Alive

Лес голоден. Ну конечно, голоден. Ещё бы Ему, блядь, не быть голодным, когда этот лежащий на пожухшей, побагровевшей от крови траве никчёмный кусок мяса конвульсивно дрожит, судорожно горбясь в спине и придерживая обхватившей торс левой рукой вываливающиеся из его вспоротого живота кишки, нечаянно задевая их кольца своими грязными шероховатыми когтистыми пальцами и давясь сдерживаемым агоническим криком боли, зычно и протяжно мыча через сомкнутые располосованные губы, так, что наверняка тяжело напрягается грудь и болезненно сжимаются лёгкие, изредка то поджимая колено к животу, то поднимая голову и готовые вылезти из орбит глаза к безоблачному, окружённому в поле видимости кольцом возвышающихся деревьев гудящему серому небу, словно собираясь ему молиться о скорейшей смерти, выжигая себе глаза до текущих ручьями слёз и с сухим щёлком скалясь деформированными зубами, разбрызгивая слюну, будто проклиная и пытаясь укусить безразличный к его участи мир. Как же хорошо от него пахнет кровью. Оборотень удовлетворённо хрустит шеей, зажмурившись, потягивается и широко зевает своей красной желчной пастью, с металлическим щёлком и летящей от зубов вязкой нити слюны захлопывая её, чувствуя, как помимо его ещё чья-то злость подобно солнечному теплу разливается по его телу. — Кого же ты мне напоминаешь? — сыто рокочет Оборотень, высвободив правое плечо из ремня рюкзака и сбросив так долго таскаемую им ношу на землю. Память услужливо подкидывает ему того ублюдка-охотника, что так глупо посмел поднять на него, Оборотня, винтовку и также корчился в луже крови на полу своей хижины в Старом лесу, и чьи муки волк с таким удовольствием оборвал. Из его же, выблядка, винтовки. Слаще мести и придумать было нельзя. Оборотень чувствует зарождающуюся в его желудке подпитываемую увиденным свою-не-свою злость, но этот голод — не его. Он словно уже получил своё в отыгранной партии, и, по правде говоря, эта игра куда интереснее, чем та, чьи правила ему пытается навязать Лес. Оборотень садится на землю и притирается спиной к стволу дерева под тихие всхлипы искалеченного уродца, роясь в карманах своей куртки и вынимая оттуда грязную выцветшую пачку сигарет, достав одну, щёлкнув зажигалкой и не без удовольствия затянувшись. Под такое зрелище даже горчащий у самого корня языка премерзкий табак особенно вкусен. Волк вальяжным, сытым взглядом из полу-прикрытых глаз окидывает корчащуюся грязную потрёпанную фигурку на траве, как отдыхающий в тени акации лев, понимающий, что валяющаяся на земле оглушённая им зебра на его территории никуда не сбежит. А этот находящийся на грани жизни и смерти уродец всё ещё пытается уцепиться за жизнь — убежать?.. Да не, брось. Брось, Мясо. Ты проиграл, твои дружки мертвы — дикари и собаки выпотрошили их привязанные к дереву мёртвые обмякшие тела, хотя корни Леса — какая ирония, — ещё не попробовали их внутренности на вкус. Они пришли сюда, чтобы безвозвратно затеряться в Его диких тропах, набить своим мясом Его брюхо, напоить Его своей кровью, а теперь Он в бессильной ярости голодно щёлкает челюстями и не может дотянуться до единственной оставшейся здесь добычи — тебя. Плотно прижавшаяся к истерзанной брюшной полости рука Мяса глубоко пропитывается стремительно сочащимся струйками на землю алым. Оборотень кончает догорающий бычок и принимается за новую сигарету, когда этот до смешного уродливый бедняга приподнимается на упирающиеся в землю колени и, всё также не убирая руки со своего брюха, пытается уползти в сторону темнеющей чащи, что заканчивает границы Сухого луга, пока на оглушительный запах его потрохов не сползлись окрестные падальщики. Нелепо подскальзывается на луже своей же крови и падает, сухо проезжаясь щекой и грудью по траве, по-кочашьи выгнувшись в спине, хныча, шипя сквозь зубы и рывками хватая пастью воздух, отчаянно вертя головой и озираясь на трупы своих товарищей по экспедиции в стороне от него. Он дышит. Лес захлёбывается в булькающем оглушительном рёве пожирателей где-то далеко, трещит вороньими глотками, отзывается о своём голоде истошным воем собак, однако Оборотень тянет время и только фыркает, когда уродец, бросив на волка по-безумному испуганный взгляд, отворачивается и по-гусеничьи поджимает согнутые в коленях ноги к торсу и слепо вытягивает свободную правую руку, загребая в ладонь сухую траву и спешно подтягиваясь ближе к чернеющим зарослям напротив него. Волк мог бы закончить всё здесь и сейчас, оборвать последнюю надежду на спасение, зарыться пальцами-когтями в сочащуюся сукровицей и лимфой дыру в брюшине и окончательно выпустить наполовину вылезшие кишки, всадить пулю в голову уродцу и покончить с его страданиями, однако он не делает ничего. И всё же — он дышит. — И всё-таки ты мне кое-кого напоминаешь, — с горьким дымом выдыхает блаженно отирающий лопатками ствол дерева Оборотень, сложив руки на груди и закинув одну на другую лежащие на поставленном на землю рюкзаке ноги, наблюдая, сощурившись в по-родительски снисходительной улыбке. Между бедолагой и лесной чащей осталась всего пара ничтожных метров. Ползи, Мясо, ползи. Если ты выживешь, это будет самая удачная, самая колкая шутка, презрительный желчный плевок в Его голодную, смрадную пасть.