Жить дальше

Когда Глэм впервые встретил кого-то, настолько не похожего на него, первой его реакцией было, пожалуй, недоумение. Да и вообще, довольно трудно было представить, что человек, чей внешний вид не отличался особой привлекательностью, а манеры на уровне плинтуса не внушали особого доверия, что-то да понимал в нормальной музыке… После недоумение сменилось праведным гневом — искоркой, вспыхнувшей в груди. Казалось, один только взгляд темноволосого парня проникал в самую душу. Это пугало. Это… настораживало. Посему любые попытки незнакомца заговорить поначалу строго-настрого пресекались. От Чеса веяло свободой. Ну, и немножечко коньяком… И это не взирая на то, что сам Глэм спиртное на дух не переносил! Чего только стоили одни тирады отца о тех, кто уподобляется вредным подростковым привычкам… Впрочем, отец юного музыканта мало что понимал в новых веяниях молодежи. А все его нравоучения являлись лишь очередной попыткой вразумить строптивого сына, наставить, так сказать, «на путь истинный»… Глэм долго терпел. Он терпел даже тогда, когда поведение обезумевшего родителя окончательно выходило из-под контроля. В такие моменты на лице Густава появлялось поистине животное выражение. Прочие жильцы дома, однако, смиренно терпели любые выходки домашнего тирана, списывая чересчур бурную реакцию попавшего под горячую руку отца, Глэма на банальный «юношеский максимализм», в их понимании граничащий с обыкновенной глупостью. На запястьях юноши подсыхает свежая кровь. В этот раз отец бил по ним сильнее обычного, упиваясь той властью и той степенью подчинения, которой он, вне всякого сомнения, обладал. Иногда Глэм пытался представить отца в образе ребенка, но ему никогда это не удавалось по той лишь причине, что о своем собственном детстве тот не упоминал, да и упоминать, очевидно, не собирался. То ли сказывалась детская психологическая травма, то ли явное нежелание делиться с членами семьи чем-либо столь сокровенным для него… Глэм тихо шипит сквозь зубы и проклинает в этот миг все на свете: старый особняк, мать, не спешащую помогать единственному сыну (вообще-то маму он очень любил, но та, в свою очередь, не отличалась особой эмоциональностью, а в присутствии мужа вовсе ходила на цыпочках, боясь потревожить его великое самомнение) и, прежде всего, самого себя за то, что не сумел удержать язык за зубами. Сказать такое? И кому?! Тому, от кого он никогда не получал ни грамма любви, ни хотя бы толики элементарного уважения? Когда отец перешёл черту, обвиняя нового знакомого сына в распущенности и пагубном поведении, которое — цитата: «не доведет до добра», юноша впервые сорвался на крик. Их перепалку услышали все. Но никто — никто! — не бросился ему на выручку, никто и рта не посмел раскрыть, когда мужчина, забывшись, схватил его за рукав и с такой силой швырнул об стену, что в глазах Себастьяна замерцали разноцветные мушки, а голова словно бы налилась свинцом… Никогда такого не было… И вот пожалуйста! Глэм понимал, что ему не удастся долго скрываться от близких людей. В своем воображении он не раз рисовал сцены признания, в которых во всеуслышание заявлял, что хочет уйти из дома. Втихаря он все же помышлял о побеге. Но, во-первых, идти ему было некуда, а во-вторых… имел ли он право так поступать? И если ненависть к отцу ещё можно было понять, то как быть с матерью, которая, несмотря на отдельные недостатки, все же нашла в себе силы вырастить его, отдавая его воспитанию все свои силы и время? Или со старшей сестрой, которую нельзя было назвать идеальной, но которая, тем не менее, по-своему любила его? Как и все члены его семьи, Лидия нередко играла на публику, демонстрируя окружающим свои наилучшие качества. Со временем маска стала ее лицом. Девушка сторонилась брата и во всем потакала отцу. Из любящих брата и сестры тот задался целью сделать соперников, от всего сердца презирающих друг друга… Что они скажут, когда он уйдет от них навсегда? Обрадуются ли тому, что им не придется кормить ещё один лишний рот? А может, его уход станет для них своеобразной точкой некоего воссоединения, направленного на его поиски? Втайне от всех Глэм позволил себе помечтать… Он порядком удивился, когда дверь в комнату приоткрылась, впуская внутрь человека, о котором он думал минуту тому назад. Лидия брезгливо поморщилась, обводя оценивающим взглядом пространство, в котором не бывала уже очень давно. И это при том, что они жили в каких-то нескольких метрах друг от друга! Про себя Глэм отметил, что его сестра напряжена, но делиться своими переживаниями с младшим братом отнюдь не намерена, да и некрасиво (в ее понимании) лезть к кому-то вот так вот, без разрешения… Живя в доме, где господствовали строжайшие порядки, Глэм научился молчать. Он молчал даже тогда, когда молчание в принципе становилось невыносимым. Но, в отличие от маски сестры, его маска изредка барахлила, давала сбой, взращивая в нем все то, что он так хотел подавить: любовь к самовыражению и весьма странное теневое стремление к внутреннему несовершенству… А может, дело было не только в нем? Спустя несколько минут юноша сидел на кровати с перевязанными руками, морально побитый, но при этом, на удивление, очень счастливый. — Не думай, что я сделала это ради тебя! Неужто ли отец приказал? Глэму ужасно хотелось спросить об этом вслух, но он знал, что за подобные расспросы Лидия больше никогда не станет ему помогать, а кроме нее спасителей у него не было, да и быть не могло… — Не смей злить отца! Чего, скажи на милость, ты пытаешься этим добиться?! И Глэму вдруг захотелось поведать ей обо всем, что сутками крутилось в его шальной голове: о том, какие планы он вынашивал месяцами; о том, как он рад, что у него наконец-таки появился преданный друг (во всяком случае, он надеялся, что они станут друзьями или же чем-то большим, если шатен, конечно, не против…); о том, как хочется ему выкинуть в окно злосчастную скрипку, которая принесла ему немало горя и разочарований. Отец обожал скрипку и настоял на длительном обучении сына этому нелегкому мастерству. Сам Глэм именовал этот инструмент «исчадием ада». Когда Лидия начинала играть, ему часто хотелось закрыть уши руками, но чужая игра раздражала его не так сильно, как собственные попытки угодить мужчине. Но он угрюмо молчал, зная, что любые попытки к примирению девушка наверняка воспримет в штыки или, чего доброго, пожалуется отцу, а этого Глэм никак не мог допустить! Если тот прознает о помыслах отпрыска, в доме вспыхнет скандал! А это прямая дорога к смерти… В последнее время он размышлял о смерти скорее в положительном ключе. Быть может, она казалась ему единственным выходом из того незавидного положения, в котором он оказался? Смерть преследовала его всюду: подле консерватории, во снах, рядом с семьёй… — И потом, как ты можешь защищать этого… этого… уличного неряху?! — Глэм вздрогнул. Сестра задела его за больное. Никто не знал, что юноша испытывает определенного рода чувства к этому неряшливому «бродяге». Глэм и сам не понимал, почему он до такой степени привязался к нему… — Он не такой! Лидия недоверчиво хмыкнула. Пожалуй, она даже слегка ухмыльнулась, или это ушибленный мозг затеял с хозяином некую игру? Лидия горячо невзлюбила Чеса за его «природную тягу к риску и ужасающую бесцеремонность». Но Глэм сумел разглядеть в нем нечто большее, чем все остальные. Порой он рисовал без остановки, стремясь перенести на листы бумаги образ знакомого целиком. Лидия, к счастью, их не нашла: Глэм вовремя ликвидировал все, что мог и с тяжёлым сердцем сжёг их на заднем дворе, мысленно приказав себе не строить ложных надежд, которым не суждено было сбыться… — Вот как? И какой же он? Юноша не нашелся с ответом. Вначале он покраснел. Потом побледнел. Лидия без слов пронаблюдала за переменами на лице младшего брата, будто прикидывая что-то в уме… А после… ушла. Вот так просто, ничего ему не говоря. С тех пор прошло ровно полтора месяца. Глэм все так же завтракал с семьёй, посещал занятия, исследовал с Чесом всевозможные места, в которых ему ранее не приходилось бывать, а по вечерам запирался в комнате. То ли Густав настолько не хотел видеться с сыном, что не придумал ничего получше, кроме как повесить на дверь замок, то ли он догадался о ночных вылазках обоих парней… Лидия видела всё. В отличие от отца, девушка обладала большей проницательностью и сразу смекнула, с кем проводит львиную долю свободного времени ее младший брат. На миг Глэм представил сестру третьей в их своеобразной компании, и его поневоле пробрал искренний звонкий смех. Чтобы его сестра с аристократическими замашками гуляла под луной с чокнутым братцем и нищебродом? Такое возможно разве что во сне… — Заканчивай с этим, — как-то сказала она ему до того командным тоном, что у юноши по спине побежали мурашки. В какой-то мере Лидия являла собою в этот момент точную копию Густава. — Заканчивать с чем? — спросил он как можно непринужденнее. Но Лидию было не так-то легко провести. Отсутствием умственных способностей девушка никогда не страдала (в голове не к месту всплыла шутка про цвет волос). Порой он даже предполагал, что у нее есть нечто наподобие экстрасенсорного дара. Они мало общались, но каким-то неведомым образом той всегда удавалось прочесть его словно раскрытую книгу. Потому она лишь криво ухмыльнулась, с независимым видом складывая руки на груди. Этакая женщина-статуэтка. Утонченная, женственная — полная противоположность брата. Отец всегда умел отмечать эту разницу. И делал он это двадцать четыре часа в сутки, явственно намекая, кому суждено было стать наследницей после его (ещё нескорой) кончины. Сам Глэм особо не рассчитывал на подачки отца. При одной мысли о том, что он состарится здесь, ледяной ужас пробирал до самых костей. — Ты знаешь, — коротко и ясно… А на что он, собственно, надеялся, когда вздумал тягаться с сестрой? Лидия гнула свою точку зрения напрямую. То ли предостерегала братца от совершения судьбоносной ошибки, то ли хотела надавить своим всепоглощающим авторитетом (Глэм больше склонялся ко второму варианту). — А что, если я не захочу?! Тогда — что? Расскажешь отцу? — Я не стукачка, что бы ты там в своей больной голове обо мне не надумал! — Браво. И неужели она думает, что он поверит в эту несусветную чушь? Однажды Лидия уже выдала его с потрохами (это случилось как раз после их первой встречи с Чесом). Тогда же отец потребовал от сына вывернуть карманы на наличие подозрительных вещей. В тот день оба получили свое: Лидия — непоколебимую поддержку отца (как-никак, третье место, и это при том, что сам Глэм занял второе!), сам он получил щедрую порцию упрёков, ещё и физически пострадал, но кому какое было до этого дело?! Лидия вздохнула до того устало, что Глэм всерьез озаботился тем, что у девушки с минуты на минуту произойдет нервный срыв. Он никогда не думал, как та справляется со своими проблемами. Чем она дышит? Что чувствует? Были ли у нее друзья? Кем она хотела стать в будущем (без пронизывающих фраз отца о том, как престижно быть музыкантом)? Глэму отчасти повезло. Он любил музыку. Именно поэтому ему было проще этому противостоять… А что любила его сестра? О чем мечтала в первые годы жизни? Сколько невыплаканных слез сберегла в угоду слепым амбициям мужчины?! С больной головы на больную… Несмотря на весь абсурд ситуации, Глэм позволил себе улыбнуться. Улыбка стала защитным механизмом морально оплеванного жизнью юноши. А вот Лидии было совсем не до смеха. — Этот… бродяга и впрямь так много значит для тебя? — сколько же яда в одной-единственной фразе… — Он… Ну, он… — Господи, до чего же жалко он выглядел сейчас! Румянец Глэм не любил, потому как тот портил чересчур бледное лицо блондина, создавая таким образом дикий контраст. Лидия по-прежнему не улыбалась. Но, тем не менее, позволила себе снисходительную усмешку. И этого вполне хватило, чтобы Глэм застонал, закрывая глаза руками. — Я не скажу. Шепот сестры раздался над ухом подобно грому средь бела дня. Глэм едва успел прошептать в ответ неуверенное «спасибо», когда девушка птицей выпорхнула за дверь. Сидя на лавке, он думал о разном. Неожиданная шальная мысль юркой мышью закралась в голову. Что если бросить консерваторию и хотя бы один грёбаный раз сделать что-либо для себя?! Да, это было бы в корне неплохо… Ну, а с нахлынувшими эмоциями всегда можно повременить! — Эй, приятель! — от негромкого окрика Глэм чуть было не поперхнулся слюной. Чес изучающе глянул на скрипку в руках знакомого, нахмурился, перебирая в уме всевозможные причины происходящего… — Чё сидим, кого ждём? Воу… Кто это тебя так? — Никто, иди куда шёл! — Если это кто-то из наших, так ты только скажи, я их всех на кусочки порву! — Нет, не надо! Это я сам, — глаза Чеса от услышанного едва не выпали из орбит. Конечно, любой бы на месте Глэма заработал что-то похуже нервного срыва… О собственном отце Чес мало что знал, да и знать, впрочем, не хотел. Да и вот уж была бы дивная парочка! Мудак, бросивший сына на произвол судьбы и пьяница-мать! Уж лучше вовсе быть одному… Да, он твердо придерживался этого принципа. Но Глэм обладал куда более тонкой душевной организацией. Он, как хрупкий цветок, отчаянно нуждался в одобрении своих действий. Выросшему в негативной среде парню было невдомёк, что где-то за пределами особняка есть и хорошие образцовые семьи. — Ты… Так это ты?! — вообще, Чес довольно-таки нечасто выходил из себя, но ситуация была критической. Не подоспей он вовремя на выручку, сердобольная сестрица уже вызвала бы неотложку, а там, как говорится, пиши пропало! Обычно столь безнадёжные пациенты уже не возвращались к нормальному образу жизни, влача жалкое существование беглеца… Но как же концерты? Группа? Азарт?! Все то, что они собирали в течение полугода по мельчайшим крупицам, могло так некстати обрушиться в один миг! — Я д-думал, ты… Чеса пробрал истерический смех. — Думал?! А ты думал о том, как буду чувствовать себя я?! Нет, чувак, ты НЕ подумал! — А знаешь что, Чес? — по упрямому взгляду тот понял, что Глэму отнюдь не до шуток. Но добровольно отдать его на «съедение» врачам? Как раз тогда, когда их дела неожиданно для всех пошли в гору! — Я запрещаю ТЕБЕ лезть в мою жизнь! — Так ведь я не о себе, а о тебе тревожусь, дурья твоя башка! Тебе одному тонуть в этом дерьме! Я не понимаю… Нет, я просто не понимаю! У тебя же… У тебя же вся жизнь ещё впереди! Да, Глэм, ты будешь жить! — Чес практически прошептал это в лицо поникшему музыканту. Тот ни разу не шелохнулся, несмотря на то, что запах дыма и сигарет настойчиво бил в раздувающиеся то ли от смущения, то ли от возмущения ноздри. — Зачем тебе это? — Может, нравишься ты мне? — наугад ляпнул темноволосый. — Если это шутка, то она явно вышла из-под контроля… — Кто тебе сказал, что я шучу?! Чес с улыбкой проследил за переменами на лице друга. Вероятно, он слегка-таки переборщил со сказанным, но как иначе донести до этого придурка то, насколько тот дорог ему?! В консерватории было целое множество девушек. Но ни одна из них не походила на него! Чес не был подвержен социальным стереотипам. Свобода прельщала его, но знал он и о том, что не имел никакого морального права принуждать самого Глэма к определенного рода вещам. Особенно если тот был против! — Ну вот что! Бросай-ка ты всю эту хуйню и дуй ко мне! Пацаны обещали дать концерт в эту среду, так что… И он пойдет? Глэм вновь представил себя на сцене. Его никогда не отталкивал сам факт публичности, но в то же время ему отчаянно хотелось побыть одному… — И думать об этом забудь! Ну, вылитая Лидия! Вот только без этих вихрастых темных волос, красиво обрамляющих округлое лицо — Лидия всегда отдавала предпочтение строгой причёске… — На, выпей вот! И расслабься уже! ЕГО здесь нет. Понимаешь? Лишь мы вдвоем. Да. Да, именно! Алкоголь, полная свобода действий и никаких пререканий с отцом — вот и все, что порой нужно для счастья… — Да не отравлено оно. Вот, смотри! — и в подтверждение своим словам Чес на пробу сделал первый глоток. Глэму отчего-то расхотелось разводить тирады «о вреде здоровью». Чес совершенно прав. Ему давно стоило отпустить себя! А все порочные мысли рассосутся сами собой… Но они не ушли. А после появились голоса. Поначалу они звучали тихо, будто писк комара, но со временем стали усиливаться, доводя их хозяина до сумасшествия. — Закончим на сегодня, лады? — Чес второпях отложил гитару. Его мать давно спала, убаюканная мерным гомоном телевизора. Глэм от всей души посочувствовал другу. Он так глубоко погряз в собственном аду, что не замечал страданий лучшего друга! Чувства навалились как снежный ком. Внезапно стало нечем дышать. — Глэм… Эй, Глэм! Ты чего?! Не отрубайся, слышишь? Ща я схожу за водой… Не дождавшись возвращения своего спасителя, обессиленный юноша всё-таки упал в обморок. Тревоги, накопившиеся в его организме, сделали свое дело. Когда он очнулся, то с немалым удивлением воспринял сам факт того, что Чес никуда не ушел, а все эти минуты (или часы?) сидел рядом с ним. И, кажется, плакал? — Глэм! — очухавшись, он заключил светловолосого страдальца в объятия и, всхлипывая, крепко прижал к себе. Все, что оставалось Глэму, — это подчиниться и позволить приятелю делать то, что тот посчитает нужным. — Не бросай меня, пожалуйста, Глэм… Он сказал «пожалуйста»? Сердце Глэма готово было растаять в ту же секунду. Потому что кто-то действительно переживал за него. Голоса на миг перестали ему досаждать. Тревога, соответственно, отступила, расчищая место другому чувству — чувству сопричастности. Ничто на свете не посмело бы нарушить эту трогательную идиллию. Если б не одно «но». Когда Чес поёт в микрофон, Глэм ловит себя на том, что ему безумно хочется оказаться на месте этого самого микрофона. Собравшиеся ликуют и просят ещё. Бешеная энергетика темноволосого притягивает их, будто магнитом. Это финал! К горлу подступает тошнота. Осторожно пробираясь к выходу, Глэм не слышит за спиной чьи-то шаги. Какой-то верзила с силой хлопает его по плечу так, что незадачливый музыкант едва не падает носом на твердый паркет. — Эй, да он же обдолбанный! — А по-моему, он того… не от мира сего! — насмешливый гогот бьёт по ушам. — Да заткнитесь вы! — какая-то девушка грубо одергивает их. — Не видите, ему плохо! — А музончик у тебя ничего, — прибавляет здоровяк и кладет в руку Глэма прозрачный мешочек. У Глэма двоится в глазах, он с трудом соображает, чего хотят от него эти трое и оглядывается по сторонам в поисках Чеса. Ушел без него. В горле появляется ком. Девица раскованно шепчет что-то на ухо. Окрыленный чужим вниманием, Глэм ловко забрасывает в себя содержимое. Никто не останавливает его в данный момент. Незнакомка улыбается и нежно прикусывает тонкую шею. Юноши тем временем ржут, подбадривая «парочку» ехидными комментариями. — Э, голубки, вы хоть совесть-то поимейте! Девица фыркает и показывает шутникам средний палец. Глэма ведёт. Он чувствует, как чья-то рука решительно хватает его за шиворот. Девушка шипит вслед тихие ругательства, но под напором парней отступает, и Глэму наконец-то удается сфокусировать взгляд. — Это ЧТО за хрень?! Глэм, блять, я тебя спрашиваю! Заместо ответа Глэм прижимается к губам лучшего друга. Тот не отстраняется и по-свойски зарывается пальцами в белокурые локоны. И все меж ними словно искрит. После этого случая Чес тщательно следил за новым окружением лучшего друга, вычисляя потенциальных поставщиков опасных веществ, которые могли навредить и без того истощенному организму (Глэм злился, но со временем научился воспринимать излишнюю заботу как должное). Уход из дома стал для него роковым моментом. И Чес, чувствуя тревогу, исходящую от беглеца, принимался заново учить и поддерживать его. Как бы там ни было, Глэм твердо решил, что уже никогда не вернётся обратно. — Скучаешь? — от дерзкого шёпота по телу побежали мурашки. — Ты правильно сделал, что ушёл! Когда, если не сейчас? — видя, что светловолосый впал в тяжкие раздумья о содеянном, Чес откладывает невинные лобызания до лучших времён. Глэму безумно нравится то, как в одном человеке сочетаются звериная тяга к запретному и в то же время та частичка благоразумия, которой в последнее время так недоставало ему… — Эй, да хорош грустить! Мы с тобой ещё прорвёмся, вот увидишь, все ещё будут скандировать наши имена! И от дури этой избавимся, зуб даю, хочешь, я тоже брошу?! Будем вместе бороться! Ты только больше не загружайся так, ладно? Глэм, поразмыслив, все же доверчиво кивает в ответ.