Не менее любимый ты.

Кривые штрихи вырисовываются на асфальте, пальцами я растираю слишком резкие линии, чтобы это выглядело более-менее сносно. Я не был художником и не претендовал на его роль. Так стыдно. Нет, вовсе не потому что сейчас, скрутившись буквой зю, я вывожу белым мелом «Никита» на неровном тротуаре возле нашего дома - скорее за своё поведение. Боже, ну кто же знал, что та зелёная пластинка Ширана была тебе так дорога? Да и мог бы ты войти в моё положение, я пьян был. Ладно, не хочу тебя обвинять. Всё-таки кто виноват в том, что я такой придурок? Только я сам. Кривое «прости» появляется на асфальте так же быстро, как и первое «Никита». Одинокая капля падает на букву П, совсем немного размывая её край. Я не был из тех, кто ноет по мелочам. Но ведь и ты вовсе мелочью не был, по крайней мере для меня. Ростом не вышел, это да, но не убивать же. Я бы купил тебе штук сто таких же пластинок, лишь бы ты не обижался. Но ведь знаю, что такой номер с тобой не прокатит. Аккуратно достаю гитару из черного чехла - сюда бы идеально подошел момент из любого самого дешманского фильма, где подросток достает из него автомат, - реликвия семейная эта от отца мне ещё осталась, кстати. Она вся такая побитая, поцарапанная, из колков торчат струны - но, впрочем это не мешает мне сейчас уверенно зажать аккорд C, и дрожащим голосом протянуть первое «Я». От переживаний я слишком сильно зажимаю струны на ладах, от чего пальцы пронзает, как будто бы током. Потом следы останутся, я уверен. Но отчего-то мне вовсе не жаль своей кожи. «Я рисую белым мелом на асфальте имена. Моё счастье до предела, ведь в меня ты влюблена.» - «влюблена» я обычно всегда менял на «так влюблён», на что ты недовольно шипел и ерепенился. Ты никогда не любил импровизировать, мне же нужно было, чтоб слова по смыслу к нашей ситуации подходили. В этот раз менять я ничего не стал. «Позабылось всё на свете, позабылось кто же я. Но с тобою солнце светит, и прекраснее земля. Я зову на рок-концерты песни петь до самого утра,» - в этот момент я с особой силой ударил по струнам. Чтоб услышал. Чтобы вышел. Пусть даже и немного больно. «Мы одинаково одеты, пусть я злой, но ты добра.» С окна показался в первую очередь твой нос, а потом и остальная часть лица. Черты твоего личика были острыми, но от увиденного очевидно смягчились, как и твой взгляд. Ты любишь эту песню, я знаю, и я уверен, что любишь и меня. Я криво улыбаюсь. Ты прикрываешь рот в ответ, но по глазам твоим вижу, что лыбу давишь тоже. Кто бы сомневался. «Я рисую белым мелом на асфальте имена. Моё счастье до предела, ведь в меня ты влюблена.» Вижу, как ты подпеваешь. Шепотом, улыбаешься и напеваешь себе тихо. Знаю, что смущаешься, что тебе стыдно. Но ты не выйдешь, ты хочешь дослушать любимые строчки в моём исполнении до конца. «Посвятил тебе я песни, и пишу порой в стихах. Иногда друг друга бесим, но и носим на руках.» - ты по-дурацкому опускаешь лицо, заставляя темную челку прикрыть глаза, и падаешь лбом на руки, которые лежали на подоконнике. Самое смешное то, что и песни я тебе посвящал, и стихи писал неоднократно. На руках вот только не носил, да и ты сам не позволяешь - за талию возьму, глотку перегрызёшь. Помнишь ли ты сейчас о той обидке? Вряд ли. Но я всё равно доиграю до конца, нравится мне до жути этот восхищенный блеск в твоих глазах и полуулыбка, от которой твои, и без того тонкие, губы становятся ещё тоньше. Соседи, наверное, к моим выходкам уже привыкли, поэтому даже не высовываются. Терпеливо подождут, пока я закончу серенады под окном петь, а потом ничего в ответ не предъявят. Знают, что мне всё бестолку. Да и прохожих мало сейчас, кто на учёбе, кто на работе. Только мы с тобой как два придурка сегодня остались дома: ты, потому что болеешь. Я, потому что без тебя не пошёл бы. Я пою последнюю строчку, и заканчиваю игру полным боем. По-хорошему тут нужно было бы играть перебором, но ты такое не поддерживаешь: говоришь, что перебор не полноценная игра. Лицо твоё с окна пропадает, и уже через минуту я вижу твой силуэт через тонированное стекло окон, что быстро спускался по ступенькам вниз. Ты вылетаешь из дверей подъезда - раскрасневшийся и растрёпанный, с поддельной злостью на лице. Вырываешь инструмент с моих рук и бережно кладешь его на чехол, а затем бьешь меня по плечу. Хотел бы я в тот момент стать гитарой, к которой относился ты бережнее. Затем целуешь меня в губы - коротко, но до безумия нежно, и, задерживая руки на моих щеках, смотришь в мои глаза своими карими. И улыбаешься. Так по-настоящему, что-ли, с неподдельным счастьем и не высказанными комплиментами на губах. — Придурок! - только и шипишь ты, но в зрачках твоих не вижу и толики недовольства. Я сдержанно посмеиваюсь. - Зачем было устраивать этот цирк? Я ведь простил тебя давно! - ты щуришься, смешно поджимая губы. Я улыбаюсь и ничего не говорю. Будто бы это имело какой-то смысл. Просто поднимаю любимую гитару, и беру (не менее любимого) тебя за руку, ведя обратно в подъезд.