Рассуждения о намерениях при полной Луне, сигаретах и вине

Отвратительно. Если у Гиа однажды спросят, что самое отвратительное с ним случалось в жизни — он без зазрений совести скажет, что это Адам. И нет, не по той причине, что именно с ним по жестокой воле судьбы, он был обязан делить одну жилплощадь и постоянно делиться едой, ох, совсем нет. Запах сигарет у Гиа вызывает желание скривиться и убежать куда-нибудь в другую часть вселенной, даже не их жалкой, крохотной общажной комнаты, которую он всеми силами старался облагородить. От запаха тошнит и кружит голову. В случае с Адамом у Гиа ломается всё, потому что он слишком явно понимает и осознаёт то, что с ним творится. Тошнит и кружится всё не из-за дрянных, дешёвых сигарет, а из-за соседа по комнате, у которого постоянно не только окно на распашку, но и вся душа, если дать ему выпить хотя бы грамм алкоголя. Уж что-то, а при желании, плакаться Адам умел, как никто другой. А тем более, в любезно подставленное Гиа плечо. Рубашки свои, ему, конечно, жаль. Поэтому в плечо ему плачутся не совсем буквально. Хотя и случается это регулярно, раз в месяц, когда у Адама накапливается всё и накатывает особенно сильно. И тянет не только сесть на подоконник, опять открыть окно и курить, уныло смотря на несправедливо огромное количество Лондонских луж, но ещё и озвучить всё то, что обычно в приличном обществе не говорят. По крайней мере Гиа считает, что об этом не говорят. И приличным обществом он себя тоже считает. Так красочно ныть о безответной влюблённости, Адам умел столь же виртуозно, как и действовать на нервы Гиа. И ладно бы, влюблённость эта была бы в того, о ком Гиа в душе ничего не ведал. Тогда всё считалось бы куда терпимее. Но судьба злодейкой звалась не спроста. Влюблённость и своё слабое, никчёмное сердце, Адам хранил не для какого-то левого студента с другого потока или любой иной несчастной души, —а Гиа искренне убеждён, любой, на кого был положен взгляд Адама, глубоко несчастен. О том, что он отчаянно жаждал занимать место этого несчастного… Он предпочитал не думать, — а для Цуруги, дальнего родственника самого же Хативелта. Вообще, о родственниках своих Гиа обычно не думал. Особенно о дальних, с которыми у него даже фамилии одной не было. Но так уж вышло, что в одно время ему пришлось иметь дело с Цуруги. И если бы только он знал, чем всё в итоге обернулся, то никогда в жизни не пустил бы этого человека к себе на порог. Ну, как к себе. Скорее на их с Адамом порог, но это не особо достойная внимания мелочь. По крайней мере была. До того момента, пока не случился весь кошмар, запустивший цепочку проклятого бермудского треугольника, где пропадают не корабли, нет, там пропадают жизненные силы самого Гиа и любая вера хоть в какую-то справедливость. Адам уныло тоскует по Цуруги, который уже давным-давно благополучно вернулся в Японию, уже год. Гиа тоскует по Адаму с первых дней, как только начал жить с этим паровозом (дыма из него обычно валит не меньше, чем из этой машины). То есть два года. Осознанно тоскует… Ну, полгода. Если бы ему однажды сказали, что он осознает свои долгие чувства к кому-то через испепеляющую всё живое ревность, то он бы скорее всего в крайне вежливо объяснил человеку, что сказочников люди особенно ценили в иные века. А сейчас никому до сказок дела и нет. Но в итоге он здесь, снова на этом подоконнике, рядом с Адамом, вдыхает отвратительный запах дешёвых сигарет и в очередной раз слушает о том, как ему пьяным, заплетающимся и совершенно не внятным языком пытаются рассказать, насколько это ужасно, иметь чувства, но не иметь в своих руках и постели того, к кому это всё испытываешь. Для Гиа выслушивать подобное сродни пытке. Потому что Адам постоянно описывал во всех подробностях, насколько редкие, необычные у Цуруги глаза (у него с Гиа буквально один цвет глаз, золотисто-медовый, сверкающий на солнце… Если бы ещё в Лондоне это солнце водилось), что волосы у него такие прелестно чёрные, ярко контрастирующие с бледной кожей. И вся ирония в том, что Адам превозносил просто каждую фамильную черту, почётным носителем которой являлся и его сосед по комнате. На которого таких же искрящихся, наэлектролизованных тоскливым желанием обладать, взглядов, никогда не бросали. Он бы тоже мог описывать глаза Адама, сравнивая их со своим любимым, красным вином. Такой глубокий, вишнёвый цвет, что от него хотелось пьянеть и пьянеть, становясь совсем уж зависимым алкоголиком. Вот только рот он всегда держал на замке — пусть Адам далеко и не приличное общество, такие вещи из себя, под чужой взор, Гиа предпочитал не выносить. Луна в этот вечер полная, её отчётливо видно, ведь на небе, что удивительно, не было ни единого облачка. И Гиа бы оправдывал себя и свои дикие мысли полнолунием, будь он оборотнем. Мысли совсем уж дикие, потому что в глазах Адама лунный свет отражался даже краше, чем от почти пустого бокала вина, где жидкости оставалось всего на один небольшой глоток. И глаза-то у Адама красивые, вот только слепые совсем. В упор не замечают очевидного. Не замечают, какая надрывная боль протекает в каждом тоне голоса Гиа, прямо как кровь из открытой раны. Когда сосед по комнате достаёт уже четвёртую сигарету из помятой пачки, он снова кривиться. Запах табака невыносимая пытка (но с Адамом почти что угодно можно было назвать таковым). Лучше бы это был запах железа. Ему так думается, исключительно от того, что сегодня полнолуние и может, кровожадность давала о себе знать. Или какая-то внутренняя усталость на пару с желанием получить то, чего у него не было (и, может, никогда не будет). Взгляд Гиа скользит по пальцам, крепко держащим сигарету. Он бы расцеловал каждый тонкий палец, каждую костяшку, невесомо, до мучительного нежно, чтобы потом впиться зубами со всей силы и оставить надолго след на бледной, тонкой коже. Стоит Адаму поднести сигарету к губам, как всё внимание Гиа сосредотачивается уже на них. Без всяких предварительных церемоний, их бы он вкусил сразу же. И обязательно прокусил бы, просто чтобы сравнить — кроме цвета, есть ли у вина и крови ещё что-то общее? И стоит мыслям не слишком плавно перетечь к этому, то взгляд уже оказывается на шее и кадыке, который Гиа бы обхватил губами, провёл бы по нему языком, медленно, тягуче. И так же мучительно, испытывающе медленно, оставлял бы укусы на самой шее. Просто чтобы оставить больше напоминаний о самом себе, чтобы Адам помнил о нём, о нём, а не о Цуруги хотя бы иногда. Гиа разорвал бы Адама на мелкие кусочки, отрезал бы каждую конечность и любовной хранил бы при себе, используя вместо мягких игрушек, обнимая их в постели. Лишь бы при себе оставить, сохранить для одного себя. А глаза, ох, эти глаза он бы поместил в банку и поставил так, чтобы всегда иметь их взгляд на себе. При таком варианте Гиа всё ещё больно, но главное, что так больно перестало бы быть Адаму. В самом деле, совсем, совсем больные и дикие мысли, в которых он тонет с каждым днём, с каждым месяцем всё больше и больше. Ему бы следовало давно захлебнуться, но не получалось. Больно в груди было. Дышать становилось почти невозможным. Но такой долгожданной смерти всё не наступало. Только помутнение сознания. — Как ты думаешь, что хуже — когда причиняют боль намеренно или когда это делают неосознанно? — Стоило словам начать вырываться из него, как тон голоса Гиа упал точно так же, как пепел с конца сигареты Адама. Упал мимо пепельницы. Он думает о том, что ему опять придётся всё протирать на подоконнике, который уже и так давно не был белым — пятен от вина на нём осталось достаточно. Отрезать бы самому себе язык, да только поздно уже было. Даже пьяный, не совсем соображающий Адам, всё равно прекрасно услышал вопрос. И замер, кажется, пытаясь переварить это с тем же трудом, с каким его желудок обычно переваривал очередную порцию лапши быстрого приготовления. — Не осознанное. — Наконец выдавливает из себя Адам несколько хрипло и может, не совсем внятно. Гиа разбирает слова, только потому что давно к этому уже привык. — Объяснишь? — Нет, он вовсе не пытается заставить Адама говорить на любую другую тему, кроме Цуруги. И подробности он хочет не из-за этого, что он бы уже давно стал богачом, плати ему всякий раз, когда он теряется в звуке голоса Адама. Чёртова сирена, а Гиа — безмозглый моряк. Секунды молчания превращаются в минуты, а затяжки сигаретой становятся только длиннее и длиннее. А Гиа прислушивается к каждому вдоху так, словно от этого зависит вся его жизнь. Наверное, он так не прислушивался даже к шорохам в тёмном лесу, где однажды потерялся во время экскурсии, которую устроили для их курса. Потерялся, к слову, из-за Адама, который был в тот день сонным по той причине, что снова провёл всю ночь, играя в приставку. Плетясь в конце группы и будучи совсем уж (очаровательно) сонным, естественно, он нуждался в том, чтобы за ним присматривали. В итоге, закончилось всё тем, что потерялся не только он один. Хотя, из-за соседа по комнате Гиа вообще всегда ощущает себя потерянным. Возможно, даже потерянным для нормального общества. — Почему хуже, когда не осознанно причиняют боль?.. — Тихо повторяет вопрос Адам, бурча слова себе куда-то под нос и щурясь от сигаретного дыма, медленно утекающего в открытое окно. — Злиться и обижаться на такое не получается. Проще, если осознанно. Тогда можно хотя бы обвинить человека в том, как он себя повёл. А если по случайности, то злиться выйдет только на самого себя. От слов, сказанных, казалось, так небрежно, сердце Гиа начинает биться в том же нервном ритме, какой отбивает Адам каблуком своего ботинка по старой батарее, находящейся под подоконником. Уж слишком это описывало то, как он это на самом деле ощущал. На соседа злиться не получалось, ибо, ну кто же виноват, что он настолько слепой? И рассказывает о своей влюблённости именно тому, кому от этого больнее всего? Гиа бы ценить, что этот закрытый, словно раковина устрицы, человек, доверяет каждую сокровенную мысль именно ему, а не кого-то другому. А его одолевают мысли, что жемчуг ему дарят только потому, как выбора иного нет — просто он рядом и самый доступный. Гиа совсем не пьян (он вино пьёт так же, как обычно пьёт чай — с удовольствием, растягивая каждый глоток и смакуя на языке), но его тянет притвориться таковым. Чтобы как-то оправдать то, насколько близко он наклонился к Адаму. Оправдать диковатый поступок, какой мог совершить лишь неловкий подросток, ещё совсем не умеющий флиртовать нормально. Но ведь удивлённый взгляд Адама, направленный на его губы, обхватывающие сигарету, стоит того? Ведь смотрят сейчас прямо на него, а не на Цуруги, верно? — Гиа, какого ч— — Договорить у него не получается. Дыхание перехватывает. И с губ срывается смех так же, как с губ Гиа сейчас срывается дым — совершенно не ровно. Потому что кашель задушил одного совершенно неумелого курильщика прямо в этот момент, с первой же неловкой затяжки, сделанной с рук Адама. Вцепившись в запястье соседа сильнее, Гиа кашляет так, как будто бы собирается оставить на полу комнаты свои лёгкие. Но он хотя бы убеждён, что взгляд этих глаз сейчас только на нём. Только на нём, совершившим такую большую глупость, направленную на то, чтобы на него обратили внимание, чтобы заметили хотя бы так. В мыслях проносится совсем уж нелепое: «Из твоих рёбер должен быть создан я, а не он. Место Евы обязано достаться мне». А смех Адама, впервые за долгое время такой искренний, такой живой, становится для Гиа настоящей музыкой, усладой для ушей, уставших слушать чужую тоску по другому человеку и мерзко-сопливые грустные песни, которые постыдились бы слушать вообще любые здраво мыслящие люди. Всё, что ему нужно — просто быть рядом с Адамом. И просто так, из ниоткуда, верить в такое далёкое чудо. Или, может, чудо не такое уж далёкое. Ведь вся эта краснота на щеках у Адама, далеко не от алкоголя. Её призвали губы Гиа, бесстыдно прижатые к костяшками пальцев. Ровно как и трепет, пронёсшийся по всему телу и заставивший выронить сигарету из моментально ослабевших пальцев. Адам впервые думает, что глаза у Гиа по цвету даже ярче солнечных зайчиков. И пленяют его так же, как обычно цирковая клетка могла бы заковать льва. Может, чудесам и дано случаться. И, всё же, главное, вовремя уметь притворяться достаточно смелым и представлять, что ты пьян, дабы становилось проще проявить отвагу в нужный момент.