Преданность

Генри сидит на деревянной лавке, неловко привалившись спиной к грубой столешнице, на которой стоит одинокая глиняная чашка - пустая, наверное. Все как в тумане. Тело ноет, мысли путаются, страшно хочется пить, но от одной мысли о воде к горлу подступает ком, а вместе с ним - остатки вчерашнего ужина. Где-то сбоку, там же, на столе, горит свеча, тусклые отблески гуляют и пляшут на убогих стенах деревянного сруба, придавая тени Джетта, сгорбившегося где-то у ног Генри, еще более странную форму. Он необычайно тихий: никакой привычной суетливости, никаких неловких жестов и нервных улыбок, никаких передразниваний-перемигиваний. Генри не понимает, почему он такой. Старая, видавшая виды лохань наполнена кристально чистой водой почти до краев - и все равно сквозь нее видно неровное дно до малейшего пятнышка на грубом дереве. Такая прохладная, такая желанная, такая опасная. Генри позволяет себе лишь тихий выдох сквозь зубы; больше он ни за что не покажет: — И зачем ты это сюда притащил? Это бесполезно. Джетт, вывернувший ногу под каким-то немыслимым углом, чтобы болела меньше, ослепляет щербатой улыбкой, и на миг становится таким, каким Генри привык его видеть: — Чтобы помочь тебе охладиться, господин умник. Для чего ж еще? — Мне нельзя воду. - голос ровный, как всегда. — Подумаешь, воду ему нельзя, — Джетт фыркает, как лисенок, —А как еще собираешься спасаться от жара? Возразить Генри нечем. Несмотря на то, что в обычное время Джетт частенько несет околесицу, иногда в него будто вселяется какой-то свой огонь, но вместо того, чтобы подталкивать его к неразумным поступкам, он наоборот ненадолго вправляет ему мозги. Но Генри все еще упрямится. Как-то даже по-детски. "Отец был бы недоволен," — мелькает на задворках сознания, но мысль тут же оказывается упрятанной в самый далеких из имеющихся ящиков его разума. Отказывается встречаться глазами с Джеттом и нарочно буравит взглядом крошечную трещину на дощатом полу. Болтает ногами. Сталкивающиеся носки сапог отбивают неясный, даже Генри непонятный ритм. — Тебя точно волки в лесу растили. Совершенно не умеешь внять голосу разума. — наконец теряет терпение Джетт и проворно тянется к левому сапогу Генри, хватает длинными цепкими пальцами плотную кожу и слегка сжимает так, чтобы точно из рук не выпустить. Улыбается одними глазами — они оба знают, что Генри дал себя поймать, а если бы он не захотел, Джетт бы и кончиком пальца к нему не притронулся, так и бегал до самой смерти. Генри вымученно кивает, ладони крепко сжимают край лавки. Доверять кому-то, особенно Джетту, — очень неприятно, больно и страшно. Против правил отца. Против природы. Он медленно, очень медленно выдыхает-вдыхает, и так снова и снова, пока Джетт бережно, почти ласково стягивает с него сапоги и носки из грубой шерсти. Не торопясь, не отвешивая сомнительных комментариев, с удивительной чуткостью. Генри не уверен, но, кажется, он пытается показать, что достоин доверия, как если бы пытался покормить ощерившегося дикого зверька. Хорошо. Пусть пытается. Генри посмотрит. Джетт явно чего-то ждет, какого-то знака, а пока рассеянно касается голой кожи Генри руками — ведет невидимый узор по ступне, от пальцев до свода стопы. Генри думал, что ему будет противно, но Джетт за свою недолгую жизнь привык к грязным вещам. — Начинай. — пересохшие губы еле двигаются, слово выходит едва слышным, но Джетт улавливает и понимает с первого раза, как — Генри не хочется об этом думать — послушная собака. Крепко ухватывает за лодыжки и тянет в воду — не слишком резко, но неумолимо, без шансов вырваться. Генри пытается отвести взгляд, смотреть в спокойные, необычайно серьезные глаза Джетта очень плохо, но смотреть, как ступни медленно тонут под водой, или на то, как сухие, узловатые пальцы легко обхватывают худые лодыжки целиком, — хуже. Генри сглатывает слюну и сжимает губы. Огню очень не нравится, что делают с его телом. Ему все еще невыносимо жжется, в голове будто взрываются тысячи фейерверков с городских ярмарок, но будто… чуть легче. Генри не знает, дело в холодной воде или присутствии Джетта. Он запрокидывает голову к потолку, все еще стараясь дышать ровно и размеренно. Раз-два-три-вдох, раз-два-три-выдох. Джетт не торопит, позволяет привыкнуть к ощущениям, прежде чем начать — лишь успокаивающе поглаживает под водой. Ледяная вода его совсем не страшит, как и задыхающийся от жара Генри. Человек-терпение, человек-пожалуйста-я-сделаю-все-чтобы-ты-меня-простил. Да только… за что? Генри чувствует, как по лбу стекает капля горячего пота. — Я готов. — слова все еще звучат еле слышно, но по крайней мере нет ощущения, будто горло ему разодрали медведи, и говорить приходится сквозь дикую боль и галлоны стремительно покидающей тело алой жидкости. Джетт быстро кивает и, помедлив, достает твердый кусок мыла. Наверное, остался от предыдущих хозяев, столь спешно покинувших дом. Обмакивает на секунду мыло в воду, а затем быстро трет между руками, чтобы появилась пена. — Подними левую. — тихо-тихо. Генри подчиняется, внимательно следя за пальцами Джетта, но все равно ощущения настигают его на пару секунд позже мгновения, когда он берет его ногу в руки. Намыливает. Ощущения странные, но вместе с тем до дрожи в коленках приятные. Раньше Генри относился к ногам просто как инструментам для ходьбы и бега, и ощущать, как кто-то с такой нежностью прикасается к ним… Непривычно. Джетт не спешит смывать пену, лишь придвигается ближе к лохани — хотя куда уж ближе — берет ступню двумя руками и мягко массирует, надавливая на мышцы и втирая мыло в кожу, большими пальцами проводя прямо по центру стопы. Кожа у Генри загрубевшая, почти твердая, с грязью, кажется, въевшейся куда-то очень, непозволительно глубоко. Подушечки пальцев и пятки в мозолях, вдоль почти всей левой ступни — старый, потерявший краску шрам от чьих-то когтей, под ногтями тоже грязь. Но Джетт не спешит, обрабатывает, почти ласкает пальцами аккуратно и глаз больше не поднимает. Генри расслабляется, садится более свободно, чуть раздвигает бедра и внезапно ловит на себе взгляд Джетта, быстрый и отчего-то виноватый. Хочет спросить, но ничего не говорит, боится испортить момент. Столешница врезается в спину, но Генри уже не обращает внимания. Жар постепенно отходит, ворчит, как зверь, признающий свое поражение, зарывается куда-то вглубь, под ребра. Может, дар Джетта — лечить? Глупости, он бы сказал. Он совсем не умеет хранить секреты. Джетт осторожно вынимает стопы Генри из лохани — размягчившиеся, охладившиеся, расслабленные — и аккуратно промакивает куском ткани. Лохань отставляет в сторону, вода в ней за несколько минут изрядно почернела и помутнела. Генри молчит, выжидает, что Джетт будет делать дальше, что скажет, но оказывается совсем не готов к тому, что происходит, — он подносит его ступню к губам и целует, еле заметно, но и этого хватает, чтобы у Генри по позвоночнику пробежал табун мурашек. Джетт все еще избегает смотреть ему в глаза и в этот раз целует чуть ниже, почти у костяшек. Генри заворожен и немного напуган, но остановить Джетта не может. И не хочет. — Что ты делаешь? — все-таки выдавливает из себя, с трудом обуздав дрожь в голове, но в ответ получает лишь палец, приложенный к губам, и ободряющую улыбку. Закрывает глаза и снова глубоко вдыхает, сосредотачиваясь на ощущениях. Все равно в свете одной-единственной свечи не удастся разглядеть много. Губы у Джетта сухие, и Генри скорее чувствует, чем слышит, как он их облизывает; старается сделать как можно приятнее, и это отзывается теплом в груди. Не болезненно лихорадочным жаром Огня, а… человеческим, будто под боком свернулась одна из кошек Тиса и раскатисто мурчит куда-то в ребра. Джетт медленно ведет носом по своду стопы, тихо-тихо, будто забывшись, вдыхает, чтобы… уловить запах? По позвоночнику Генри пробегает толпа мурашек, и он резко открывает глаза — он не может, не может устоять перед искушением, не может не посмотреть. Джетт даже не замечает, что что-то изменилось, пока его волос не касается ладонь. Сглатывает и медленно поднимает на Генри глаза — тот только поражается этой перемене. Никогда бы он не смог представить Джетта вот таким, тихим, смирным, робким, боящимся и слово сказать. Это все из-за Генри? — Все нормально, — Генри убирает ладонь с рыжего кудрявого безумия на голове Джетта, перемещает ее на щеку, большим пальцем ведет по скуле, — Ты не должен меня бояться. Я же сказал, что не причиню тебе вреда. Смотрит прямо в напуганные глаза, снова и снова поглаживает шероховатую, теплую кожу. Приятно. Генри не понимает, что такого пугающего Джетт в нем находит — он правда старается, он усмиряет свой дар изо всех сил; то, что Джетт все еще не превратился в кучку пепла, какое-то чертово чудо, но он все равно продолжает бояться Генри, и Генри почему-то все бы отдал, чтобы никогда больше не видеть страха в его глазах. И на душе скребутся кошки оттого, что Джетт никак не может ему довериться. — Хорошо. Не хочешь — не говори. Тебе нужно время. — Генри со вздохом опускает руку, возвращает ее на лавку. Джетт быстро-быстро моргает и возвращается к своему занятию, не поднимая головы. Осыпает быстрыми, жадными поцелуями лодыжку, прикусывает и тут же зализывает, извиняясь - на бледной коже выступает капля крови. Будто этого одностороннего диалога и не было. Джетт прижимает его ногу к щеке — все еще аккуратно, все еще нежно, все еще чертовски… не как Джетт. Генри думает обо всем и ни о чем, рассеянно наблюдая за его размеренными движениями. В полной тишине, в почти абсолютной темноте и духоте, пока рука Джетта медленно, но верно тянется по ногам Генри к паху, что-то отвлекает его, не дает сосредоточиться, какой-то посторонний шум на периферии сознания. Генри хмурится и вдруг внезапно вспоминает. В карманах заношенной накидки Джетта звенит что-то металлическое, маленькое. Не галька и не льдинки. Такие блестящие кругляши, которые люди обменивают на воду и еду. Монеты.