Крыша

Дверь на крышу распахивается со скрипом. Мужчина вбирает в ноздри ледяной осенний воздух и, немного погодя, выпускает его небольшим клубком пара. — Долго ты. — Бежал как мог. Фифтин смотрит на знакомую фигуру, расположившуюся на краю, и не может не вздохнуть ещё раз, делая шаг вперёд, навстречу ей: — Я просил в укромном месте, а не в холодном. — Я не собираюсь прятаться в здании. Не после казино в Чайнатауне. Хантер ухмыляется, лёгкий смешок слетает с её губ. А блондину не смешно: ёрзая от холода, тот проходит к краю крыши и садится рядом с наёмницей. Нервно, уже как на автомате, он берёт в руки сигарету из старого портсигара, зажимает её между обкусанных губ, и внезапно останавливается. Он закатывает глаза, роняя стон. Блядская, мать его, зажигалка. — Говорю тебе, бросать надо. Тебе одной зависимости недостаточно? — Хантер вскидывает бровь, осматривая измученное лицо товарища. — Мне нужно сбрасывать стресс, иначе я сойду с ума, как ты. Шутка не смешная, но Гамма не смеётся — ему не до этого. Он шарит по карманам, хлопает себя по груди, но зажигалку найти ему не суждено. Потерпевший поражение, он уже было собирался убрать злосчастную сигарету обратно, перед тем как почувствовал знакомый жар у лица. — На, быстрее. Хантер, о благородная спасительница, держит зажигалку у его лица. Фифтин смотрит на язык пламени какое-то время, прежде чем наконец поджечь сигарету и закурить, позволяя самому себе расслабиться после долгой беготни. — … Спасибо. — Без проблем. Двое стоят в вечерней тишине ещё минуты три. Фифтин, даже закуривши, сильно нервничал, в то время как наёмница, казалось, даже не была против, наслаждаясь спокойствием, хоть каким-то в её жизни. Блондин прерывает паузу, стараясь поддержать разговор: — С каких пор ты зажигалку носишь? — С тех пор как ты их терять начал. Мне хватает того, как тебя ломает с хроноса, а мне не нужно, чтобы тебя ломало ещё и с никотина. — Тоже верно. Фифтин роняет неловкую ухмылку, и они снова обречены сидеть в тишине. Он знает, зачем она его позвала. Он не хочет об этом говорить, но он это видит. — Тебя ломает. — Я знаю. Хантер вздыхает тяжело, её руки непроизвольно начинают трястись, не то от холода, не то от ломки, не то от того и другого разом. Пытается унять дрожь, но не получается: становится только хуже. Она встряхивает головой, собираясь с мыслями, но произнести может только одно, безумно вымученное: — Это просто пиздец. Фифтин кивает, глядя на то, как её корёжит. Она опускает локти на колени, хватаясь за голову, вороша и так растрёпанные от ветра волосы. Ногти вонзаются в кору головы, но боли она не чувствует. Как будто она может испытывать боль сейчас. Хантер чувствует прикосновение чужой руки, нежно гладящей её по спине. Тёплая. Как рука матери. Мамы у наёмницы никогда не было, но ощущается это именно так. В последний раз она испытывала нечто подобное так давно, что вспомнить не может даже контекст, но это и неважно. Всё, что записалось на подкорке её мозга, словно на диске C — это война. Невыносимая жажда крови, мести, трупы, крики, и это жгучее, пожирающее изнутри желание наконец уколоться. Даже сейчас, на этой крыше, она его чувствует. Это не даже не желание, это нужда. Руки чешутся. Хочется чесать до крови, пока не докопаешься до остатков синей жидкости. Но её там уже давно нет. — Я ничем не могу помочь. Голос гаммы холодный и отстранённый, машинный, нечеловеческий. — У меня у самого ничего нет. Правд– Хантер хватает Фифтина за шиворот, её глаза, налитые кровью, смотрят на него в ярости исподлобья, пока девушка срывается на крик: — Уёбок, я знаю, что он у тебя остался! Отдай мне! ОТДАЙ! Дыхание спёрло, на Хантер смотреть страшно. Да, он видел, как его союзники сходят с ума от ломки, превращаясь в кровожадных, голодных зверей, рвущих глотки кормящих их людей в клочья. Да, он видел это и раньше, но он был от этого ещё далёк. Он готовился к тому, что кто-то из его близких сойдёт с ума. Каждую ночь ворочался и думал, думал, отгонял мысли в сторону как бешеных собак, только чтобы они настигли его снова и медленно, но верно рвали его мозг по кусочкам, пока он не уснёт. Змей думал, что будет готов ко всему, но, смотря на Хантер, готовую порвать его на куски здесь и сейчас, он чувствует лишь одно: Страх. И стыд. — У меня ничего нет. Ты же сама знаешь, что я не вру. — Что-то ты больно кудряво шепчешь для того, кого самого должно ломать пополам. Руки трясутся. Хантер чувствует холодный пот, стекающий по её лбу, сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Чувствует, что вот-вот сорвётся и вскроет его глотку голыми руками, высосет оттуда весь наркотик и оставит труп лежать здесь, пока его никто не найдёт. — Отдай. — У меня ничего нет. — Я вскрою тебя, ублюдок, если ты прямо сейчас не отдашь мне– — Ты не станешь. Их взгляды пересекаются, будто бросая друг другу вызов напасть, свернуть чужую шею прямо сейчас, обеспечить свою безопасность или жизнь. Даже не жизнь, а право жить, отобранное у них ещё семь лет назад, которое они искусственно пытаются воссоздать сейчас, укалываясь наркотиком, выискивая вены на руках, чтобы оставить в том же месте ещё один синяк. Хантер трясёт. — Пожалуйста, — Голос наконец ломается, становясь шёпотом, почти что еле слышным. — пожалуйста. Вот-вот и она сорвётся. Её пальцы проскальзывают к шее Змея, готовые сорвать с него кожу. Вскрыть вену, в которой осталось хоть немного, но капля наркотика. Фифтин не шевелится: ни то от страха, ни то возомнил себя сильнее. Чертует, будто уверен, что успеет в последнюю секунду спасти себя от ранения. И только капля пота, стекающая по его лицу, показывает, насколько ему страшно. В ушах звенит. Наёмница сжимает руки на чужой шее, готовая свернуть её одним резким движением. Мысли сгущаются, и только крики в её голове не стихают. … Ну же. … Давай! Хантер отдёргивается, словно от огня, пятится назад и пытается прийти в себя. Она поднимает взгляд и видит перед собой напуганного до смерти Змея: тяжело дышащий, держащийся за собственную шею, зрачки сужены, трясётся от страха, словно обдали ледяной водой. Даже смешно становится. Журналистам, любящим обсасывать его похождения в своих новостях, очень бы понравилось. Было бы смешно, если бы не было так страшно. Звенящая, неприятная тишина. Слышны лишь тяжёлые вздохи нулей, пялящихся друг на друга в страхе. Фифтин быстро приходит в себя: встаёт с края крыши, отряхивается и прочищает горло. Выдают его только дрожь в пальцах и глаза, стыдливо смотрящие куда-то в сторону. — Мне жаль. — бормочет он, выпрямляя рубашку. — Мне… Жаль. Хантер делает глубокий вздох, наконец, тоже успокаиваясь, насколько это возможно в её состоянии. — Ничего. Она открывает глаза и пилит его взглядом. Знает, что у него есть её спасение, знает, что у него найдётся хотя бы укол, но она не спрашивает. И мерзко, и страшно, и боязно просить. Хотел — помог бы уже давно, но его жизнь ему ценнее. И она это понимает. Своя жизнь всегда дороже, она бы поступила также. А Змей отводит взгляд. Глаза бегают, словно у нашкодившего школьника, зверя, зажатого в угол. Стыдно, мерзко с самого себя, но он ей не поможет. Ему нужнее. — Возможно, в бункере Аль-Хасима ещё что-то осталось. — Я знаю, я собиралась туда идти. — Тогда тебе стоит поторопиться, я не думаю, что правительство просто так оставит его существовать. Наёмница встряхивает головой. Руки сжимаются в кулаки, хочется ответить колкостью, но сил спорить уже нет. Она берёт застёгивает накидку и направляется к выходу, торопясь уйти как можно скорее, чтобы не видеть эту рожу. Мерзко и стыдно смотреть ему в глаза. Да, понимает, да, поступила бы также, но мерзко. Терпкая зависть растекается по венам вместе с обидой, но она держится. Разворачивается и уходит, прощаясь: — Я пойду. Спасибо за… Вечер. Как только её рука хватается за ручку тяжёлой железной двери, наёмница слышит оклик: — Хантер. Она оборачивается на голос, уже не ожидая помощи. Хотя… Сомневаясь в том, что сказать, Змей мнётся с ноги на ногу. Рука тянется за пачкой сигарет в нагрудном кармане, но он не закуривает. Смотрит вдаль ещё пару секунд, перед тем как неуверенно промямлить: — … Удачи. Хантер вздыхает. Большего и не следовало ожидать, но что-то в ней теплилось. Последняя искра надежды, глупая, наивная. Она кивает, бросая сухое «спасибо» и выходит, оставляя убийцу одного с самим собой. Фифтин смотрит на дверь, решая, стоит ли пойти за напарницей вслед, но передумывает, отворачиваясь к крыше. Кидает взгляд на город снизу, открывает пачку сигарет, а взгляд цепляется за неоновую ампулу. Ярко-голубая, светится в пачке рядом с сигаретами, словно украшение. С самого себя тошнит, хотя знает, что ему же лучше. Кто, если не он? … Захлопывает пачку, так и не взяв сигарету. Бранится под себя и укладывает обратно в карман. Он смотрит вниз, высматривая знакомый силуэт. Нервно оглядывается на дверь, чего-то ожидая. Не дождавшись, он шепчет под себя, словно молитву, пытаясь ею искупить пожирающую вину: — Вернись живой,

пожалуйста.