* * *
Когда Киммуриэль вышел из транса, то обнаружил, что на его кровати растянулся Джарлакс. — Что, — обронил он, даже не потрудившись открыть глаза, — тебе нужно. И почему ты лежишь здесь. — Ты не принимаешь гостей, и мне не на чем было сидеть, пока я ждал, кроме как на твоей кровати. Которой, сдается мне, — Джарлакс печально похлопал по аккуратно сложенным одеялам и непримятым подушкам, — ты пользуешься прискорбно редко. — Я все еще не принимаю гостей, — многозначительно сказал Киммуриэль, открыв глаза, чтобы бросить на него резкий взгляд. — О, я прекрасно это знаю, — ответил Джарлакс, забавно закатив глаза и на взгляд, и на замечание. — Но тебе и не нужно никого принимать — просто выйди в общий зал и съешь что-нибудь. Я не могу позволить моему драгоценному заместителю нечаянно уморить себя голодом, — Джарлакс, только что расслабленно лежавший, в один миг вскочил на ноги и протянул ему руку. Киммуриэль понял посыл; что важнее, он понял, что предводитель будет врываться к нему в комнату и не оставит его в покое, если он не станет есть. Он последовал за Джарлаксом, хотя и не принял протянутой руки, и нашел, что горячая еда — не такая уж и тягость, как он когда-то считал. Этот урок с годами врезался в память все сильнее. Киммуриэль забывал поесть куда реже, чем раньше. Но иногда старые привычки до сих пор брали верх.* * *
Первым испытанием Киммуриэля было преодоление внутренней боли, нужд собственного тела. Сестры и мать с огромным удовольствием упражняли его на следующей ступени — преодолении внешней боли. В отличие от дочерей других правящих Домов дочери Дома Облодра не носили бичей. По примеру своей матери они не были ярыми приверженками Ллос, а значит, не получили знаков ее милости. Киммуриэль не знал с малых лет болезненных, часто ядовитых укусов демонических змей; хотя бы от этого он был избавлен. Но для него изобретали множество других испытаний, для которых не требовались данные Ллос заклинания или оружие. Невольно участвуя в халесс в роли третьего игрока, Киммуриэль избавился от страха высоты, какой в нем еще оставался; сидя в тесной комнатушке, где даже секундное расслабление было чревато ядовитыми уколами или ожогами, испытывал способность сосредотачиваться и дисциплину. Если Киммуриэль ошибался (а поначалу он ошибался часто), сестры не давали ему отдохнуть, заставляли упражняться и на следующий день, гоня вперед, даже когда он, уже измученный, обливался кровью или сгибался от боли. «Разум правит телом, Киммуриэль, — говорила мать. — Если ты хочешь овладеть этой силой, ты не должен позволять таким простым вещам тебя останавливать. Только слабаки просят о милости, а ты не слабак. Ведь правда?» Вопрос был опасным. Киммуриэль изо всех сил старался избегать того, чтобы услышать его снова. Его сосредоточение росло и оттачивалось — наполовину из-за упрямой гордости, наполовину из-за постыдного, низменного желания избегать боли. Со временем Киммуриэль научился отодвигать такие мелочи, касающиеся плоти, на дальний план. Из этого он вывел следующий урок: достаточно могучий псионик может просто отойти на второй план и избежать боли совсем. * * * — Помни, что ты ранил меня лишь потому, что я это позволил, — сказал Киммуриэль чуть ли не со скукой на лице, будто бы дерзкий человечишка ничего не сделал. Энтрери, бросив сердитый взгляд, отвел окровавленный клинок. На этот раз было трудно различить выражение его лица. Они поссорились, хотя Киммуриэль едва ли мог вспомнить, из-за чего разгорелся такой спор, что Энтрери схватился за кинжал, и чем так его позабавил, что он это допустил. Джарлакс мог бы рассердиться из-за того, что его любимец и один из его старших заместителей повздорили, но, с другой стороны, он мог просто не обратить на это внимания или сгладить конфликт. (Он куда реже стал вмешиваться в чужие дела — по крайней мере, открыто. Если бы Киммуриэль умел переживать за кого-то, он мог бы даже заговорить об этом, спросить его. Но это было не в его характере.) Боль колола уголок его сознания — назойливый, но знакомый спутник. Киммуриэль отмахнулся от нее, и хотя не забыл о ней до конца, не видел в этом ничего неотложного; он перевязал свою рану, чтобы не заливать кровью все вокруг, и ограничился этим. — Зачем ты разгуливаешь вот так? — побранил его Рай’ги, когда они встретились часом позже. Он всегда пекся о таких мелочах, и Киммуриэль просто вздохнул, позволяя другу залечить рану своей жреческой силой. Он не обращал внимания на явное беспокойство, несвойственное дроу, появившееся на лице Рай’ги, или на то, как его пальцы скользнули по старым шрамам, которые показались сквозь прореху в одежде. В разуме Рай’ги возникли вопросы. Киммуриэль против обыкновения не ответил на них, пропустив мимо. * * * Вторжения в мысли стали такими же частыми, как дыхание. Нередко его собственное тело превращалось в оболочку, атакующую саму себя, и единственное, что он мог использовать для защиты — свой разум. Все что угодно могло быть использовано как оружие, и Киммуриэль усвоил, что нельзя брать в руки ничего, пока не убедишься, что защиты выстроены идеально. Он быстро запомнил, когда Мать Дома и сестры спят; это было единственное время, когда он мог есть или хоть что-то делать без того, чтобы ему мешали. «Избегание для слабаков», — отдался эхом порицающий голос матери в его голове. Чужое присутствие в разуме не пришло со всепоглощающей силой, заставляя Киммуриэля пасть на колени, так что оно было относительно мягким. Он нахмурился, и в его мозгу всплыл вопрос, будто собственная мысль: «Ты не согласен?» «Это разумная стратегия, Мать Дома, — ответил Киммуриэль. — Я побеждаю своих противников хитростью». Мать улыбнулась его губами, и Киммуриэль понял, что выбрал ответ, который ей по душе. Эта похвала его не согрела — он знал, что не стоит обманываться. Чем сильнее он становится, тем больше пользы может принести, воплощая волю и амбиции матери в жизнь. И все. Киммуриэль не просил большего. Он в этом и не нуждался. Чувства — еще одно оружие, которое мать, сестры, другие псионики их Дома, другие дроу, все вплоть до самой Ллос, могут обратить против него. Неприемлемая (ужасающая) слабость. Обитателями Мензоберранзана движут месть и удовлетворение мелких страстей. Он может — должен — быть выше этого. Он обязан. * * * Киммуриэль находил странным, что Рай’ги предпочитает его общество любому другому. Он так и не избавился от подозрительности, но свыкся с мыслью о том, что, возможно, Рай’ги, как это ни странно, считает его менее неприятным, чем все остальные. — Мы диковинки, разве нет? — ответил он как-то на немой вопрос Киммуриэля. — Ты так говоришь, будто сам Джарлакс — не самая большая диковинка, — на это сухое замечание Киммуриэля Рай’ги рассмеялся (почему-то такие наблюдения всегда его забавляли). — У вас в Мензоберранзане нет мужчин-жрецов, и теперь почти не осталось псиоников, — лицо Киммуриэля закаменело даже при этом мимолетном упоминании, но Рай’ги быстро продолжил: — Так что под началом Джарлакса мы оба такие же странные, как он, и никто не знает, что с нами делать. — Это и есть причина, по которой ты зовешь меня другом? — Может быть. Разве для тебя это не так? Киммуриэль промолчал — и мысленно тоже. Он чувствовал, что слишком опасно даже признать это, как будто сказать о таком вслух — навлечь несчастье. У него никогда не было друзей. Он и не собирался их заводить. Нет таких связей, что могли бы заменить те, которых он лишился. И все же — все это… — Может быть, — ответил Киммуриэль наконец. (После гибели Рай’ги у него ушло столетие или даже больше на то, чтобы снова назвать кого-то другом. С горечью он проклял себя самого за то, что забыл этот старый урок.) * * * Среди псиоников Дома Облодра мало что могло остаться тайной, а личное пространство мало кто чтил. Киммуриэль подавлял инстинктивное отвращение, пока почти не привык; мало-помалу он забыл, что когда-то его это вообще волновало. Весь Мензоберранзан, едва понимающий силы Дома Облодра, был их полем для вторжения и пробы сил. Киммуриэль усвоил следующий урок: если над кем-то можно властвовать, то все дозволено. Дроу равен животному, а животное — вещи. Если бы их жертвы действительно были сильны, им хватало бы для защиты лишь собственной воли. Они бы понимали тонкое искусство псионика. Но это не так. Они полагались на магию и вымоленные у богини дары и безделушки, чтобы защититься — отбери это все, и останется лишь дрожащее от страха тело, мало чего стоящее. Киммуриэль был самым младшим, несмотря на свои силы и способности, и потому наблюдал, как работают остальные. Магия разума — тонкий дар, который в нужное время может оказаться невероятно мощным, разделенный на несколько ветвей; не столько единый путь, сколько разветвленные тропы. Некоторые, как его мать, предпочитали обращать псионическую силу во внезапную кровавую баню. Иные — ронять в разум намеки или обращать простые побуждения в жгучее безумие, заставляя друзей и врагов уничтожать друг друга. Слившись разумом с другими, Киммуриэль чувствовал и знал все то же, что и они — удовольствие, гордость, жестокое удовлетворение, — разрывая и уничтожая недостойных, беззащитных, тех, кому не повезло попасться под руку, когда они демонстрировали мощь Дома Облодра. Даже один псионик, владея своими силами хоть с каплей изящества, может обернуть ход событий в свою пользу против неосторожного отряда. Это было опьяняюще и великолепно, это затягивало, и Киммуриэль почти забывал дышать. Они могли сделать что угодно, уничтожить что угодно, без страха, без стыда, без наказания. Связи в его разуме пылали чистой ментальной силой, силой, которой он никогда ранее не видел. Если Киммуриэль имел хоть какие-то сомнения, то они быстро развеялись. Любые колебания или вопросы исчезали. Здесь им не было места; такая неуверенность бросалась в глаза, будто неверный шов, будто трещина, и быстро пряталась или сгорала в этом блеске. «Ты теперь видишь, как мы, — с гордостью в каждом слове сказала мать. — Ты готов присоединиться к нам по-настоящему». Никогда еще Киммуриэль не испытывал такого энтузиазма. * * * Учиться жить без этих связей было все равно что учиться ходить заново. Киммуриэль часами взывал ко тьме собственного разума, желая найти что-нибудь, за что можно уцепиться, но там не было ничего — лишь надломленные изуродованные голоса. Разбитые осколки непонятных слов или искаженные предсмертные вопли — все, что осталось от его семьи. Никогда раньше Киммуриэль не болел тяжело, но в первые дни после падения его Дома он метался в лихорадке. Он отступил в глубины собственного разума, единственное убежище, оставшееся у него, желая найти что-нибудь, что выжжет это все, что-нибудь, что заставит его перестать думать, перестать повторять эти последние моменты, вернет связи, так резко вырванные, — сделает так, что будто бы ничего и не случилось. Киммуриэль не нашел ничего. Ни оставшейся связи, ни совета, ни надежды. Лишь бескрайнюю пугающую пустоту, рану в своем разуме, с которой он не знал, что делать. Смерть казалась куда привлекательнее, чем когда-либо; он мог бы просто соскользнуть в эту пустоту и перестать думать совсем. Трудно было существовать вот так, брошенным на произвол судьбы в одиночестве — цепкий разум, запертый в оболочке тела. Киммуриэль мог бы просто сосредоточить всю свою силу, может быть, ударить по Дому Бэнр в последний раз… это стало бы достойным памятником его семье, всем погибшим, кто его сотворил таким, какой он теперь есть, вылепил во что-то, что не может существовать без них. Но мысль, которая в конце концов спасла Киммуриэля, продолжала приходить ему в голову: он не отработает своего содержания в Бреган Д’эрт, если будет валяться в постели весь день. Киммуриэль не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он сдвигался с кровати дальше, чем на пару дюймов. Он заставил себя вымыться, поесть, сделать все те утомительные дела, которые требует плотская оболочка. — А я-то думал, что ты просто устал от нас, друг мой, — сострил Джарлакс, когда Киммуриэль показался в общем зале таверны. Был поздний час даже для Мензоберранзана, и зал оставался почти пустым. — Ты все еще полезен кое для чего, — на этот раз он плюхнулся на стул рядом и сидел в сонном молчании. Джарлакс до сих пор носил ту дурацкую повязку на глазу. Киммуриэль не мог слышать бормотание его мыслей. Но все же почему-то приятно было знать, что он здесь. Это не та врожденная близкая связь, к которой Киммуриэль так привык, но он подумал… Он подумал — ожидая сопротивления, но ничто не остановило его мысль, — что сгодится и это.