Back to the Old House

Если ты видишь их — ещё совсем не значит, что они реальны. Почему люди вообще люди начали слепо доверять своим ощущениям? Сомневаться в ошибке своего «Я» резоннее, чем в объективной действительности. Ты просто больной на голову псих — смог бы это понять ребёнок? В таком возрасте мы думаем, что вселенная вращается вокруг нас. И, к сожалению, при всем своём хвалёном уме, исключением я до определённого момента не был.        Объективна ли эта действительность вообще? Мой одноклассник видит оттенки чуть темнее; девочка с длинными косами заявляет, что моти кислое, когда оно, черт возьми, сладкое. Мог же я тоже быть маленьким исключением — логично задумался тогда я. Вместо сладостей противные монстры, что своими глазищами выпячивались на меня. Они пахли мертвечиной и гнилью. Отчего-то я знал — вкус такой же. Маленькие и жалкие они прятались, стоило мне только на них посмотреть. Не любили монстры только меня, а к остальным липли, словно банные листы. Я не знал причины, но был инстинктивно осведомлён, что они — вредители, которых нужно изгонять.       Импровизированным способом я это, впрочем, и пытался сделать. Только не смейся. О способностях своих я даже не подозревал.        — Если это произойдёт вновь, я буду вынуждена позвонить твоим родителям. Гето, в самом деле, ты же хороший мальчик, — смотрела учительница снисходительно. Мне эта дама никогда не нравилась. — Вежливый и умный ребёнок, которого я ставлю в пример другим детям. Почему ты накинулся на одноклассницу?        Она не поймёт.       — Я не накидывался на неё, — отрезал я.       Учительница тяжело вздохнула. Так вздыхают взрослые, когда обращаются к проблемным детям. Она поправила очки-половинки на носу и скрестила руки на груди, показывая всем своим видом, что ответ неудовлетворительный.       — Она прибежала ко мне в слезах. Ты пытался ударить бедняжку камнем, Гето. Ты же знаешь, что ребят слабее обижать нельзя, верно? Тем более, девочек, — помотала головой учительница.        — Я хотел ей помочь. Сказал, чтоб она не боялась. Если не избавиться от вредителя сразу — стало бы только хуже. Они могут и убить, — сделав паузу, я посмотрел на женщину честными глазами. — Я не вру. Просто Вы не видите их.       Под языком ощущалась тошнота. Какие побуждения заставили сказать учительнице правду? Желание быть понятым, страх быть порицаемым перед взрослыми или детское неумение врать? О минувшем судить сложно, но отчего-то я уверен, что всё сразу.       Внезапно начавшись, моя история не менее внезапно прервалась.               — Ну и правда, зачем ей сказал? Знал же, чем закончиться.        Сатору жмурит свои глаза-сапфиры, уставившись на меня с крайней степенью неудовлетворения. Складки над его лбом заставляют меня улыбнуться. Сатору — эталон серьёзности и сосредоточенности. Таким я его видел последний раз, пожалуй, никогда. Предположительно, он должен был задрыхнуть спустя минуту моего монолога. Но нет же, сидит, развесив уши и слушает. Не пропускает ни единого слова. Не смеётся, не перебивает, а впитывает каждое слово, словно отменная губка.        — Я надеялся, что ты уже заснул, — я лениво перевёл взгляд на настенные часы. Они настойчиво тикают в ночной тишине, смешиваясь с чужим урывчатым дыханием. — Серьёзно, без пятнадцати два, а тебе взбрело послушать про моё детство?        Несколько секунд Сатору смотрел в белый потолок. Потом снова на меня. Этот его взгляд я ненавидел больше всего: преданный и полный слепого доверия. В моменты, когда Сатору смотрел, таким образом, он был словно верный пёс с огромными грустными глазами.       — Ты ж никогда ничё про себя не говоришь. Вечно секретничаешь. Будто твоё прошлое — это не часть тебя. Но это не то, что часть тебя… как бы сказать-то. Это ты сам. Понимаешь?       — Мне просто нечего тебе говорить, — чужой взгляд пронзает насквозь. — Пойми, не все наследники великих кланов. Единственное, что в моей истории удивительно, так это то, что я дожил до поступления в колледж.       — Не говори так! — Сатору выглядит оскорблённым. — Сугуру, да ты, блядь, издеваешься. Моя б воля, так я бы узнал каждую деталь твоего детства. Узнал бы, какие передачи ты смотрел перед сном по телику и узнал бы, насколько сильно тебе было страшно, когда ты видел проклятья и не знал, что это. Да насколько же это было одиноко, в конце то концов?        Десятки язвительных реплик застревают на кончике языка. Я не знал, что ответить — да и не было в этом потребности. Нам обоим было одиноко, но теперь мы есть друг у друга, будто два конца, которые не могут существовать по отдельности. Слишком стыдно, чтобы озвучивать, но и слишком очевидно, чтобы отрицать.       — Прости. Всё-таки, ты мой друг, — спустя некоторое время тихо проговариваю я.        Если бы не мягкая улыбка на его губах, подсвечиваемая только светом монитора, я бы и не понял, услышал ли Сатору меня. Его щеки немного алеют, прежде чем он говорит самую смущающую вещь на свете.       — Единственный и лучший друг, — ещё тише говорит Сатору. — И так будет всегда. Хоть через десять лет, Сугуру. Ты можешь считать меня дураком, но не переубедишь. Ты мой единственный и лучший, поэтому я хочу знать о тебе все.        Если у меня и были очевидные слабости — одна из них сидела рядом, укутавшись в плед и смотря на меня своими глазками так, будто бы моя биография — самая интересная история во всем сраном мире.        Подходящих слов не находиться. Я обескуражен. Щеки приобретают розоватый оттенок, который никак не списать на жаркие летние ночи.        Сатору смотрит выжидающе. Все началось с дурацкого фильма, который мы собирались посмотреть уже неделю, но никак не могли согласовать день. Фильм оказался невероятно скучным по своей сути — клише, плохая игра актёров и дешёвая графика. И, само собой разумеется, спустя двадцать минут мы общались, забыв, ради чего собрались. Каким образом тема вообще зашла за моё детство?       — Ты совсем не дурак… — единственное, что силой выдавливаю я из себя.        Некоторое время мы неловко молчим. После чего я медленно возвращаюсь к рассказу.               Догадаться несложно, но учительница оповестила родителей в тот же день. Улыбалась она мне дружелюбно, однако, с опаской. На тот момент мне было восемь лет, но монстры, которые хотят убить твою одноклассницу даже в таком возрасте — это не очень-то и нормально. Я стал странным ребёнком с психическими отклонениями. Причём, не только для малознакомой мне женщины. Родители давно подмечали в моем поведении странные паттерны: по-глупому смотрел в стенку, ночные кошмары и пожизненно плохой аппетит.        Они всегда побаивались моей аномальной физической силы. Очередное же подтверждение моей ненормальности, замеченное учителем, вызывало ажиотаж для японцев старой закалки. Мол, мало ли что соседи подумают, если узнают? Поэтому, как можно было догадаться, меня повели по врачам.       — Госпожа Гето, у вашего сына просто слабенькая нервная система, — заверил маму доктор. Никогда не забуду мерзкий запах его кабинета. — В таком возрасте на фоне стресса подобное случается. Детское воображение искривляет все негативные события в жизни мальчика.        Мама отрицательно покачала головой. Участия в разговоре я не принимал, а просто смотрел себе под ноги, рассматривая старенькие кроссовки.       — Но у него нет причин для стресса! Сугуру живёт в благоприятной обстановке. Все-таки он первый и единственный сын. Муж уже копит на университет, а я души в нём не чаю, — мама хмурит брови, будто доктор кого-то хотел оскорбить.        Доктор задумчиво смотрит на неё несколько секунд — и внезапно переводит свой взор на меня. Роль декорации устраивала меня куда больше. Мимо воли я вздрогнул, что не утаилось и от старика.        Со всей профессиональной учтивостью он спрашивает:       — Не мог бы ты вспомнить, сынок, когда начал видеть их?       — Не помню, — отвечаю неуверенно. Но стоило маме посмотреть на меня, я незамедлительно добавляю: — Я видел их, кажется, всегда. Наверное, сколько себя помню — столько и вижу.        На логический вопрос, почему же я не сказал об этом раньше, взрослые получают лаконичный ответ:       — Ну, я не считал себя больным до этого момента…        Престарелый доктор отчего-то глухо рассмеялся. Мой ответ был честным, поэтому и глупым. Считал себя просто маленьким исключением. Особенность восприятия. Дальтоники по-особенному воспринимают цвета, но это же не делает их неадекватными? Вот и моя маленькая особенность не мешала мне быть хорошим сыном, примерным учеником и просто умницей.        Однако чем больше людей о ней узнавали, тем больше я сомневался в этом.        Незнакомые мне монстры мало того, что докучали своим существованием, так ещё и влияли на восприятие окружающими моей личности.               — Так ты что, правда, поверил, что псих какой-то? Пил всякие таблетки там? — округлёнными глазами уставился на меня Сатору.        До чего же у него комично-обеспокоенная физиономия. От силы пять минут назад и слово из него не вытянешь — сейчас уже рассуждает о несправедливости мира. Были в этом одни плюсы. Завёл бы он гармошку «единственный и лучший» — я бы не выдержал.       — Ты совершенно не умеешь слушать.        Сатору обиженно надул губы, но ничего больше не сказал, давая мне продолжить.                     По всем показателям я был здоровым ребёнком. Медицина была бессильна, и выявить причину настолько сильных «галлюцинаций» она не могла. Невролог ограничился меленькими разноцветными таблетками — их мне нужно было пить три раза в день. Повторная консультация назначалась через неделю, но к этому времени я пришёл к утешному выводу.        Если солгать — мама не будет нервничать и тратить деньги на анализы. Моя семья не была сильно обеспеченной, поэтому тысячи йен, которые уходили в мусор, мог ощутить даже я. Заверить обеспокоенных отклонением своего сына родителей, что таблетки помогли — легче простого. Они быстро поверили. Но убеждать себя, покуда перед глазами мелькали проклятия? Вместо маленькой особенности я был теперь слепо убеждён, что чем-то болен. Болезнь была эта редкая и страшная, поэтому говорить о ней кому-то не стоило. Тысячи запросов в интернете, прочтённые статьи на всевозможных форумах и собственные догадки.        Таким образом, я мог жить ещё очень долго, если не одно событие, изменившее мою жизнь…               Помню так, словно было вчера. Улицы тем летом пустовали, как амбар перед жатвой. Солнце пекло невыносимо. Оно расплавляло всякое желание сопротивляться бездумной, сонной лени. Сейчас мне это воспоминание кажется неправдоподобным, из совсем другого мира: жар от грязного асфальта; узкий переулок, в который я завернул. Часто меня преследовало чувство, будто я один в целом мире. И тогда я приходил в одно место, где водилась дряхлая кошка. Она была беременна. Покормив раз, теперь я считал себя ответственным за все кошкино потомство. Кто, если не я? Забуду я прийти, никому и даром не нужна будет старая облезлая кошка.        Я стоял, прислонившись к стене какого-то дома и уставившись в одну точку. Ткань школьной формы неприятно липла к коже, а голова шла кругом. Математические формулы, умершие сотни лет назад авторы и иностранные слова — все они вытеснялись мыслью, что кошка стала плохо питаться. Сейчас я даже не вспомню, какую дал тогда ей кличку.        — Ты не можешь даже съесть корм за девяносто йен? Выглядишь и вправду неважно, — я наклонился к кошке, всматриваясь в жёлтые хищные глаза.        Без всякого интереса она смотрела на меня в ответ, не съев и половину своей порции. Медленно протянув руку, я прошёлся руками по грязной шерсти, вслушиваясь в урчание. Но как гром среди ясного неба раздался детский крик. Я замер. Руку с кошки не убирал, чем вызвал недовольный писк. Вглядывался в пустоту с надеждой, что мне просто показалось. Крик, конечно же, повторился — и, имея за спиной опыт «галлюцинаций», я все равно понял реальность происходящего.        Можешь осуждать меня, Сатору. В таком возрасте ты уже подвергался жестоким тренировкам и убивал сильных шаманов. Я же, являясь учеником обычной средней школы, не любил даже фильмы ужасов. Чувствовал я себя, сидя возле бездомной кошки, довольно беспомощно и не знал, что делать.        Кто, если не я?        Ещё один крик. Внезапно я рванул в неизвестном направлении, что есть духу. Пробежал переулок, инстинктивно завернув на старенькую улицу, скорее напоминающую трущобы. Вёл за собой меня запах гнили, яро ощутимый мной ещё с детства. Пару поворотов и пред мной во всем своём уродстве, как ты мог уже слышать, смотрело проклятие первого ранга.       Галлюцинация? Беспомощно я застыл на месте. С мальчика проклятье перевело взгляд на меня. Никогда не забуду лицо того ребёнка, как оно безмолвно просило о помощи, нет; никогда не забуду надежду в его больших глазах и тихую мольбу.        Стоило проклятью полностью перевести фокус на меня, как мальчик убежал. В его испуганных глазах теперь читалась вина.        В габаритах проклятье было намного больше, чем все те паразиты, которых я знал раньше: огромное, похожее на дикого зверя, и имеющее зловещую ауру. Все слабые проклятья убегали, стоило им только почувствовать проклятую энергию сильнее своей. Свои «галлюцинации» я попросту перестал бояться — чувствовал собственное превосходство. Тогда же, увидев кого-то сильного, направленного на меня и, черт возьми, реального, на меня накатил первобытный страх.        Проклятье засмеялось. Оно понимало, что я сильнее, но также и ощущало мой страх. Длинные мерзкие лапы потянулись за мной, как вдруг я почувствовал покалывание по всему телу. Тянулись ощущения от живота, рассекая моё тело, и выходя наружу видимым потоком.        Стоило мне оглянуться — и бац, маленький светящийся шарик вместо монстра. Никого. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать, где я. Я рухнул на раскалённый асфальт и заплакал. Абстрактность происходящего накатила с такой силой, что я попросту потерялся, где заканчивалась моя «болезнь» и начиналась реальность. Мне хотелось закричать, что я видел его, он был здесь, мальчик тоже видел монстра! Да был ли настоящим мальчик? Я ничего не знал — перестал верить на секунду, что являюсь реальным сам.        За спиной раздались шаги. Я почувствовал что-то напоминающее мне монстров, но одновременно совершенно другое. Впервые я ощутил проклятую энергию другого человека.       — Пацан, это от тебя? — незнакомец со скепсисом уставился на меня, словно проклятие это я. — Сколько тебе? Лет двенадцать? Я за километр учуял такую чудовищную проклятую энергию! Я опешил. Взгляд не поднимал. Кажется, шаман сильно тогда удивился, увидев мои слезы, беспомощно стекающие по щекам.        — Вы тоже его видели? — голос звучал где-то на грани сознания, отдаваясь неприятной болью в районе горла.       — Ну, не видел, конечно. Я же только пришёл, а ты уже сделал мою работу, — он оглядел шар, а потом посмотрел на меня с недоверием. — Манипуляция Проклятыми Духами? Не слышал, чтоб у кого-то из нашего поколения была эта техника. Да ты, гляди, одногодка Шестигла…        Дослушать реплику про тебя, Сатору, я не успел. В ту же секунду я потерял сознание. Проснулся уже в стенах колледжа, преследуем осторожными взглядами других шаманов. Так, будто бы зверёк в зоопарке — тебе чувство это знакомо намного больше. Но там, в обществе других шаманов, я впервые перестал быть одиноким. Я обрёл дом. Хоть мне пришлось изнурительно тренироваться, меня многие побаивались, я скрывал всё от родителей — это неважно. У меня появилось предназначение, в котором я не был одинок.               Я замолчал. Окутанное темнотой, лицо Сатору, его взволнованный взгляд; я ощущал, что Сатору куда значительнее, чем мрачное прошлое, что он должен быть значительнее всего, иначе я был бы обречён.       — Можно тебя обнять? — осторожно спрашивает он. — Мне хотелось это сделать с самого начала.        Тонкие пальцы, обвивающие меня в тёплых объятиях, мягкие и осторожные движения. Всё его громкое молчание — кадык поднимался вверх-вниз, и я чувствовал, как он сглатывает. Ногтями он впился в мою спину с такой силой, что потом останутся царапины. Но при всей его скованности и небрежной силе, Сатору относился ко мне, как к хрупкой вазе.       — Я не собираюсь никуда убегать, — свободной рукой я глажу его по волосам. — Будто бы держишь меня. Больно вообще-то.       — Чтобы точно не убежал, — Сатору мягко улыбнулся. Я не видел этого, но всем своим телом знал, что он улыбается. — Знаешь, узнав о мальчике моего возраста с редкой техникой, я больше всего на свете хотел с тобой познакомиться.       — Но при встрече назвал меня скучным идиотом с тупыми принципами.        Сатору отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо. Со всей серьёзностью, на которую только он способен, говорит:       — Я застеснялся.        Мы оба громко рассмеялись. Я наклонил голову, и спутанные волосы упали мне на лицо. Сатору насмешило это ещё сильнее. Он даёт увидеть ямочки на своих щеках и самую яркую улыбку, без которой я и не знаю, как жил раньше.        Заснули мы в объятиях. Точнее, Сатору крепко обнимал меня, будто бы действительно боялся моего побега. Складывается ощущение, что он о чем-то догадывался. Ведь до инцидента с вместилищем звёзд оставалась ровно неделя.