***
После становится проще, хотя Сиэль знает, что это неправильно. Он имеет дело со спиритуалистом, чьи жертвы умирали в медленной агонии и чьи последние сожаления теперь можно передать скорбящим семьям; с женщиной, берущей детей на воспитание за плату, подвал которой полон гниющих кроваток; с пожаром за пожаром, намеренно зажженных в самых густонаселенных и бедных частях города. В последнем случае он думал, что его стошнит — снова в воздухе висел запах горелой плоти, резкий и едкий. Но он сжал зубы и подавил тошноту, и, пока Себастьян боролся с огнем, Сиэль пустил пулю прямиком между глаз поджигателя. Мужчина умер с факелом в руке, в попытке снова устроить пожар. Все равно за это преступление его ждало повешение. Никто ничего не терял, да и веревку тратить не пришлось. Однако, в темноте рядом с трупом, Сиэлю пришлось дожидаться Себастьяна, чтобы тот провел его сквозь оголтелую толпу. Приказы поступают, написанные лично рукой королевы; демон берет самую грязную работу на себя, но временами кажется, что только он один марает руки. Все сложнее притворяться перед публикой, что ему ведома цена человеческой жизни. Он едва успевает замолчать, чтобы не сболтнуть лишнего Лиззи, а рассказать имеет столько, что даже знакомые в преступном мире глядят на него косо. «Немного мрачноваты, граф?» — подтрунивает Лау, и Сиэль испытывает утомительное раздражение из-за того, что его поняли неправильно. Возможно, он проводит слишком много времени с дворецким; чем больше жизней он забирает, тем меньше ощущает себя человеком и тем больше общество Себастьяна становится единственным ему подходящим. Все труднее выносить разговоры в салонах, гостиных залах и на вечеринках, взрослых и детей, сплетничающих о школах, лошадях, деньгах и браке. — Все это бессмысленно, — он возмущается Себастьяну, — совершенно все. Дворецкий одевает его к очередному балу, еще один вечер работы потерян, выброшен из-за желания высшего класса устроить пышное зрелище со своим же участием. — Как же быстро вы бросаете людские заботы, милорд. — Причина всему всегда деньги, — шипит Сиэль. — Или общественное положение, или то, как их видят другие. Эти легкомысленные люди — если бы они знали, как выглядит изнанка города, если бы видели, какая дань уплачена за их жизни, всю кровь, что смазывает их колеса, но они не знают или делают вид, что не знают, и желают, чтобы так оно и оставалось. Отвратительно. — Таковы уж люди. — Себастьян осторожно проводит гребнем по волосам Сиэля, другая его рука мягко лежит на плече, поглаживая большим пальцем, едва заметно, вверх и вниз по затылку. Его пальцы в перчатках теплы, Сиэль не вздрагивает от прикосновения. — Люди стремятся ухватиться за любой кусочек власти. А как только ухватятся, держатся крепко, слишком боятся потерять, чтобы утруждать себя заботой о других. Если и раздается в голове Сиэля голос, который все еще твердит: «не все», который может подумать об Агни, Джокере или Долл и вспомнить о руках, протянутых навстречу другим людям, он звучит не так громко, как голос, говорящий: «но они делали это не просто так.» Чувство вины — такой же двигатель, как и корысть. Сиэль осматривает свои ногти, ухоженные благодаря рукам дворецкого, и знает, что не откажется от власти, к которой продирался сам. — Как думаешь, есть ли такое существо, как бескорыстный человек? Себастьян откладывает гребень и берет глазную повязку. — Будучи демоном, не знаю, когда я наткнусь на такого. А в вашей области работы… — В преступном мире нам такого не сыскать. — Верно. — Его большие пальцы оглаживают щеки Сиэля, когда он надевает повязку на место; у него было достаточно практики, чтобы выполнять эту работы идеально, держа нить натянутой, чтобы она не соскользнула, пока он завязывает аккуратный, крепкий узел. Однако его пальцы не спешат покидать лик хозяина, а Сиэль его не отстраняет. — Безупречно, — говорит Себастьян, длинными пальцами сжимая челюсть мальчика. — Вы прелестны, милорд. Было время, когда это замечание вызвало бы у него больше волнения, но сейчас Сиэль может сказать: «Не восхваляй свою же работу,» и лишь мягко отталкивает чужую руку. У него одно из тех настроений, когда кажется, что Себастьян — единственный, кто не желает причинить ему вреда. Легче доверять змее, которая показывает свой окрас, чем той, что его прячет.***
Улицы Лондона забиты и зловонны, а цель Сторожевого Пса так часто прячется как раз в тех узких улочках, где место слишком мало для кареты. В убогом лабиринте скрывается множество нищих; невозможно не думать о Долл, но желание бросить монетку прошло. Одно милосердное дело ничего не стоит. Единственное, чего действительно добился цирк, так это смерть, наследие, возведенное на крови, костях и пепле. Сиэль говорит Себастьяну: «Не позволяй им касаться меня», и высоко держит голову, переступая через них. Он имеет дело с женщинами, чьи лица обожгли купоросом, они рыдают, но слишком напуганы, чтобы назвать нападавшего; с психиатрической лечебницей, которой за плату было поручено пытать здоровых пациентов, пока те не взвоют, сломленные до той степени, что выписка их будет невозможна; с домом дворянской персоны, который каждую неделю рассылает объявления о поиске новых служанок, утверждая, будто прежние сбежали, когда на деле были поданы на стол хозяина. Что бы ни липло к подошвам Сиэля, все меньше кажется, что это оставляет на нем грязный след. Когда он приходит домой наполовину пропитанный красным, потрясение слуг застает его врасплох. Финни и Мейлин в панике кидаются к нему, говоря одновременно: — Юный господин, вы ранены? Входите скорее, присядьте… — Эта кровь не моя. — Они должны были это понять, ведь он стоит на своих двоих. После долгого дня их гомон — лишь очередная головная боль. — Я в порядке. Финни все еще выглядит так, словно через долю секунды подхватит его на руки. — Н-но вы ведь в порядке? — Разве я не это только что сказал? — Юный господин, что стряслось? Они наведывались в постоялый двор, последнее место, где до исчезновения были замечены девушки, прибывшие в Англию из Азии, чтобы работать, и выброшенные на улицу своими хозяевами. Одной из девушек, которая еще пыталась молить о пощаде, перерезали горло. Его рубашка вымокла и теперь неприятно прохладна. Однако, сквозь нарастающую боль думает Сиэль, он не обязан объясняться своему садовнику. — Не важно. Об этом уже позаботились. Они едва отходят в сторону, чтобы он мог пройти мимо них в свой же дом; Себастьян следует за ним на расстоянии полушага, единственный слуга, которому достает ума держать язык за зубами. Мейлин продолжает суетиться: — Вам следует сейчас же принять ванну, юный господин! Снимите эту жуткую одежду. Мы можем нагреть вам кровать… — Вы ведь правда не ранены? — не унимается Финни. — Вам нужно беречь себя… — Дайте знать, если мы можем что-то сделать… В голове у Сиэля пульсирует. — Вы двое можете заткнуться? Настоящие слуги знают, что лучше не молоть подобный вздор перед своим хозяином! Неужели вы не слушали того, чему вас пытался учить Себастьян? Финни и Мейлин замолкают; последовавшая тишина звучит настолько обвинительно, что Сиэль стучит своей тростью о пол и поворачивает к лестнице. Позади него Себастьян останавливается, чтобы обратиться к слугам: — У юного господина был трудный день. Вы должны его простить. — Спокойной ночи, юный господин, — шепчут они. Сиэль не позволяет их приглушенным голосам беспокоить его. Им следует знать, как вести себя: им было предоставлено такое терпеливое, кропотливое образование, и после этого… Как можно быть такими глупыми или нарочито некомпетентными? Единственное, что его волнует, — звук воды, наполняющей ванну, и желание наконец стянуть с себя эту бордовую рубашку, с чем Себастьян справляется ловко и спокойно. — Честное слово, их визги, — Сиэль вздыхает. — Неужели у них нет никакой рассудительности? — Вам ненавистно, что они заботятся о вас, юный господин? Сиэль садится, чтобы дворецкий мог снять с него гольфы. Они забрызганы уличной грязью, но его ноги под низом бескровно-белые. — Заботятся? Они относятся ко мне как… — К ребенку? Это шутка никогда не вызывает смеха. — Они ведут себя так, словно не понимают моей роли или нашей цели. А ведь прошли уже годы. — Они все еще пытаются вжиться в свое представление о жизни графа, — говорит Себастьян. — Ваши слуги глупые, но честные. Большинство людей пугаются, когда видят на ком-то столько крови, как на вас, милорд. — Большинство. — Необычайная насмешка, которая явно не распространяется на самого Себастьяна. Демон улыбается ему, и Сиэль опускается в ванну, все еще недовольный. На языке вертится мысль, раздражение из-за того, что ему до сих пор приходится разыгрывать роль перед слугами, что титул графа означает жизнь в его границах, что он должен чувствовать себя обязанным оправдывать так много ожиданий. Внезапно возникает вопрос, который, как он думал, он не хотел задавать: — Как долго я вообще пробуду здесь? Эти слова наконец заставляют Себастьяна прервать свои действия. — Милорд? — Трата время на слуг. Весь этот труд по восстановлению графства, — бормочет Сиэль. Вода в ванной мутная, красно-коричневая, хотя он не думал, что запачкался так сильно. — И это в то время, как мой род умрет вместе со мной и очень скоро. Зачем мы себя утруждаем? В голосе Себастьяна звучит лишь капля любопытства: — Я думал, для вас это важно. — Было важно. Очень важно, — Сиэль смеется, но быстро берет себя в руки. — Я гордился тем, что сумел подняться так высоко после того, что они сделали со мной, но ведь они всего лишь люди, верно? Все, кто причинил мне боль, — всего лишь люди. Смертные. Ты вырвешь им хребты, а я пущу им пулю в сердце, и все будет кончено. — Так и будет, — голос Себастьяна понизился. — Лично мне доставляет удовольствие смаковать такое предвкушение. Сиэль подается вперед и кладет голову на колени, снова уставший и не в настроении ловить взгляд красных глаз демона. — Вот как? Руки Себастьяна, теплые, нежные, смывают грязь с его спины. — У вас был долгий день, милорд, — говорит он, и голос дьявола звучит как приглашение довериться. — Позвольте позаботиться о вас.***
Он имеет дело с работным домом, где дети прикованы к своим местам, с глубокими гниющими порезами от кандалов, впивающихся в кожу; с многоквартирным домом, где трупы свалены по двадцать штук на комнату и гниют на кроватях, пока домовладелец еще занят сбором волос и зубов; с таксидермистом, вечно стремящимся к великому искусству, который желал создавать прекрасные сцены, но не умел надлежащим образом хранить свои человеческие экспонаты. Кажется, ей до него не дотянуться. Смерть случалась на его глазах так много раз, проходила так близко, задевала за личное. Что значит еще одна? Что значит еще сотня? Роскошь и состоятельность богатых — гротескное зрелище, нищета и убогость бедных — омерзительны. Единственное, что теперь касается его голой кожи, — безупречные перчатки демона. Еще больше людей пытаются убить его; чем больше их пытается, тем меньше его это заботит. На банкете, в окружении дворян, Себастьян берет его бокал вина и заявляет, что в нем яд, после чего встречается взглядом с Сиэлем и осушает бокал. Даже здесь они желают от него избавиться. Как быстро он идет стопами своего отца. Он не надеялся дожить до зрелых лет, но теперь уверен, что умрет, не успеет ему наступить и шестнадцати. Не так уж сложно научить пса охоте на крыс. — Я почти рад, — тихо бормочет он Себастьяну, когда они стоят в стороне, — что мне не придется занять место среди этих никчемных паразитов. Себастьян стоит чуть ближе в последнее время, не на полшага позади, как следует слуге, а по руку от хозяина. Сиэль говорит с ним больше, чем с кем-либо другим. — Вы разлюбили титул графа, милорд? — Я работал ради этого титула с тех пор, как произнес его. — Взгляд Сиэля твердый и холодный, когда он смиряет людей вокруг: богачи в шелках, муслине и драгоценностях, чьи пустозвонные разговоры звучат достаточно громко, чтобы заглушить скрежет невидимой машины, благодаря которой все это стало возможным. — Что они хоть когда-нибудь сделали? — Родились в правильных семьях. — Глаза Себастьяна сверкают. — Задача, с которой вы сами не справились. — Это исправит смерть. — Он крутит пальцами ножку пустого бокала, а потом опускает его. Пусть его убийца найдет его и подивится, пусть остальные заходятся криком о крови пока не охрипнут. — Мы уходим. Убийца совершает вторую попытку, когда они направляются к выходу; Себастьян ловит человека, и Сиэль смеряет его взглядом — наемник в потрепанном фраке, напуганный, но недостаточно. Сиэль так устал от этого. Жизнь этого человека — расплата за чужое прегрешение. Люди продолжают стараться, продолжают выбрасывать свои жизни в попытках покуситься на его. Бесполезных, обреченных на провал попытках. Может быть, им нужно средство устрашения получше. Сиэль говорит: — Порви его на части. Он стоит рядом и слушает, как крики превращаются во влажное бульканье, а то перерастает в обвинительную тишину. В последующие недели немного наемников попытает удачу. Становится все легче и легче, и легче. Его промокшая черная одежда отправляется в камин; Себастьян приносит ему новые костюмы, свежие и чистые. Они раскрывают дела быстрее, и, по мере того как он узнает все очерненные места человеческого сердца, Сиэль так же быстро, как Себастьян, понимает каждый грех, который им встречается. Правосудие королевы вершится, Сиэль наблюдает, как ломаются кости и лопаются кровеносные сосуды, а Себастьян поднимается, и ни единый волосок на его голове не растрепан. Все легче и легче видеть жертв только как выдвинутые обвинения, а сам он здесь лишь для того, чтобы вершить наказание. Он стреляет издалека, оставляя Себастьяну возможность убивать вблизи. Он в точности подчиняется приказам своей королевы. Его руки чисты. Чисты. Чисты. И даже разочарование сложно испытывать, когда преступление за преступлением дают такие схожие улики и возвращаются все к одному гнилому корню. — Если только один грех, верно? Жадность. Сохранить собственную жизнь и выжать из других все возможное. Так утомительно разговаривать с людьми, которые не понимают этого и притворяются, что они-то внутри не такие. Себастьян — чернильная тьма, медленно сливающаяся обратно в форму человека. В последнее время он теряет над собой контроль все чаще. — Считаете, вы отличаетесь, милорд? — Нет. — Сиэль проводит рукой по щеке, на перчатке остается красное пятнышко. Должно быть, он стоял слишком близко. — Но, по крайней мере, я осознаю свою природу. И если он когда-то был другим, то вспоминать становится труднее.***
Когда он входит в переоборудованный склеп — пол там чернее черного из-за всей поглощенной им крови, — когда жертвы исчисляются сотнями, почему он должен протягивать руку милосердия кому-то причастному к этому? Жнецы уже заняты работой. Реестр переполнен, так какая разница, если он перестанет пытаться поймать свою жертву живой? Сидя на стопке оссуариев, он наблюдает, как демон, его демон, разрывает людские тела точно промокшую бумагу. Себастьян мог быть достаточно быстр, точен и умен, чтобы обезвредить преступников и сделать спасение жертв своей главной задачей, однако не такой приказ отдал Сиэль. Королева, возможно, будет недовольна тем, что они не предстанут перед ней для восстановления справедливости, но Сиэль считает этот исход неизбежным, и смотрит за вихрем, который он выпустил. Когда расправа кончена и остаются лишь отчаянные вздохи последнего ребенка, которого они не успели спасти, он стучит своей тростью по ящикам, служившим ему наблюдательным пунктом. — Себастьян, помоги мне спуститься. Тени вновь принимают человеческий облик, но на Себастьяне едва ли не столько же крови, сколько ее на полу. «Прошу прощения, милорд. Это были мои запасные перчатки, похоже, я и их запачкал.» Он стягивает их, бросает на пол, и белизна, что еще оставалась на них, тут же пропитывается красным. Пару секунд Сиэль молчит, глядя на грязные пальцы Себастьяна. Черные ногти, красные пятна. — Какая теперь разница? Ты можешь касаться меня голыми руками. — Это было бы крайне неприличным, для дворецкого и графа. Слышится медленное, монотонное капание. Дыхание остановилось. — Тебе не надоело притворяться? — Наша игра была мне в удовольствие, — но в голосе Себастьяна не слышно разочарования. — Если она вам наскучила, что же нам делать? Вы ведь не можете отказаться от всех благ и нагло разгуливать с демоном. — Дело не в этом. — Наступает молчание, пока Сиэль с трудом подбирает слова. Это давило на него так долго, еще до того, как он встретил Себастьяна. Быть может, еще раньше, чем все пошло наперекосяк, быть может, семя этого находилось в нем всю жизнь, и, по печальной выходке судьбы, его ранили достаточно, чтобы оно взошло. — Но это неважно, не так ли? Видят ли меня люди настоящим лордом или нет. Играем ли мы эти роли или правда являемся монстрами. Мы тратим силы на эту пантомиму и обходим мою месть. Сколько бы времени ушло на это, если бы мы сосредоточились? Если бы мы перестали притворяться, что мне нужна достойная жизнь после того, как мы закончим это? Себастьян тянется вверх голыми руками и опускает Сиэля на землю. Он позволяет пальцам коснуться обнаженной кожи на чужом запястье, его горячая рука скользит по пульсу господина. — Я буду скучать по этой игре. Но вы правы: мы почти закончили. Сиэль чувствует, как начинает поникать. У облегчения вкус горьковато-сладкий. — По чем тут скучать? Себастьян обхватывает ладонями лицо Сиэля. По щеке стекает что-то теплое и влажное, но Сиэль не вырывается. Все-таки это его приказ привел к такому беспорядку. — Стоит ли нам стать немного целеустремленнее, мой юный господин? Кровь с пола просачивается сквозь подошвы туфель Сиэля. В его груди сидит правда, ноющая и пульсирующая, и он не в силах противостоять ей. Он чувствует себя очень уставшим. Очень маленьким. Но держит спину прямо и не позволяет ничему, кроме усталости, давить на нотки в своем голосе. — Да. Давай покончим с этим. Наш последний акт правосудия, а за ним… — Покой героя, — демон насмехается, но его прикосновения нежны, когда он распрямляет воротник Сиэля. — Что же, идемте? Себастьян протягивает окровавленную руку. Сиэль чувствует, как неумолимый стук его сердца стихает, и, стянув черные перчатки одну за дрогой, кладет свою ладонь в чужую. Они шагают по трущобам, мимо человеческих пристанищ города, и в мыслях его — никого.