I
Каин пришел из ниоткуда, с блестящей шерстью и здоровьем в озорной морде. Он прятался в свежих камышах, чавкал по прибрежной грязи, вылизывался и терся об влажную траву. Щенячество возобладало в нем при каждом кружении кубарем. Люди не пугали его, пускай те не жаловали бродяг. Изредка нищие, ожесточенные руки бросали остатки скудной пищи. Зверь не жаловался. Жизнь кипела от кончиков ушей до кончика хвоста. Пропитание придавало сил на еще одно противление шторму лишений. Он боролся, но не пускал клыки в ход, даже когда подстреленная людьми добыча призывала отведать свои горячие потроха. Датч заметил прыть природы в небольшой собаке, когда Джек умильно подзывал ее к ноге. Робко, неумело, вытягиваясь вперед и боясь отвадить. Но пес не думал бежать. Люди не пугали: он жаждал их, чуял издалека, шел к повозкам и переселенцам, но впервые — к преступникам. Ведь в Джеке нет ничего порочного. Ребенок с мягкими ладонями и крошечным сердцем. Датч рядом с ним — свидетель, не причина. И он предложил Джеку быть чуточку настойчивее. Джек незаслуженно страдал. Датч заслуженно убьет за это.***
Он все еще чувствует, как под пальцами сокращается шея дряхлого ублюдка. Как тонет вся дешевая позолота, эта брюхатая гордыня, выданная за гордость нации… Датч давно не ощущал себя настолько правым, как во время лично сочиненной кончины Анджело Бронте. Разделаться с извращенным и ненавидящим все сущее организмом — стать трезвее после пыльных склок на отшибе страны, где грязь питалась грязью, липла к грязи и ею же покрывалась. Когда Бронте задыхался желчью, когда его труп жрал аллигатор, воздух и впрямь становился чище. С легкой примесью железа для полноценного американского душка. Но правота быстро сменяется тошнотой на корне языка, и воспоминание об ужасной головной боли начинает троить картинку перед глазами. Уверенность надрывно изводит душу. Хозея не хочет поднимать глаза на Датча. Не из жалости к убиенному — к убийце. Он не говорит об инциденте, (происшествии, преступлении, падении) но в нем читается недопустимое, еретическое и тревожащее: «ты пошел на зло не ради Джека, а ради себя». Ни слышать, ни тем более ощущать затылком такое не хочется. — Ну, знаешь, может, не так и ужасно, что мы двинули на восток? Благодаря провалу мы спасли Сен-Дени от еще одного разложенца у власти. В комнате лагеря все обветшалое, и Хозея не сильно выбивается из общей разрозненности. Тем не менее, мягкость тона и сжимаемый им чужой манжет — излишне красочные маневры для пустых стен. За Ван дер Линде держатся с незыблемой привязанностью. — Ты стал слишком часто убивать в последнее время, мой друг. Я беспокоюсь. Умышленно задавленная частица разума могла бы согласиться со страхом Хозеи. — Не говори так, будто все происходит с нами впервые. Смерть и скитания — обыденность. Раньше Датч называл свой путь исканием. — Именно. И мы не становимся лучше. Поиски непоправимо затянулись.***
Мальчик нуждался не только в уроках чтения, но и любви. Надежда на новое поколение восстала над разочарованием: только искреннее чувство способно привязать собаку к месту. Азы неплохо усвоены. Скитальца, пришедшего из ниоткуда, задержит лишь неподдельная любовь. — Как же назвать тебя, малыш? — у Джека слишком много чувств для внятности. Пес обнюхивал нового знакомца, привыкал быстрее, нежели чем к холоду и постоянному движению вперед. Дай только волю, шанс на честность — и увидишь, на что способна преданность животного. — Он много где побывал… Датч присматривался к тому, кого вот-вот обречет на вечные вериги. — …Наверное, сделал нечто плохое и теперь блуждает. Неприкаянный, брошенный среди развалин человечества, истощенный разбитой дорогой прямиком в бездну. Исхудалый не внешне — изнутри. Не есть ему олив с раскидистой ветви боголюбия. Южные земли так и останутся блажью лихорадочной души. Плоды — червивы и уродливы, под стать деянию грешника. — Каин. Невинная женщина рассечена намеренным, диким выстрелом в голову — Датч не может забыть ни ее конвульсий, ни своей вины. Чем чаще возникает ее смутный образ, тем больше он похож на Аннабель. «Я повел себя в Блэкуотере… Как идиот». Как убийца. «Но у меня не было выбора». Не нужно было организовывать налет. «Ну и теперь…» Всё ужасно. «Мы бежим». Неизвестно куда. — Каин, — повторил Датч, отсекая от гранита мысли лишнее. — Его зовут Каин.***
Он все еще чувствует, как под пальцами встает дымчатый подшерсток. Каин с охотой подставляется под поглаживания, вываливает язык и сияет незабываемым умиротворением. На секунду даже кажется, что нареченный безустанным путником примирился с бесами внутри. Собака высказывает преданность, на которую способны лишь члены семьи. Да разве настоящий Каин обладал бы такой послушностью, вкропленной в горящие глаза-бусины? Взгляд бы его и вовсе был запекшимся от крови. Как-то на днях пастор Суонсон заметил, что незачем именовать тварь божью подобным образом. «Вы прокляли его, мистер Ван дер Линде», — проболел Преподобный. Усмешка у Датча — задор поперек горю: «О-о, напротив. Я защитил его от сглаза». Своей любовью. Датч ласково треплет Каина по холке с иссушенной улыбкой: «ты совсем как я, приятель». Майка совершает великое милосердие, перерезая скитальцу-псу горло.II
С пришельцем завозились чуть ли не все. Так уважительно, визгливо-вязко, будто в облезлом кобеле сокрыта печать бога. Датч чертовски мил со слабаками, неважно какими, все обделенные и ограниченные — его истинная, нескрываемая страсть. Рыженькая девочка, уставшая сидеть на шее богатых родителей; вчерашняя шлюха с подсосом на руках; священник, набитый опиумом туже, чем псалмами; глупый мальчик на побегушках с лицом тифозного мертвеца и, конечно же, задыхающийся старик без всякой внятности в поступках и словах, но зато — художник и артист. Особенный тип слабости всяких литературных пижонов. Кажется, только Майка Белл стоит на своих двух и останется стоять, что бы с бандой ни случилось. Ударить Каина под бок — придать тому шик, который непременно завлечет чуткость Датча. Побитый пес подтянет хвост, прижмется пузом к земле и протащит обиду прямиком к человеколюбию своего создателя, нарекшего его предателем и дезертиром. Он раскроет объятия, даже опустится на колено перед четвероногим, зачешет уязвимые места, показав себя самым лучшим из встреченных людей. Другом, стало быть. Покровителем. Божеством. «Нельзя быть таким самоотверженным, Датчи». На полушутку Майки один ответ: «заботы о ближнем никогда не бывает много». Пальцы с нажимом закладываются в рот Бэйлока, чтобы не дать жеребцу прикусить трензель не по размеру. Какая неприятная ошибка. Майка цыкает, раздосадованный якобы промахом с уздечкой, театрально томничая и приподнимая брови: «м-м, неужели?» Датч любит раздаривать слова, втолковывать особый взгляд ограниченным умишкам, возвышаясь и крепчая прямо на глазах. Большая ложь, что Майке не симпатичны те речи, подчищающие в Датче ленность. Что-то легендарное завопит в нем тогда, бликуя удивительно странным противоречием — жестокостью. Вот, вот с нее как раз есть прок. Ее, в отличие от любезности, Ван дер Линде раздает не каждому. Еще нет. Сначала ему казалось, что Датч — невероятно опытный лжец. Он обманывает всех, даже себя, когда обращается с речами о свободе и праве на нее. Но затем Майка сжался от хохота: Господи, Датч абсолютно честен! Выпив излишнее количество виски, Майка глотал слюни и прижимался носом к столу, мыча неразборчивое «а-а-а… он и впрямь, впрямь тако-ой… какой бред, не может быть…он такой». Майка восстанавливает равновесие жизни, внося уродливую смуту в приторные улыбки обретенных «родственников». Да-а, если бы не Майка Белл — задохнуться от прелой семейности пришлось бы раньше, чем от смога цивилизации. Бедный, бедный Датч: все эти обязательства тяготят его и ничуть не делают лучше. Его потенциал выживающего потрясающ, в чету здравствующему Беллу. Сколько слоев угодливости в Датче, способном на великий ужас и контроль — нутро Майки не лжет. Свирепое, злобное нутро Майки Белла никогда ему не лжет. Они оба та-ак похожи. Никто другой похожим быть не смеет. Не имеет права. И все же Датч привязан к шавке с косой мордой, то ясно по тому, как он добавил себе развлечение ходить с ней по лагерю и округе. Кажется, пределов отцовской участливости не найти: сколько было проверок, невзгод и условий, в коих сам Майка давно бы потерял голову. Теряет и сейчас, косясь на очередное движение руки от собачьего носа до шеи. Если бы Майка мог замаскироваться за книгой, то давно бы использовал этот шанс. Но для его стиля — охотничий нож с толстым и широким лезвием, что искусно ходит по запястью, меж пальцев и, в довершение, заканчивается в сжатом кулаке. Так он встретит Каина, утащив его подальше в лес. — Я же говорил тебе: проваливай, тварь, — плюет он, привлекая собаку ближе. — Я ведь предупреждал тебя своим сапогом. Ты сам вырыл себе могилу. Где твое чутье охотника, а, животное? Собака ведет себя робко, но ведомо до вкусного лакомства. Джек разбаловал ее объедками, и теперь у Майки есть слабость в рукаве, что он использует в свою пользу. Главное не трогать раньше времени. Отпугнуть проще простого. — Без него ты ничего не стоишь. Убогого даже жаль: мир грешит, когда порождает таких никчемных созданий. — Ни-че-го. Каин ступает по придавленной траве чуть ли не след в след Майке Беллу. — Просто миленькая дешёвка. Нужно отойти подальше. Если схватить пса, тот завоет и заскулит, привлекая больше внимания, чем требуется для экзекуции. Изначально Майка думал, что просто утопит его или огреет по голове да закопает под толстоствольным деревом, дабы то питалось и пировало на перегное как более достойная организация жизни. Но все из этого показалось таким… Тусклым. Даже бессмысленным. Майка безразличен к доброй части явлений и казней, и быть автором еще одной импотенции воли донельзя скучно. — Ты ведь даже не укусишь меня, — вздох почти похож на сожаление. Ни сопротивления, ни возни двух сил, только слепое следование и нагнанные аппетитом слюни до самой земли. Он подступает к Каину сзади, точно истинный вероломец. Дыхание спадает в нишу груди, притихает перед резким рывком вперёд. Схватить за холку, вдавить в воду у берега, ощутить слабый мятеж доверчивой дворняжки… — Датч ошибся, когда назвал тебя так. Под умыслом лезвия и омываемых вод кровь не задерживается в артериях. Она выходит вместе с воздухом, булькает и окрашивает берег в красное, что расцветает у мелководья страшным цветком. Датч ошибется еще много, много раз.