Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование, не стало моё существованье для тебя.
Иосиф Александрович Бродский
Мехмед не очень хорошо помнил свою мать. В его памяти она осталась невзрачной картинкой, расплывчатым образом. Позже ему казалось, что фото не могли передать её красоты, потому что не было в его детстве женщины более доброй и прекрасной, чем его мать. Другие (бывшие) жёны отца часто приезжали в ялы, чтобы навестить старших сыновей, и норовили ткнуть Мехмеда и в дурное происхождение, и в шаткое положение, в котором всегда находилась его мать, и даже в то, что отец всегда был более благосклонен к старшим сыновьям, чем к нему. Его мать умерла в католическое рождество. Мехмед тем вечером возвращался откуда-то вместе с нянькой, они шли мимо одного из константинопольских храмов, когда раздался колокольный звон. Он продолжал звенеть в голове Мехмеда, и когда они сели в машину; и когда отец рассказывал ему о том, как его мать упала с моста; и когда госпожа Дайе укачивала его в своих объятиях, вечно преданная и вечно любящая… Не было спасу от этого колокольного звона. Он будто предупреждал его, нёс дурную весть. Новый год потерял все краски следом. Какой был смысл в этом новом году, если его матери не было рядом, чтобы потрепать его волосы, чтобы ласково улыбнуться и читать самые-самые чудесные сказки? Какой был смысл?.. Для отца будто и не изменилось ничего. И хоть они выдержали положенный траур, закрыв двери ялы для любых празднеств, только минуло отмеренное число дней, как всё стало по-прежнему. Как будто и не значила его мать ничего в этой семье, так, скромная оборванка, служанка, которую приютили на время, а теперь радовались, что она больше не ела задарма! Мехмед в те годы не знал, чего в нём было больше, злобы или боли. А может, и того и другого хватило, чтобы отец упёк его в интернат. Выкинул нелюбимого сыночка, неудобный элемент в своей идеальной картине мира, в своей чудесной семье. Когда Мехмед снова вернулся — выяснилось, что у отца была сестра, названная, но абсолютно любимая. Даже сквозь свою злобу на весь свет земной, он мог это ясно видеть. Во взгляде отца никогда не было столько любви и нежности, сколько доставалось тётушке Айше. Оказалось, что она много лет назад вышла замуж за иностранца и уехала из страны, а когда вернулась, отец больше не желал её отпускать и распахнул двери ялы и для неё, и для её мужа, и для их дочери. Став старше, Мехмед не раз задумывался, что, возможно, достопочтенная тётушка Айша была единственной женщиной, любовь к которой его отец пронёс через всю свою жизнь. Жёны приходили и уходили, своей волей или нет, но в чувствах его отца никогда не было постоянства, любовь к детям сменялась холодной строгостью, а госпожа Айша оставалась. Даже лёжа на смертном одре, в бреду, почти у самой грани, много лет спустя после смерти самой тётушки, его отец продолжал звать её. Как будто не было ничего более важного и светлого в его жизни. Мехмед находил в этом какую-то злую насмешку, воздаяние за все грехи отцовы, потому что самой тёте Айше не нужно было от отца ничего, что он мог ей дать. Много лет спустя он всё ещё думал, что отец любил её. Только её, ища её светлый лик во всех своих жёнах и всякий раз оставаясь только с осколками. С горечью же Мехмед признавал, что в этом они были абсолютно похожи. В детстве он ещё не знал, что ему было суждено разделить с отцом одно проклятье на двоих. Вместе с доброй тётушкой Айшей, которая даже для него всегда находила несколько тёплых слов, в ялы появилась Лайя, названная в честь Лале-хатун, племянницы султана Мурада II, их дальнего предка. В детстве Лайя и не знала, чьё имя носила, но всё равно не переставала восхищаться портретом юной девушки, что поколениями хранился в их семье. Почему-то рядом с Лайей злость Мехмеда отступала, отходила на второй план и медленно истлевала. Возможно, ему просто хотелось дольше оставаться рядом с ней, греться в лучах её доброты, собственнически сжимая в объятиях и отгоняя прочих «кузенов». В нём говорила жадность и шипела ядовитой змеёй уязвлённая гордость. Мехмед никогда не чувствовал, что принадлежал к этой семье. Всегда чужой, сын оборванки, от которого не избавишься. Для Лайи это всё никогда не имело значения. Лайя смотрела на него и видела его. Сквозь всю его злость на мир и себя, сквозь колкие слова… В Лайе не было зла. Оно не могло её коснуться. Казалось, вся грязь мирская, едкие намёки Халиме — всё отлетало от неё и сгорало, недостойное в лучах её света существовать. Мехмед не боялся обжечься, а стоило. Стоило ещё тогда подумать, чего эта юная, неосознанная любовь могла ему стоить. Подумать, взглянуть на своего отца да и задушить в зародыше, не дав пустить корни. К сожалению, не было для Мехмеда ни спасения, ни руки бы его предложившей. Он всегда уходил, когда все собирались праздновать Новый год. Не выносил ни их лиц, лёгких и счастливых, будто и не было годовщины смерти его матери, ни их пустых или жалостливых глаз, на него обращённых. Чего толку было яриться на них, когда можно было просто не видеть? Ялы были огромны, и Мехмед всегда находил, в каком коридоре заблудиться, а где свернуть не туда. Его собственное маленькое приключение, жалкая попытка отгородиться и сделать вид, что ему всё равно. В тот год дорога привела его в сад. — А ты чего здесь сидишь? — неожиданно раздался совсем рядом тоненький детский голос. Прямо перед ним стояла Лайя. Мехмед тяжело вздохнул, понимая, как трудно будет уговорить её уйти обратно. В своей упрямости она могла сравниться только с ним самим. — У меня к тебе тот же вопрос, милая, — ответил Мехмед, сдвигаясь и раскрывая плед. Так просто она всё равно бы не ушла. Упёртая. — Тебя там не было, — пожала плечами Лайя. — Никто не должен встречать Новый год один. Да и без тебя совсем не то. Это было началом его конца. Моментом, с которого началось его неизбежное падение. Он должен был знать, но всё, что он мог тогда, это крепче прижимать к себе своё личное солнце. Лайя в конце концов добилась своего. Увела его обратно в ялы, усадила за праздничный стол и целый вечер не отлипала, даже когда пробило двенадцать и пришла пора обмениваться подарками. Лайя всё продолжала упрямо хвататься за него, утверждая, что иначе он опять убежал бы. Она была не далека от правды: находиться среди всей это семейной идиллии было невыносимо. Ему всё ещё хотелось спрятаться, сбежать от фальшивых улыбок бывших жён, от понимающих взглядов старших братьев и от омерзительных (богохульных) касаний, предназначенных для самой Лайи. Ему хотелось спрятать её от всего мира, заковать в собственные объятия и любоваться светом в одиночку. И разве в том была вина Мехмеда, если он хотел чего-то только для себя? Разве он так много просил? Всего лишь свой угол в мире, который всё время пытался кто-то у него отнять. Он был омерзителен сам себе и всё равно ничего не мог поделать с этой нездоровой жаждой. С годами научился смирять её, ковать для демонов прочные цепи. Мехмед сбросил озлобленную юность, полную импульсивных решений, как сбрасывал маску актёр после постановки, и тут же надел другую. Новую, тщательно подобранную, такую, какой только и заслуживала прелестная Лайя. Вся ярость, зависть и ревность — всё, что сжигало его годами, осталось за закрытой дверью. Она была прекрасна в свете новогодних огней или на фоне фейерверков. Пока все смотрели, как огненные узоры расцветали на ночном небе, пока Лайя протягивала руку, словно силясь поймать догорающие огоньки, Мехмед не мог оторвать взгляда от неё. Как будто было что-то прекраснее. Мехмед полюбил новогодние праздники, потому что Лайя обожала их. Она кружилась в хороводе пёстрых базаров, хватаясь за его руку, чтобы не потерять; всегда уговаривала его купить мороженое, потому что «какой Новый год без мороженого»; и напевала западные рождественские песни, повторяя «Мехмед, не будь занудой, это праздник дарения и любви». И не было в целом свете человека прекраснее в тот момент. Счастьем Лайи можно было осветить весь город. Мехмед уже тогда понял, что это конец. Неизбежный, потому что когда они с Лайе оказались под веточкой омелы в туристическом кафе — она просто рассмеялась, а он поцеловал её. И не было больше для него мира до. Всё стёрлось как неважное, ненужное. И вся боль, которую он носил в себе доселе, показалась лишним грузом, да и опала к его ногам, позволив наконец расправить плечи. Это того стоило. Все пустые ночи, когда он забивался в угол собственной комнаты, потому что больше некому было успокоить его кошмары. Все дни, проведенные в сухих разговорах с отцом. Каждая насмешка, испещрявшая его нутро кровавыми ранами. Всё стоило того, чтобы дождаться этого мига. Даже если Лайя ему не ответила, даже если после решила уехать учиться в Чехию, посадив его на сухой паёк из социальных сетей и нечастых звонков. А потом тётушки Айши не стало. В пристройке случился пожар. Прямо под Новый год. Это было похоже на насмешку, жестокую издёвку. Все, самые лучшие и добрые женщины в его жизни, покинули этот мир в середине зимы. Лайя снова искала утешения в его объятиях, забыв про все старые обиды и неловкости. Мехмед перебирал её волосы под вспышки праздничных салютов. В гостиной было темно и пусто. Никто не мог обвинить его в том, что он был слишком близко, прижимал слишком заботливо, а в каждый жест вкладывал нежности больше, чем иные находили во взглядах своих мужей. — Она ведь не страдала? — тихо вопрошала Лайя, как маленький ребёнок спрашивал у взрослого, не будет ли больно делать укол. — Конечно, она просто уснула, — как всякий взрослый, лгал Мехмед, прекрасно зная, что тётя Айша до последнего пыталась выбраться из комнаты и умерла, задыхаясь от угарного газа; что пламя загнало её в угол и мучило своими касаниями. Это была ложь, которой он никогда бы не устыдился. Тётя Айша ушла в страданиях. Никому бы не стало легче от этой правды. Новый год всё равно наступил, оставив после себя только вкус ореховой халвы. Мехмед ничего не сказал, когда Лайя улетела обратно. Так поспешно, почти грубо. Это было больше похоже на побег, чем на взвешенное решение. Не ему было её судить. С тех пор Новый год они не праздновали. Отец всякий раз будто старел на десяток лет под праздник. Мехмед прекрасно знал, что не потеря его матери творила такое с ним. Раньше это привело бы его в ярость — осознание того, как мало она вообще значила в жизни отца. Теперь подобное казалось Мехмеду как минимум лицемерным. Жестокое понимание жгло его куда хуже всякой злости. Ведь сильнее всякой крови их роднило общее проклятье. Вечная потребность — искать одну женщину во всех других. Через год, под Рождество, отец Лайи женился вновь на женщине, у которой уже была дочь от первого брака, и уехал из Турции. Лайя последовала за ним. Мехмед был на свадьбе единственным из Сойданов. Отец считал оскорблением памяти Айши столь скорую свадьбу, а Мехмед не мог упустить шанс увидеть Лайю снова. Шумел атлантический океан, играл оркестр. Лайя вместе с новой сестрой играли роль цветочниц. В струящемся нежно-розовом платье, она была похожа нимфу с полотна Жалабера. Нечто чуждое всему человеческому, слишком прекрасное и неземное. Мехмед не мог отвести взгляд. Ему всё казалось, что если бы он перестал смотреть на неё, отвёл взгляд хотя бы на минуту, то Лайя растворилась бы в морской пене, исчезла бы с последними лучами заката. А пока он смотрел, жадно ловя каждое мгновение, она была здесь. Дарила ему танцы, выжимала из себя улыбки для незнакомцев и почти всё время молчала, словно сама не могла решить, что она чувствовала по поводу этого торжества. Вновь Мехмед был единственной известной ей константой, опорой. Лайя цеплялась за кого-то знакомого с отчаянием ребёнка, впервые оказавшегося вдали от семьи. В этом было что-то до боли знакомое, пронесенное через года. Мехмед кружил её в медленном танце и думал, что в последний раз они так танцевали в тот злополучный Новый год; и хотел сказать «как же я люблю тебя»; и не говорил, потому что язык жгло «как же желаю». Тогда в её глазах сияли разноцветные огни гирлянд, которыми всегда украшали ялы, шуршала накинутая вместо шали мишура, а в волосах путались золотые нити. Лайя была счастлива просто быть там и смотреть на него. Они были друг у друга, самые близкие и далёкие одновременно. Османский цветок, распустившийся не для него. Теперь шумело море, а закатные блики превращали глаза Лайи в горящий янтарь, и она всё так же была идеальна в его руках. Ничего не изменилось. Кроме него. «Любовь к тебе — проклятье», — шептало сознание. «Любовь к тебе — моя погибель», — предрекала память. «Любовь к тебе — семейная традиция», — усмехался сам Мехмед. Держать дистанцию было невыносимо. Они были полны хмеля, тоски и разъедающего душу одиночества. Они целовали друг друга так, будто завтра никогда не наступит. Нежные руки Лайи впивались в его плечи с такой силой, что Мехмед едва сдерживал болезненное шипение. В отместку он не целовал — вгрызался в тонкие ключицы, покатые плечи и нежную шею. Поцелуи с кровью лучше всего смывали противный вкус ореховой халвы, которую так обожала теперь уже миссис Бёрнелл. Они… были. Пускай и всего лишь на мгновение. Его нимфа растаяла с первыми лучами рассвета. Мехмед не стал ждать несбыточного. Были и другие женщины в его жизни, большие победы и крупные праздники. Всё это было — Лайи не было. Ялы всё больше и больше стали похожи на клетку, которую он сам для себя выбрал. Эсме и Эльчин были его единственной отрадой в пустом и холодном доме, но даже им было не под силу разбить лёд, сковывающей его душу. Единожды коснувшись неба, он уже не мог ничем больше унять свою жажду. Лайя хотела встретить Новый год в ялы, хотела познакомить семью с важными для неё людьми, хотела провести праздник… Дочь Айше хотела, и его отцу этого было достаточно, чтобы ялы вновь засияло праздничными огнями, наполнилось запахом хвои и смехом Эсме. Милли, сводную сестру Лайи, Мехмед уже знал, а вот остальные люди вызывали вопросы. — Дядя Мурад! — Лайя широко улыбнулась, только зайдя в дом, и осветила всю гостиную светом. Она так была похожа на мать в этот момент, что у Мехмеда защемило сердце. Отец рядом вздрогнул и не сдержал сдавленного вздоха. Её объятия, наверное, были самыми крепкими и нежными в мире. Мехмед почувствовал лёгкий укол зависти, потому что своих не получил. Лайя сразу отстранилась и отступила, чтобы представить своих спутников. — Это Милли, моя сестра, — Лайя просто утверждала, не упоминая даже о том, что они сводные. — Это Лео Нолан, он мне почти как брат, — она указала на высокого рыжеволосого мужчину. Мехмеда так и тянуло спросить: «Как и я?». Ему изо всех сил пришлось прикусить щёку, чтобы сдержаться. — Он прилетел в Стамбул по работе, наши графики частично совпали, поэтому я предложили ему остановиться у нас. — Это и твой дом, дорогая, мы всегда будем рады твоим друзьям, — кивнул отец, прерывая этим любую возможную тираду, которой хотел бы разразиться Серкан. — А это Влад, — Лайя на секунду смутилась, запнулась, а потом словно набрала воздух в лёгкие, чтобы на одном дыхание выпалить. — Мой жених. Я не могла сообщить об этом по телефону, поэтому… Дальше Мехмед не слышал. Он видел, как Лайя быстро жестикулировала, пытаясь объяснить всё дяде, почему не рассказала раньше… Видел, как засияли глаза Эльчин, как встрепенулась Эсме и как брезгливо дёрнулся Серкан. Мехмед задыхался. Невидимая рука сжимало горло и продолжала сдавливать вместе с тем, как радовался его отец, как улыбалась Лайя, когда говорила о… нём, этом мужчине. Никто, казалось, и не замечал, что он не мог сделать и вдоха. Мехмед отчаянно вцепился в дверной косяк, силясь удержать на месте взметнувшуюся в кровавой ярости ревность и уязвленную гордость. Почему? Почему его отец, так недовольный раньше тем, что его драгоценная Айша вышла замуж за иностранца, теперь так радостно привечал другого? И почему миру нужно было отнять у Мехмеда то единственное, чего он действительно желал? Предложение разойтись по выделенным комнатам и встретиться за обедом стала для него спасением. Мехмед заметался по собственной спальне, как раненое животное. Одним лёгким движением он перевернул стул и отшвырнул к стене красивый резной столик. Раньше все отношения Лайи казались просто очередной игрой. Их игрой. Просто способом ужалить друг друга посильнее, провернуть нож и посмотреть, как другой скорчится от боли. Они танцевали на мечах, и рано или поздно эта пляска смерти должна была толкнуть их к друг другу. Лайя была обручена. Мехмед — обречён. И осознание этого наконец выбило из него весь дух. Ярость исчезла так же быстро, как и пришла. Игры кончились. Он пошатнулся, ухватившись за резной столбик кровати, и поймал свой взгляд в отражение зеркала. О, Аллах, как же он был… жалок. Растрёпан, почти напуган и разъярен. Желчь подкатила к горлу, а он всё смотрел и смотрел, с какой-то мазохисткой потребностью желая запомнить этот миг своего падения. Вот так вот рушились крепости, да? В гостинной стояла великолепная ёлка, которую слуги наряжали весь день, следуя всем указаниям Эльчин. Переливались новогодние огоньки на гирляндах и горели свечи на столе. Пахло хвоей, праздником и домом. Эсме с Милли втиснулись в одно кресло и им явно было не до разговоров взрослых: они что-то быстро печатали в своих телефонах. Лайя сидела рядом с… Владом на диване, пока Эльчин восторженно рассматривала помолвочное кольцо. Грушевидной формы, с двумя рядами маленьких бриллиантов и великолепным рубином в центре. Оно что-то напоминало Мехмеду. Какая-то мысль скреблась на самом краю сознания, но он тщательно отгонял её, словно… боялся подтверждения догадок. — Оно просто великолепно, — почти промурчала Эльчин. — Очень похоже на то, что носила Лале-хатун. Вот оно. Кольцо с картины Лале-хатун, которое она носила всю свою жизнь, предположительно получив его в подарок от дорого возлюбленного, чьё имя не сохранилось в анналах истории. Только Мехмед подспудно знал, каким-то шестым чувством, что это то самое кольцо и было. Может, оттого, что сам мечтал однажды его найти и подарить Лайе? Сделать с ним предложение? — Это оно и есть, — Лайя смущённо улыбнулась, прижимаясь ближе к Владу и отводя взгляд. — Боже, — Эльчин удивлённо посмотрела на них. — Как у вас получилось? Разве это не должно быть чем-то вроде национального достояния? — Да, как османская реликвия попала в ваши руки, господин Влад? — более резко спросил Серкан. — Всё просто: мой предок и подарил его Лале-хатун, а после её смерти кольцо вернулось в нашу семью и так в ней и осталось, как семейная реликвия, — обаятельно улыбнулся Влад. — Вы хотите, чтобы мы в это поверили? Простите, но звучит весьма надуманно, — неожиданно вмешался сам Мехмед. Да быть того не могло! Чтобы ещё и кольцо, символ тайной любви Лале-хатун, связало этих двоих! Никогда. Мехмеду хотелось шипеть рассерженной змеёй. — Мехмед! — Лайя бросила на него острый взгляд, сжимая руку своего жениха. — Всё в порядке, я бы тоже сомневался, — Влад благодарно посмотрел на возлюбленную и перевёл взгляд на Мехмеда. — Это кольцо описывается в дневниках моего предка. Мы познакомились с Лайей, когда я нанял её для восстановления некоторых из них, а также для установлениях их возраста. Так что в процессе реставрации мы узнали, что фамильное помолвочное кольцо на самом деле было кольцом, которое мой предок, валашский принц, подарил Лале-хатун. — Это так, — поспешила добавить сама Лайя. — Я сама установила подлинность дневников. После смерти Лале-хатун кольцо исчезло, но на самом деле его привёз обратно их общий друг, глава особой гвардии. — Так вот, как вы познакомились! — Эльчин поспешила свернуть с опасной темы. — Да, в процессе реставрации Лайе пришлось жить в моём родовом замке в Румынии, — кивнул Влад, наклоняясь к своей невесте и оставляя невесомый поцелуй на её макушке. — Там она меня и очаровала. В его голосе было столько тихой нежности и бесконечной преданности, что Мехмед едва не заскрежетал зубами. Ему очень хотелось свернуть гостю шею, но приходилось держать себя в руках. Семейные посиделки продолжились, а потом плавно перетекли в ужин. От чужого счастья сводило челюсть. Гость продолжал осыпать Лайю ласковыми прикосновениями, поцелуями и словами. Как будто они уже были женаты и влюблены, как будто им всегда было суждено повстречаться и быть вместе. Мехмед ненавидел эти мгновения каждой клеточкой тела. Бессонница прогнала его ночью в гостиную. Он зажёг камин, включил ёлку, сел на диван и наблюдал за переливами огоньков. Мехмед не знал, сколько так просидел. Он любил Новый год, а потом умерла мама. Он ненавидел Новый год, а потом появилась Лайя. Он полюбил Новый год и поцеловал Лайю, а потом она уехала. Теперь она возвращалась вместе со своим женихом. Тоже под Новый год. В общей картине мира константой оставался только этот чёртов праздник. Новый год. Всё неизбежное, всё, причиняющее самые страшные муки, случалось именно в его пору. Как будто не было времени лучше, чтобы разрушить его жизнь. — Давно я не видела дом таким красивым, — раздался тихий голос от входа. Лайя была одета в шёлковый халат и растрёпана. Когда она подошла ближе, свет камина осветил её молочную кожу. На ней всегда ярко горели его поцелуи, а теперь клеймом жгли чужие. Мехмед так сильно ненавидел её в этот момент. Вся такая нежная, домашняя и манящая, а ещё абсолютно ему недоступная. — Ты же знаешь, отец не может тебе ни в чём отказать. Особенно после смерти твоей матери, — пожал плечами Мехмед, жадно разглядывая её профиль. С годами её фигура округлилась, и ему всё сложнее было оторвать голодный взгляд от бёдер или стройных ног. Османская драгоценность в руках жалкого валашского принца. У судьбы и правда было жестокое чувство юмора. — На то и был расчёт, — тихо фыркнула Лайя, окидывая его изучающим взглядом. И весь этот ответ, её уверенность и полное понимание того, что один из влиятельнейших людей Турции у неё в руках — всё это неожиданно вывело его из себя. Потому что, даже если Лайя не делала ничего со зла, она всё равно знала, что всегда могла вертеть дядей или самим Мехмедом, как ей угодно; что один взгляд её карих, таких же прекрасных, как у матери, глаз, брал крепости и развязывал войны. Он взметнулся, быстрыми и широкими шагами сокращая между ними расстояние и толкая её к стене. — Всегда думаешь обо всём наперёд, да, дорогая сестрица? — прошипел Мехмед, склоняясь к ней опасно близко. Это был просто повод. Надуманный и пустой. В свете камина алым блеснуло помолвочное кольцов, а Мехмед только и мог, что вспоминать, как утром того дня обнаружил на своей спине кровавые росчерки. Чужая семья, чужая женщина, чужое счастье. Всю жизнь нигде не было ему места. Поцелуй вышел злым. Он знал, что ему не ответят. Знал, и потому сжимал руки Лайи до синяков и целовал пухлые, такие любимые губы до крови. Лайя билась в его руках, как бабочка, нанизанная на иглу, и грязное, мрачное удовольствие наполняло его сущность. Мехмед успел отстраниться ровно за секунду до удара. Его отшвырнуло к дивану с такой силой, что на мгновение ему показалось, что свет в комнате всё же померк. Когда он открыл глаза, то увидел, как Лайя повисла на руке Влада, упираясь ногами в мягкий ворс ковра и уговаривая его пойти за ней. Её губы алели от крови, а на тонких, хрупких руках художницы уже расцветали уродливые синяки. «Посмотри на неё, чудовище!» — рычало сознание. «Если суждено потерять, то хотя бы на своих условиях», — почти безумно вторил Мехмед. Это было неважно. Челюсть пульсировала адской болью. Он не удивился бы, если она оказалась бы сломанной, но это было неважно. Мехмед смотрел на Влада со злой усмешкой. Сияли новогодние огни, трещал камин и пахло хвоей, на губах остывала кровь, их общая с Лайей кровь. Как печать, как клеймо, как последнее в жизни обещание под Новый год, что счастье больше не повторится.Мы опять у этой призрачной черты, И Новый Год несёт надежды свет… Он мне не нужен, если рядом ты, И не поможет, если тебя нет…