Вечер

Так уж повелось, когда Гоголь не мог справиться с собственным одиночеством, он приезжал к Достоевскому. Он не говорил открыто, что ему опять тошно одному у себя, но в речи сквозило: «Спасите, кто-нибудь, мне отвратительно плохо». Достоевский его пускал с одним условием ему не будут мешать работать, а если и будет спать, то в соседней комнате, где обычно проходили переговоры. Гоголь был согласен на что угодно, лишь бы не смотреть на свои голые стены в съемной квартире, и не думать, а правильно ли он поступил три года назад. Так было и в тот раз. Гоголь приехал за полночь немного взлохмаченный, в каких-то старых вещах, за спиной портфель, а в руках пачка печенья. — А вот оно зачем? — Как зачем? Я что должен с пустыми руками должен приходить? Тебя еще отвлекать… — Справедливости ради, ты отвлёк меня еще когда позвонил мне на рабочий телефон вместо личного. Так делать нельзя. — Да-да, помню. И он сбросил старые кроссовки, заношенные до дыр. Прошел в квартиру, бросил печенье на обеденный стол, а сам улегся на пол рядом с мойкой. Достоевский вырос стеной, но после присел на корточки и до того смешно свисала челка у Фёдора, что Гоголь прыснул смехом. Достоевский – кот глядящий на пустую миску. В одном живом глазе пытался найти причины, по которым сегодня Гоголю плохо. — Ты таблетки пьешь? — Нет! Зачем? Достоевский лишь тяжело вздохнул. А после ушел. Мойка шаталась, чайник кипел, Достоевский стоял у окна и вглядывался в Гоголя. Что-то все-таки было не так с ним. Слишком часто его стала беспокоить тревога, неужели что-то снова натворил? Впрочем, посчитает нужным – скажет. — Фёдор, а ты когда-нибудь думал о том, как умереть безболезненно? — Было дело. Пришел к выводу, что лучше умереть от отравления угарным газом. Потеряешь сознание и не понял, что умер. — Я вот думал и понял, что безболезненно умирать слишком странно, хотелось бы перед концом ну прям ощутить, что все больше никуда не деться, больше тебя не будет. — Я запомню предпочтения. Чай будешь? Ромашку заварю. — Премного буду благодарен. И поднялся от пола, чтоб дать проход к чайнику. Гоголь смотрел и не мог поверить, что тот, кого он знает так давно, тот кого искренне считает единственным другом – умрет раньше него. Нечестно. Гоголь не хочет пока видеть его конец, а тот явно собрался умирать не от старости. Достоевский проводил махинации с чайником, и челка все еще смешно дергалась на переносице раскачиваясь взад-вперед. И вот кажется, так близко, а дотронуться страшно – растает туман и не будет Фёдора. Гоголю всучили кружку и он маленьким глоточком отпил. И как-то легко вздохнул. — Ты не представляешь, как хорошо стало…. Достоевский хмыкнул и ушел в комнату с кружкой. Гоголь еще долго вглядывался в темно-оранжевое небо и думал: «А так ли опасно жить без таблеток? Ну, что он? Галлюцинации были с ним всю жизнь, а теперь без них? Как он без них. Он только может быть без таблеток хорошо понимает, что болен. А как понять, что болен, если пьешь таблетки и бреда преследования нет?». Машины медленно ехали по дороге вдоль дома, шли одинокие люди по тротуарам под желтым светом фонарей. Гоголя немного трясло. И он не совсем понимал от чего его трясет. От осознания, что он почти не помнит прошлое или от того, что будущее, что нависло над ним отнюдь не радужных цветов, или быть может потому, что свобода так манит, а что сделать ради нее он не знал. Что-то в душе брезжило и сияло, когда смотрел на Достоевского, но что так и не было понятно. Но может быть именно то сияние и заставляло оставаться Гоголя подле Фёдора вот уже двадцать пять с лишнем лет. Когда-то Достоевский светил как яркая звезда, и в детстве, тогда еще Гоголь просто был Колей Яновским, была уверенность, что Фёдор ярче Альфа центавры. Раньше он весь сочился светом, сейчас он тоже есть, но как-то глуше. Из гиганта – в карлика. Но в глазах всё та же гениальная небыль, всё тот же полет мысли о том, как лучше сделать мир. Чай остыл, а Достоевский снова вырос перед ним. — Ты как палка скрюченная. — Что ты хочешь, сколиоз. Я тебе постелил в комнате. Голос тихий и оттого чувствуется сакральность момента. Достоевский далеко не со всеми такой любезный, кто другой к нему так заявись поздно ночью был бы послан на три веселые буквы. А Коле и чай заварили, и спальное место предложили, и смотрят так, что видно: готовы слушать, даже если отрывают от работы. Позвони Достоевскому кто другой на рабочий телефон не по работе, был бы сразу занесен с черный лист, а Гоголя так легонько просто пожурили. — Слушай, а можешь посидеть со мной. А то толку я приехал к тебе, а все равно буду пугать стены. Ты уж последи, чтоб я заснул. И… есть снотворное? Достоевский внимательно слушал, склонив голову на бок, а после кивнул. Полез на холодильник и достал коробку с таблетками. Покопавшись с минуту в упаковках и блистерах, склянках и банках, достал пластину с какими-то желтыми таблетками. Запрокинул голову и смотря на потолок глаза бегали вправо-влево, после чего выдавил одну таблетку и протянул ее на ладони Коле. Тот принял ее и закинул в рот, Фёдор к тому моменту уже подоспел со стаканом воды. Утомительный вечер продолжался, и Гоголь, умывшись теплой водой так же вычистил зубы. Когда он уже лежал пришел Фёдор с книгой. Коля скосил глаз, чтоб увидеть текст, но он и при дневном свете без линз и очков плохо видел, что тут уж в ночи говорить. Достоевский погладил его по макушке как-то неумело, и боязно, а после отвернулся обратно к книге. Глаза потихоньку слипались, но приятное периодическое ощущение от холодных, невесомых рук Фёдора еще больше успокаивало. Шелест бумаги, шум дороги от открытого окна, чье-то дыхание под боком. До чего сразу стало спокойно и легко. Гоголь и сам не заметил, как уснул. И сон тот был чем-то теплым. Парк. Лавочки. Смех и яркая Альфа Центавра светит прямо во дворе. Смеется и зовет играть в шахматы к себе на другой конец галактики. И смехом оставляет свою дорожку до своего дома. Тепло и ярко. Когда Гоголь открыл глаза уже в самом разгаре был рассвет. Он повернулся чтоб понять где он. Все еще в квартире Достоевского. А на самого хозяина места падал свет, и он забавно морщился от солнечных лучей. Гоголь улыбнулся куда-то в руку. После встал, а Фёдора, что спал, склонив голову к книге переложил на диван и укрыл пледом, под которым только что сам лежал. Сам же пошел варить себе кофе, чтоб окончательно проснуться. Пахло июнем. По квартире летал тополиный пух, который занесло оттуда из сна, там, где звезда сияет и зовет в гости. Намолов на мельнице кофейные зерна, он нашел большую турку положил туда ровно две чайные ложечки залил холодной водой из фильтра поджег конфорку и стал наблюдать как набухает помол. Запах разнеся по всей квартире и стало слышно, как в соседней комнате ворочаются. За окном чирикали птицы, а солнце светило так ярко, что Гоголь жмурился. В какой-то момент шлепая ногами по ламинату пришел Фёдор. Он щурился и тер шею и в своей футболке на три размера больше выглядел совсем как маленький мальчик, который стащил футболку отца. — Чего так рано встал? – Гоголь недоуменно посмотрел на него. — Ну, вообще-то я сам не больше четырех часов за ночь сплю, ты же знаешь. Днем еще подремлю. — Кофе? — Спасибо, я лучше чай. Щёлкнул чайником, набрал воды в фильтр и прислонился к стенке, закрыв глаза. Гоголь выключил конфорку и налил кофе в чашку, после чего щелкнул по носу Достоевского и отпил напитка. Фёдор поморщился, выключил чайник и залил пакетик кипятком. — Хорошее утро. — Да. Они еще долго так стояли и осуждали что-то не связанное с работой, и тут неожиданно Гоголь сказал: — Спасибо, что терпишь такие выходки. С ответом помедлили минуту. Достоевский посмотрел на дно кружки и отодвинул ее от лица. — Пустяки, ты и так слишком многое делаешь и делал для меня, чтоб отказывать тебе в таком удовольствии, как крепкий сон. К тому же так работоспособность выше. Ну ты понял — Да. И Коля хохотнул. Всякий раз Достоевский пытался прикрыть свою заботу оправданиями о работе. День был поистине чудесный.