Жалеешь

      Жалеет.       Это было первое, о чем подумал Марко поутру. Лёжа с закрытыми глазами, он слушал, как Эйс тихонько ползал в поисках трусов, задерживал дыхание при особенно неловких движениях, снова где-то ползал, а затем — плюнул на это и натянул шорты прямо на голое тело. Ведь так ведут себя только те, кто жалеет о прошедшей ночи? Те, кто рад случившемуся, лежат, обнимаются, нежатся. А не сбегают, как преступники.       Эйс осторожно сел на самый краешек кровати и тяжело вздохнул.       И именно этот момент Марко выбрал для «пробуждения»: заворочался, покряхтел полусонно, приоткрыл один глаз. И упёрся взглядом в напряжённую спину. Эйс так и не оглянулся, не подарил своей задорной улыбки. Даже не сказал «с добрым утром». Так теперь будет всегда? Неловко и напряжённо?       Не стоило соглашаться. Ведь знал же: ни к чему хорошему это не приведёт. Но всё-таки не смог сдержаться. И так сколько лет терпел: смотрел спокойно и даже немного отрешённо, смеялся по-дружески, на подначки не реагировал, укладывал пьяного спать — и уходил к себе.       А тут… Сам же и напился по случаю спасения Эйса и потери отца. Навалилось все сразу: и облегчение, и скорбь, и радость, и страх, и усталость, и отходняк после боя.       И Эйс.       Он ведь тоже был таким: и несчастным, и испуганным, и не уверенным. Даже подкатывал как-то невесело, без запала. Будто ожидал, что его пошлют далеко и надолго, — и он тут же выйдет за борт.       Потому Марко и не сдержался. И потом тоже не смог взять себя в руки. Сжимал Эйса так сильно, что оставлял синяки и белёсые лунки от ногтей. Кусал почти до крови. Врывался грубо и даже жестоко. И что-то безостановочно шептал. И снова кусал, сжимал, врывался. Доводил Эйса до исступления, до стонов — скорее болезненных и утомленных, чем удовлетворенных. Сам теперь жалеет, что всё прошло именно так. Не надо было поддаваться, конечно. Хотя бы не в этот раз.       Но так хочется продлить иллюзию, что всё хорошо.       Из Марко хреновый доктор — он не умеет сдирать пластырь быстро. Поэтому протягивает руку, касается алого засоса на пояснице Эйса. Замечает дрожь, пробежавшую по телу парня, и всё-таки говорит:       — Жалеешь, — даже не спрашивает.       Эйс вздрагивает и быстро-быстро качает головой:       — Нет, что ты!       Марко, не отрывая пальца от засоса, превращает руку в крыло феникса и дарит Эйсу исцеление — везде, где может увидеть. И где только догадывается. Это самое малое, что он может сейчас сделать.       — Прости, — шепчет Эйс в ответ и неловко обнимает себя за плечи. Так же, как тогда, когда только появился на Моби Дике.       — За что? — Марко даже приподнимается на локте и бестолково и беспомощно хлопает глазами. И губами шлёпает, будто вытащенная на палубу глупенькая рыбёшка. Это же он должен сейчас просить прощения и восстановления хотя бы видимости дружбы. Он, а не Эйс.       — Я не ожидал, что ты любишь… Пожёстче. Не был готов к такому. Тебе, наверное, не понравилось?       У Марко так много противоречивых желаний сейчас, и он не знает, за какое хвататься: обнять Эйса и всё-таки вымаливать прощение, побиться башкой об изголовье кровати или пойти утопиться. И пока он пытается выбрать, Эйс ещё больше кукожится и шепчет — едва слышно:       — Или нет? Ты же на самом деле заботливый.       «Дадада, я такой,» — хочется вопить Марко, но язык не слушается.       — Я слышал, парни обсуждали как-то. Все дело во мне. Это я не заслуживаю любви и заботы. Из-за меня умерла мама, а теперь — Отец и половина семьи. Какая тут может быть любовь, да? Тем более — от тебя. Я, вообще, удивлен, что ты пришёл за мной. А потом — ещё и согласился на что-то, а не утопил прямо в водах Маринфорда.       Эйс наконец-то перестаёт кукожиться. Проводит рукой по волосам — без шляпы ему непривычно, — хлопает себя по коленям и встаёт:       — Ну, захочешь ещё пар спустить, зови.       Уголок его улыбки и близко не похож на тот, который бы хотел видеть Марко утром в их постели. Но он всё ещё не может ничего сказать. Картина, которая окружает Эйса, — в разы хуже той, что придумал себе Марко, и теперь он не успевает подобрать нужных слов. Уж лучше бы Эйс жалел о ночи с бухим и агрессивным стариком в два раза старше себя, чем думал то, что думает…       Марко так и не смог подобрать слов, когда Эйс взялся за ручку двери. Смог только полуобратиться, сорваться вслед и укутать парня теплом своих крыльев.       — Эйс…       В ответ тот только задрожал и сухо всхлипнул, будто слёзы уже все кончились, а боль — ещё нет.       — Прости меня, старого придурка. Ты заслуживаешь всей любви в этом мире. Потому что ты — это ты. И уж, конечно, я не хотел и не хочу причинять тебе боль или использовать тебя для снятия напряжения. Просто я нервный старый дурак, который слишком долго сдерживался, и в первую же ночь накосячил.       В подтверждение своих слов Марко целует Эйса, куда может достать: в макушку, за ухо, в плечо, загривок. Оборачивается почти вокруг и дотягивается до веснушчатой щеки. Обнимает крыльями ещё крепче, укутывает ими, ограждает от всех опасностей мира.       Вот только нежное и хрупкое сердечко никакими силами феникса не исцелить…       — Ты заслуживаешь всей любви в этом мире. Любой, какой пожелаешь.       — Даже твоей? — еле слышно спрашивает Эйс.       Марко в ответ зарывается носом в волосы и едва заметно улыбается:       — Её не надо заслуживать. Она уже вся твоя.       И тут Эйс не выдерживает. Разворачивается у Марко в руках, утыкается в голую грудь, цепляется пальцами за спину — и ревёт, будто все ещё пьян. На коже тут же оседают влажные холодные разводы слёз, слюней и, наверняка, соплей. И Марко очень не хватает дополнительной пары рук, чтобы принести хотя бы простынь вместо носового платка…       Они стоят у самой двери. Кто угодно может зайти и увидеть, как икающий от рыданий Эйс надрывается в объятиях голого Марко. Будет множество вопросов и подозрений.       Но не плевать ли?       — Я тоже тебя люблю, старый ты ананас, — скажет позже Эйс, когда отыкается и утрёт сопли. — И вообще. Правду говорят: когда ешь ананас — он жрёт тебя в ответ. Что ж, раз может шутить, значит, пришёл в себя. И можно попытаться всё искупить.