Чужая доля

Я понял: её рука, тянущаяся ко мне — и есть душа… «Блич»

Мехмед смотрел на Лале — точнее, Лайю, такую прекрасную, одетую в подаренное им платье, и не мог оторвать глаз. Она стала старше. Такой, какой он не успел её увидеть. Ей шло. Эта тихая стать, которой недоставало её юности. Уверенности и без капли смущения. Мехмед поморщился, когда заметил рядом с ней извечную рыжую дворнягу. В юности, в другой жизни, Лале говорила, что Аслан сильнее любого льва. Юноша всегда краснел под её комплиментами, отводил взгляд. Безродная шавка, не знавшая своего места. Псина с мечом Искандера, который — вот ирония! — оказался его самой большой слабостью. Не поэтому ли Лайя была готова пойти на унижение, на что угодно, чтобы тот меч для него выпросить? Знала? И шла на любые жертвы, чтобы защитить любимого? Как низко она могла пасть ради него? Мехмед стыдился этих мыслей, этой мерзкой жажды узнать… Лайя испуганно вздрагивала при его появлении, отчаянно пытаясь это скрыть. Эгоизм и высокомерие юности жгли его сердце даже спустя годы. Как будто он мало за то платил. Её взгляд был самым неотвратимым палачом и самым жестоким наказанием. Века назад, находясь на самой вершине, являясь главной любимицей падишаха, после смерти своей доброй матери, Лайя всегда выступала перед ними. Безродной псиной и неблагодарным волчонком. Такая отчаянная в своей любви к ним. Такая смелая. Неотвратимая, как сама судьба, и неизбежная, как любовь. Его любовь. Он ничего не мог поделать с горькой завистью. С разрывающей душу потребностью: искать её взгляда, даже если там не было для него ничего, кроме опаски. Даже смотря на него, Лале видела лишь угрозу для своих любимых и пыталась скрыть их от его взора. Серкан говорил о величии Мехмеда II, о его великих поступках и завоеваниях, а всё, о чём он сам мог вспоминать — что главная крепость в его судьбе так ему и не покорилась. Единственная, кого он хотел видеть подле себя, рука об руку, всегда выбирала чужеземцев. В прошлом и настоящем. Лайя пронесла свою любовь сквозь жизни и года. Она и правда была дочерью своей матери. Мехмеду хотелось бы съязвить, сказать что-то злое, но не было в его детстве человека добрее его матери и Айше-Хатун. Не имел он сил и в свои худшие годы порочить её имя. «Она во всех видит хорошее, милый», — шептала ему когда-то мать. — «И ужас — находит свет даже в самых уродливых душах». Когда Мехмед стоял над её могилой, его всякий раз тянуло спросить, увидела бы она что-то в нём? Дозволила бы дочь её любить, как та того заслуживала, или не было ему прощения за все ошибки юности? Столько вопросов без ответов. Всё пустое. Лале ответить ему не успела. У Лайи самой была уйма вопросов и бесконечная настороженность рядом с ним. И её верный волк. Точно. Как же о нём забыть можно было? Валахийское отродье. Мехмед знал, что первым сердце Лале украл Аслан, ещё мальчишкой. Не соперник ему. У безродной псины никогда не было возможности добиться руки обожаемой племянницы Султана. И потому не было в Мехмеде ненависти к нему. Только раздражение и злость. А потом появился Влад, законный наследник вассального государства. Равный им — как же! Только имеющий достаточно высокий титул, чтобы добиться желаемого. Валахия была ничем подле могущества Османской Империи. Разве Лайя этого не видела? Когда-то Мехмед в бессилии наблюдал, как разум покидал его мать. Крупица за крупицей, пока не осталась только пустая оболочка. Теперь — о, какая шутка — мог только смотреть, как все его шансы утекают так же. Неизбежно, со вкусом ореховой халвы. Часть его знала ещё тогда: все свои шансы он давно упустил. Теперь оставалось только смотреть. Быть зрителем в первом ряду и наблюдать, как цветок Османской Империи, расцветал в руках предателя и бездомной шавки. Как же он был зол! Или расстроен? Он не знал, чего было в нём больше, что рвало его душу на части — сожаление о грехах юности, которые ко всему этому привели, или чувство, что путь этот всегда был ему предначертан? Что не было дороги, которая свела бы их судьбу в одну? Ни в той жизни, ни в этой. Лучше бы умер он тогда, шептало ему сознание в тот день, когда отец рассказал ему об обещанной свадьбе. Как смела эта чужеземная погань своими руками марать османское сокровище! И почему отец так легко на это шёл? А он, его законный сын и наследник, был недостоин?! Какая же злая ирония. Наверное, даже заслуженная. История повторялась, да? Время было к ним благосклонно, поэтому теперь её верные стражи стояли перед ней, заслоняя от него. Выступали, как прежде, единым фронтом, но теперь не таясь. Лайя. Не имя — молитва на его губах. Всё, чего он желал, и чего получить не мог. Что ему оставалось, кроме злых слов и отчаянных поступков? Игра в шахматы! Какая глупость играть против бессмертного воеводы и стратега. Но что ещё ему оставалось?! Лайя на него смотрела! Понимаете? Она его видела. Знала точно, кто он, и в глазах её не было ни прежнего страха, ни старой ненависти. Он об этом и не мечтал. Что ему осталось, кроме иронии злой да приглашения на корабль? Капитуляция, попытка продлить этот краткий миг встречи. Лайя, как прежде, сидела между двумя своими стражами, то сжимая руку Влада, то поглаживая колено Лео. И что она в них находила? Почему даже спустя века вернулась, как будто не уходила, не умирала, забирая с собой весь свет земной! Мехмед давно потерял всякую веру в богов. Всё, что ему осталось взамен, — это всепоглощающая ярость, это сжигающая всё на своём пути зависть. К валахийскому отродью, к безродному мальчишки. Как же был он жалок. Как же была его любовь жестока и неизбежна. И всё же видеть её снова, в танцевальных одеждах, в алом шёлке и золотой вышивке, было величайшей наградой. Коротким мигом, который всё равно того стоил, даже если за ним следовал только карпатский лёд.