прощение

над иерусалимом восходит солнце, тягуче-медленно и сладко, и иуда клянёт весь предстоящий день заранее: лучи обжигают кожу и бьют прямо в лицо, в сознание, будто бы находя самую слабую точку в теле джудаса. иуда, если честно, слишком устал, чтобы даже прятаться от угнетающего светила: все, что случилось, слишком измучило его, и вовек ему от этих мук не отдалиться. иуда, если честно, понимает и принимает все, что сотворил, но простить и отпустить не может – одна только мысль о нем клинком пронзает сердце, заставляя грудь судорожно сжиматься, а слёзы и рваные крики – подступать к самому горлу. иуда, если честно, отчаянно устал от этого, но оборвать собственные страдания не может – не дано. он жив, и в этом, в общем-то, его, иуды, заслуги нет но грамма. все вышло как-то само собой и только потому, что апостолы христовы были действительно на все готовы ради своего учителя. они и отобрали его из чужих, умытых кровью рук и спасли от той страшной участи, которую все ученики называют "карой". он жив, и в этом только их, апостолов, заслуга, ведь именно они готовы отдать все ради его спасения. иуда – не апостол, но он понимает, что готов на то же. он жив и светит белыми одеждами и перебинтованными ладонями, где далеко под кожей предательства саднят глубокими ранами. он вздыхает тяжело, отпуская и понимая, что прощает - прощает всех, кто был убить его готов, и неважно, со злобы или приказа царского. он улыбается мягко, но устало, озаряя путь на веки вперед, и иуда этой улыбкой ослеплен совсем: она забирается глубоко в душу, в сердце, в разум, окутывая и затуманивая здравый смысл – иуде кажется, что с той самой ночи здравого смысла во всем происходящем нет. в нем самом, впрочем, тоже. на фоне окрашенного золотом солнца иерусалима он выглядит таким усталым и истощенным, что у джудаса не хватает смелости не то чтобы взглянуть – вздохнуть неровно в его сторону нельзя. он относился так, как не относился никто и никогда, и это бьет колоколом в голове, трепещет птицей в сердце, и от этого всего так больно, так страшно и так невыносимо, что у иуды глаза потухшие слезятся, а он вновь смотрит ласково-понимающе, и от этого становится больнее. иуда понимает, что все уже не так. он собирается уйти, когда он оказывается слишком близко, но почему-то останавливается: он его не касается, но смотрит понимающе и проницательно и, кажется, читает все, что глубоко внутри запрятано. джудас невольно дергается, будто бы борясь с любыми попытками остаться, и все же остается: ноги уже совсем не держат, и он, едва подняв на него глаза, падает коленями оземь, вздымая трясущиеся руки к полам его одежд. ту роковую ночь иуда помнит до сих пор, во всех деталях и красках, во всех секундах и звуках. каждое мгновение, каждый собственный шаг остается с ним всегда, в любом уголке иерусалима, даже если его рядом нет. иуда прекрасно помнит каждое свое действие, совершенное в его сторону, каждое слово сказанное, каждую слезу, брошенную от боли, стыда и страха за чужую жизнь. иуда также помнит пронзительный взгляд глубоких, голубых глаз, в которых океан застыл раз и навсегда, где в каждой волне читается: "я не ждал". его "джудас, ты поцелуем предаёшь" иуда теперь в кошмарах видит и просыпается с дрожью во всем теле. — пожалуйста, – в груди болезненно ноет, когда он смотрит сверху вниз, как смотрел когда-то на смертельно больных и раненных, и с губ срывается рваный, смешанный со всхлипом вздох. — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. джизас улыбается мягко, но эта улыбка вырезает новое слово на и без того растоптанном сердце, и иуда хрипит и рыдает, хватаясь за белоснежные одежды и прижимаясь лбом к чужим ногам. его трясёт нещадно, а прекратить нельзя – грань стёрта навсегда. теперь он – навсегда в его руках. — джудас. джудас мотает головой усиленно, захлёбываясь в страхе и страданиях, и джизас чуть вперед наклоняется: кладёт ладонь израненную на затылок, пальцами чувствуя дрожь чужих рыданий, массирует осторожно, путаясь в тёмных волосах. иуда прикосновения обыденно ненавидит, но здесь замирает, как от боли: заслуживает ли? — прости, – выдавливает через силу, вновь заходясь в беззвучном, совсем детском плаче; кусает ребро ладони, пытаясь быть хотя бы немного тише. — прости, умоляю. пожалуйста, прости меня. джизас улыбается: иуда никогда не перестанет извиняться. даже если сотню лет подряд прощать будут, не перестанет. такой уж он человек – стыдливый, боязливый, озабоченный. джизас улыбается: склоняется на уровень заплаканного лица джудаса, становясь на колени рядом с ним, проводит невесомо ладонями по щекам, и джудас ощущает, как впитываются слёзы в чужие бинты, проникая в едва-едва залеченные раны от предательства. становится ещё больней. — я ведь простил тебя давно, – иуда дергается на слове "давно", но отстраниться не может – не имеет права. он и так сделал достаточно для того, чтобы не заслуживать. — теперь и ты себя прости. у джудаса почти закатываются глаза, когда джизас пальцами тонкими невесомо оглаживает скулу и касается лба, так трепетно и нежно, будто б не его самого всего трое суток назад сломать на площади пытались. джудас снова плачет, поддаваясь этой незаслуженной ласке, а джизас улыбается. он всегда ему улыбался, даже когда знал, что делает это зря. — прости меня, – как в бреду шепчет иуда. — я прощаю тебя, – шепчет в ответ иисус. иерусалим над ними играет новыми огнями.