородие, твердь земную, хотя плодородие в первую очередь: все, что прорастает из земли, и все, что в нее возвращается. Но Лит еще — это скалы, горы, драгоценные копи, пещеры, подземные каверны; Лит — это и прочный камень, и текучий, жидкий, податливый металл… Как же ему не быть хромым? Логики в его построениях Рокэ не нашел совершенно никакой, но ведь его никогда особенно и не занимало морисское богословие, да и дело было не в нем. — Надо же: всегда думал, что божественный кузнец — это Астрап, — заметил он и, чтобы разговор окончательно не свернул в сторону, быстро добавил вскользь: — А кстати, о владениях Лита: куда это ездил ваш пророк? Насаждать плодородие в окрестных деревнях? Молоденькая дочка каменотеса, прелестная племянница виноградаря — или что еще у вас тут возделывают? Или красавица пастушка? Или… — Да нет, — жрец махнул рукой. — Какое там… Он все ездит в каменоломни по соседству — подружился с одним купцом и теперь ищет для него алмазные жилы, руды, золото, помогает прокладывать какие-то безопасные ходы — пропадал бы там целыми днями, будь его воля, если бы не нужно было хоть иногда появляться в храме! Рокэ хмыкнул: ушлый купец-промышленник, чуть не переманивший к себе юного пророка (должно быть, тот же самый, кто «подарил лохматое чудовище»), представился ему кем-то средним между Вейзелем и Манриком — и кстати ведь, останься тогда сын Эгмонта жив (хотя, похоже, он и так остался жив; скажем иначе: остался в Талиге), сейчас бы как раз служил у кого-нибудь оруженосцем. С таким увечьем, конечно, военная карьера была бы для него закрыта, но оставалась еще гражданская стезя: правда, Рокэ с трудом мог вообразить его в королевской канцелярии, ведомстве супрема или тессория — Окделлам к лицу была армия. А может быть, при живом, пусть и малолетнем, герцоге опала оказалась бы тяжелее, и юношу просто не вызвали бы в Лаик, оставили под домашним арестом в родном замке: сейчас наказывать полубезумную вдову и обездоленных дочерей казалось нелепым и жестоким, поэтому опала, и так довольно формальная, вскоре была снята, и старшую дочь Эгмонта уже ожидали при дворе. Надор — земли и герцогский титул — пока перешел, то есть вернулся, Ларакам, но во дворце то и дело заводили разговоры, что его величеству стоит пересмотреть вопрос и передать наследство будущему супругу кого-то из дочерей, поэтому старшая девица — бесприданница, сирота, опальная бунтарка — вдруг стала считаться завидной невестой. Рокэ не вникал, но все тяжбы вроде бы решено было отложить на несколько лет. Что же, и корону, и охотников за приданым ожидает сюрприз, если покойный герцог вдруг объявится живым и сумеет подтвердить свою личность. — Ритша — это не морисское имя, — проговорил он наконец, когда молчание слишком затянулось. — Откуда же взялся этот ваш пророк? Как он к вам попал? — Мы ведь уже сказали: его ниспослал Лит, — недовольно ответил жрец. — И нет, это просто домашнее имя — полное вполне морисское: Ритаджах. — «Засов Ушедших», — перевел Рокэ. — Как странно. Почему? — Во-первых, потому что, когда он только попал к нам, то запирался, упрямился, стеснялся, сторонился всех; а во-вторых, потому что оно похоже на то имя, которое он сам назвал. Ах, а вот и наш брат! — с облегчением произнес жрец: к ним направлялся его старший товарищ, который, видимо, наконец завершил воспитательную беседу с пророком и освободился. — Все готово, — объявил он. — Пророк примет нашего уважаемого гостя через четверть часа. Пойдемте, господин Алвах, я укажу вам дорогу. Последние слова помощника жреца так ярко нарисовали образ своевольного, твердолобого юнца, а в оговорке о настоящем имени (которое тот назвал сам) так недвусмысленно читалось надорское «Ричард», что Рокэ больше не сомневался. Но если сыну передалось от Эгмонта упрямство, закоснелость, упорное нежелание слушать других, то толкового разговора может и не получиться. Да и что Рокэ ему скажет: «Юноша, я привез вам весточку из родного дома: ваша семья жива, здорова и благополучна — за исключением отца, которого я убил шесть лет назад, и матери, которая лишилась рассудка от горя; вас ждут ваши земли, владения и титул — но на самом деле не ждут, потому что они переданы то ли вашему дядюшке, то ли несостоявшемуся еще мужу вашей старшей сестры»? *** Толкового разговора и правда не получилось, но совсем не по той причине, которую предполагал Рокэ. Введя его в комнатку, где пророк принимал гостей — посетителей, просителей, паломников, — жрец скрылся за тяжелой занавесью из дорогой, темно-серого цвета ткани с богатым шитьем: золотом и серебром по серому, травы и геометрические мотивы, — заверив напоследок, что будет ждать неподалеку, и, если господину что-то понадобится, достаточно будет просто позвать: он намекал, конечно, что не доверяет Рокэ и собирается следить за беседой, так что если уважаемый господин гость вдруг обидит пророка, то жрец сразу придет на помощь. Пророк сидел в кресле с высокой спинкой — почти на троне, — одетый уже не в дорожный наряд, а в балахон из ткани такого же темно-серого цвета с узорами, как занавесь, но тоньше и мягче; волосы были гладко причесаны; покалеченная нога, вытянутая вперед, лежала, как на пуфике, на спине у черного пса. Почуяв чужака, тот повернул голову и глухо заворчал; пророк, нагнувшись — почти сложившись пополам — почесал его между ушами, и пес снова затих и лег неподвижно. — Ричард, — начал Рокэ: Ричардом ведь, если он правильно помнил, звали Эгмонтова сына — это было родовое имя Окделлов, которое постоянно повторялось в их семье. Рокэ не собирался разводить церемоний, хотел быстро со всем покончить — и только задумался было, какой язык выбрать: талиг, чтобы жрец за занавесью ничего не понял, или морисский, а то вдруг юноша говорит на родном языке лишь с собакой, а все остальное давно забыл — как пророк его перебил: — Дайте руку. — Ну… хорошо, — Рокэ протянул руку, и пророк, подавшись вперед, жадно схватил ее. Его глаза на мгновение закатились, а когда открылись снова, то все целиком — включая и белки, и зрачки — были залиты тем же серо-стальным цветом, что и радужки. Пророк разлепил губы, и из его груди раздался низкий, утробный голос — как будто говорил не он, а кто-то извне, из глубины: — Сердце… — он стиснул Рокэ пальцы почти до боли. — Сердце… собирай… своих вассалов. Через два года… будь готов… решай. Глаза снова подернулись поволокой, рука разжалась, упала ему на колено и замерла; и весь он замер, застыл, словно закаменел — не обмяк, не сполз по спинке кресла, потеряв сознание — а продолжал сидеть ровно, держа спину прямо, руки — на коленях, ногу — на спине пса; как будто они оба — и он, и пес — обратились в камень, сделались единой статуей, скульптурой, высеченной из глыбы самоцвета. Рокэ осторожно похлопал его по щекам, потряс за плечо, поводил рукой перед глазами, но не получил ответа: ни вздоха, ни стона, ни малейшего движения. Занавесь распахнулась, и рядом тут же оказался жрец: деловито закутал пророка одеялом, погладил по голове, смазал ему чем-то виски, строго зыркнул на пса — все это не произнося ни слова, — а потом, взяв Рокэ под локоть, аккуратно вывел за дверь и только тогда заговорил: — Ну что же, господин Алвах, вы получили свое откровение, но если хотели еще что-то спросить или сообщить, то придется подождать: это может затянуться на несколько дней — обычно четыре, реже восемь, а пару раз бывало и шестнадцать. Если же вы торопитесь и не готовы ждать, то можете рассказать мне, а я передам. — Что это было? — Рокэ нахмурился: ничего подобного он раньше никогда не видел, даже не слышал о таком; и древние, кажется, не упоминали в трактатах. — Что с ним случилось? — Пророк отдыхает, — жрец развел руками. — Через него говорил Лит: мы же вам объясняли. После этого он всегда вот так цепенеет, сидит неподвижно; потом приходит в себя. Так что же вы решили? — Так долго ждать я точно не смогу: даже четыре дня — уже промедление, — покривил душой Рокэ: на самом деле, гостя у Тэргеллаха, он мог позволить себе потратить и четыре дня, и шестнадцать, и двадцать один — в Талиг возвращаться было рано, а большую охоту, так и быть, он бы пропустил. Но если судьба так несомненно показала ему, что не желает их откровенного разговора, так грубо потребовала оставить пророка в покое — то кто он, чтобы спорить? — Что же, тогда я вас слушаю: по вам видно, что вы пришли сюда не просто так, из праздного любопытства — и не только затем, чтобы узнать у пророка будущее. Так что вы хотели ему передать? — Хм… На самом деле… я думаю, что знал его семью, — Рокэ снова наморщил лоб. — Отца, немного мать; его самого — нет, но часто о нем слышал: он очень похож на отца; имя, возраст — все совпадает. Поэтому расскажите ему, что приходил его соотечественник и принес весточку с родины: мать и сестры благополучны, но отец шесть лет назад погиб; что ему стоит вернуться — не позже, чем через два года: если Лит говорил с ним, он поймет почему; что наследство — титул, замок, земли — будет его ждать; что мы найдем ему дело и при дворе, и в новой жизни. Он принадлежит Золотым Землям: Талигу, Надору. Его место не здесь. — Вот как, — жрец хмыкнул. — Признаться, я такого не ожидал. Где же вы были раньше, когда мальчик тосковал по дому, звал отца и мать; почему же вы являетесь только теперь, когда он уже освоился здесь, свыкся с храмом, своей ролью, людьми, погодой, наконец — являетесь и предлагаете ему вернуться туда, где о нем давно забыли? Забыли, потому что иначе искали бы и раньше! О, он, конечно, приедет через два года: с достойной свитой и сопровождением, чтобы сделать то, что должен, — то, что открыл ему Лит. Но, господин мой Алвах, мне кажется, вы что-то недоговариваете. Есть что-то еще: я читаю это в ваших глазах. Верно? Что же? — Да, есть что-то еще: отец вашего пророка не просто погиб. Его убил я, — сказал Рокэ и замолчал. Жрец уже успел вывести его из храма в сад и довести до укромного уголка, где их разговору никто бы не помешал. Ожидая, что тот сейчас воскликнет: «Ах, убили его отца и пришли теперь за сыном? Я так и знал, что здесь что-то нечисто! Стража!» — Рокэ принялся стремительно оценивать возможные пути отхода. Оружие у них забрали — с мечом в храм вступать было нельзя, — но если, не дожидаясь окрика и стражи, оттолкнуть жреца, ударить, вскочить на дерево, уцепиться вот здесь, перемахнуть через ограду — то вполне получится затеряться в городе, слиться с толпой, а там раздобыть лошадей и бежать: позорно, конечно, отступать, но лучше так, чем оказаться в подземной темнице храма, в руках у разъяренных жрецов божества, которого он лишил Повелителя. — Мальчик, — вдруг проговорил жрец тихим, ровным голосом, — мальчик попал к нам в разгар дневной службы: Лит почитает ночные бдения, и ему служат по ночам, но есть и дневные таинства. Вы спрашивали, как именно он оказался у нас: он вывалился из-под потолка в главном святилище — самой древней, самой дальней его части — там, куда имеют право входить только посвященные. Мальчик был изранен, искалечен: весь в крови, в синяках, кости переломаны, голова разбита, без сознания, почти не дышал. При храме издавна есть лечебница — мы призвали самых лучших, самых искусных врачей, но все равно первые дни он совсем не приходил в себя, и мы боялись, что он не выживет. Потом он все же очнулся, но только бредил, кричал, бился; мы не понимали его, он — нас, пока не нашелся человек, который узнал его язык — наш купец, Кэреммах, вы уже слышали о нем, он владеет здесь рудниками и каменоломнями, а по молодости много путешествовал, торговал и с Золотыми Землями. Он сумел успокоить мальчика — объяснил, что тот не умер и не в плену; что о нем заботятся, лечат; что он в безопасности, — выяснил его имя, расспросил, откуда он: мальчик мало что помнил. Постепенно раны зажили, кости срослись, ногу спасли — Лит уберег, — но не сумели исцелить до конца, и вот она то болит, то слабеет, то, наоборот, не гнется, как будто каменеет — как он весь закаменел сейчас; шрамов на лице не осталось, только есть один длинный, вот здесь, под волосами. И все равно — мы выхаживали его почти год! Через полгода, осенью, стало понятно, что мальчик ниспослан нам не просто так, что в нем расцветает пророческий дар, сила Лита; но начать учиться он смог только к зиме. А как мучительно он вспоминал прошлое; а как его терзали кошмары — он просыпался каждую ночь, пока Кэреммах не подарил ему щенка, которого мальчик повадился укладывать с собой в кровать; как до сих пор иногда у него болит голова… …Господин мой гость, поклянитесь, что ни вы, ни ваши люди не приложили к этому руки, даже если его отец и был вашим врагом, — поклянитесь, и тогда Лит, быть может, простит вам убийство. Заплатите выкуп: раздайте милостыню, отпустите на волю невольника, попоститесь в течение четырех месяцев… А когда Ритаджах проснется, я передам ему ваши слова — и он сам решит, как с ними поступить: ведь это дело только его и Лита. *** — Ну что, ты узнал у пророка, что хотел, о брат матери? — спросил Тэргеллах, когда они с Рокэ пустились в обратный путь. — Ты выглядишь спокойнее, как будто что-то отпустил и что-то обрел. И я слышал, ты последовал моему совету и раздал в храме большую милостыню? — О да, — сказал Рокэ, — узнал. А хорошо ли прошла твоя молитва, о сын сестры? ~ ~ ~ Проводить их вышли собаки из храма Лита — три стройных, поджарых, песчаного цвета пса.