Бермудский треугольник

Вакаса давал второй шанс только книгам и алкоголю, а людям… А людям он давал в себя влюбиться так, как он – в первые две вещи. Он был с ними по-своему честен и никогда не давал шанса на большее, но слишком любил попадать в Бермудский треугольник опьянения, чувствуя, как сердце, мозг и тело заплывают в него и отрезают его от реальности. С каждым годом алкоголя становилось нужно все меньше, чтобы покрыть тело липкой пленкой, к которой по неосторожности прилипали все, оказывающие рядом. В былые годы, лет в семнадцать, он мог выпить несколько литров пива и даже смешать их с алкоголем потяжелее, да, после этого всегда было плохо, но ненадолго. Он будто выплывал на берег Багамских островов, чтобы сделать передышку, наблюдая со стороны, как остальные веселятся, а собравшись с силами, вновь нырял в синие воды. Вакаса не отдавал себе отчета, или же просто не хотел, в своих действиях, его улыбки были улыбками кого-то другого, и его руки, обнимающие рядом сидящих, были не его руками, словно и не он это был вовсе, и не его губы касались нечаянно в пьяном угаре чужих волос, щек, губ, а потом отстранялись, словно это и не было касанием вовсе. Имауши становился частью этих темных волн океана. Это было так же естественно, как и разговор. И спустя столько лет он все еще заходит в эти же воды, но это уже не хлипкая лодка, старающаяся потонуть от любой неловкой волны, а корабль, где каждая деталь выточена вручную. Теперь ему казалось, что он разбирает книги на составные части, а свои движения на ходы и лишь наблюдает за тем, за сколько он поставит шах и мат, а алкоголь превратился в его собственные духи, в таблетки, которые он глотает, чтобы вновь представить, что то мелкое озеро, в котором он раньше тонул, все еще может превратиться обратно в океан и захлестнуть его. Казалось, что «Сверкающий союз» был очень давно, также давно, как и их сборы с членами «Черного дракона», где-то двадцать, а то и все сто лет назад, а может время само собой то сжималось, то растягивалось по собственной прихоти, и Вакаса уже не придавал значения, появились ли впервые скоростные поезда или только-только выпустили паровозы, и Кинкакудзи вроде только недавно был сожжен, или его только собираются сжечь? А может он еще даже не был построен. Имауши не вдавался в такие подробности. Он мог увидеть своими глазами каждый кусочек истории, пожать руку Гомеру или тысячи Гомеров, слившихся в одного поэта. Но нигде в этой истории он не мог откупорить вновь себя, одна бутылка с воспоминаниями все же затерялась. И Вакаса искал ее, он не знал, ни где она стоит, ни что именно в ней: алкоголь, песок, бумага, может письмо? Но он продолжал свои поиски, теряясь в архивах, делая заплывы, глубоко ныряя и вновь ничего не мог найти. И время шло куда-то мимо него, словно поезд, и он стоял на перроне с сумкой наперевес и книгой в руках и смотрел в светлые окна, ухватывая разных людей, которые занимались своими делами и не обращали на него внимания. Стучали колеса и поезд все шел дальше и дальше, а вагоны не заканчивались, и не было видно, что там, за этим поездом. Перестав прогуливаться по времени к началу, Вакаса решил сделал пару шагов назад, стоя спиной к будущему. Вот он опять слишком далеко от нужного места пьет желтый желейный женевер, сидя на Кеплере-16b у огромного окна бара с видом на два солнца. Вернуться назад – и вот он опять в Японии двадцать первого века, часть его в Англии начала двадцатого века, а мысли застряли где-то посреди, они в невесомости и не могут двинуться без опоры. И Имауши закрывает книгу, вспоминая о битве, которая должна быть... сегодня? Когда ему о ней сказали? И в памяти всплывает много битв, они путаются словно нитки и не дают вытянуть нужное воспоминание. Хотя и казалось, что время поджимало, Вакаса продолжил смотреть в потолок, лежа на диване. Он слышал гудение холодильника и стук дождя о карниз, ливень застилал Токио, и вроде пересохшее озеро должно наполниться, но капли не попадали в него. По квартире рассеялся тяжелый запах благовоний, он придавил тело Имауши и застелил все дымкой. В сезон дождей, думал Вакаса, цветут цветы, но вот только какие – он вспомнить не мог, как ни напрягал память. Сакура, лотосы, глицинии… Больше он не мог вспомнить. И так каждый день, его память словно проедают жуки, а вместе с ней нет чего-то еще, что было раньше. Процесс сборов такой же автоматический, как и все остальное. На миг Вакаса забывал, где находился и снова ходил по мощенным улицам или смотрел на то, как вот-вот должны были скинуть бомбу, и щурился от солнца, а на рукавах его черного плаща распускались те самые цветы, название которых он не помнил. На голубом небе не было ни облачка, и он вдруг вспомнил: гортензии! В глазах вспыхнул огонек, но тут же погас, затянувшись серой дымкой Токио. Раскрылся зонт. Нет, не они, те цветы не синие. Не лилии, не ипомеи, не розы. Он попытался найти цветы на улицах, выглядывая из-под своего зонта, но никаких цветов не было. Из-за серого неба нельзя было определить день ли сейчас или ночь, самыми точными часами для Вакасы – были бары, потому он свернул в один ближайший, в нем было полно людей. Значит, все же ночь. Не было понятно проблема ли это в сбитом режиме Вакасы или же в самом времени, которое то ускорялось, то замедлялось, нехотя сменяясь на рассвет. Почувствовав в руке пинту пива, он сел за барную стойку. Волнами ходили голоса, но не касались его, для этого нужно было сделать пару глотков. Забранные в пучок волосы расширяли обзор. Имауши немного потерялся, он не мог сказать, находится ли он сейчас в Японии или все там же на Кеплере-16b. Пока он думал об этом, губы сами кому-то улыбнулись, Вакаса словно видел вновь эту игру со стороны, его прошлое оживало перед ним: острый взгляд, мягкая улыбка, которая служила приманкой для неосторожных. Он сделал глоток пива, убирая улыбку, словно давая возможность убежать, понять, что это ловушка, но стул рядом все еще был занят. Ему улыбались в ответ, такую улыбку можно было встретить нечасто, по ней было ясно, что западню давно раскрыли, но все еще хотят поиграть. В слова вплетались глотки пива, как бы неаккуратные касания, от которых шел ток по телу прямо в память, от него мысли строились в ряд, создавая коридор и давая пройти. Это был упорядоченный поток из слов, касаний, улыбок, легких поцелуев и вопросов: «Ты ведь тоже был там…?» Там – на первом представлении Шекспира, там – на Новой земле, там – во время строительства Золотого храма, там – у двух солнц… И много, где еще «там». И на каждый такой вопрос следовал ответ: да, да, да, конечно… И каждое тихое да – это касание плеч, рук, волос; это поцелуи в висок, в волосы, в лоб. Имауши шел ладьей, в ответ все дальше двигалась шашка. Оставался последний вопрос, тот цветок, что нельзя было вспомнить. И ответ уже летел меж других людей в полутьме бара, вплетался в волосы, и когда он достиг слуха Вакасы, чужие губы уже касались его, возвращая в реальность после стольких лет скитания. То были, конечно орхидеи, цветущие на поле битвы, изящные, высокие; белые, черные, фиолетовые с холодными лепестками, которые так и льнули к пальцам. И сейчас Имауши смотрел в полутьме в эти темные глаза, которые ловили каждое его движение, и слышал шум прибоя, хотя то были всего лишь разговоры. В кружке все еще оставалось пиво, когда его потянули за белую футболку из бара, и он пошел следом, хоть каждый шаг и давался с трудом. Вакаса шел следом и видел лишь черную руку и спину, возможно, что-то говорили, но голос был слишком далеко и терялся в толще дождя, сквозь который они шли. Вместе с тем он точно также шел по своей памяти в поисках своей части, которая появляется только, когда он сам этого не видит. То самое «я», что пышет энергией, внутренней силой, то самое, что идет само по себе наперекор всему, но его нигде не было. Были здесь и картины прошлых лет, и другие его «я», но той главной части все не было. А когда он вернулся в реальность, то уже шел по лестнице вверх, затем вниз и в бок, она петляла и вновь вела к бару. Шаги растягивались, время шло назад и Имауши вновь не понимал, где он, и чтобы остановить карусель, он прижался спиной к стене. Все замерло. Но точка опоры была шаткая и все норовила ускользнуть, поэтому Вакаса начал что-то искать по широким карманам, по всему телу, но ничего не мог найти. Он нервно прошел еще раз и еще по одежде руками, пока его кто-то не остановил за запястья, а затем вновь заставил ступить шаг вперед. Имауши закрыл глаза, стараясь не смотреть вокруг, его взяли за руку. Громкий звон и новый запах все же защекотали его любопытство. Его окутывал давно потерянный аромат, словно часть его все это время была заперта именно здесь, свежий запах весны, земли, цветов. Даже чай отдавал привкусом горькой травы, книги на полках пестрели словно осколки радуги. Вакаса отставил кружку и прошел пальцами ко корешкам. Все книги знакомые, но что-то уже едва он вспомнит. Читая названия справа налево, он остановился на одном знакомом, от которого веяло солнцем, которое давно было потеряно. Он пробежал глазами по первому абзацу, от которого стало тепло, а на губах почувствовалась терпкость того самого вина: «Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний – теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета». И вновь он словно вынырнул и осмотрелся, только сейчас замечая, как на диване рядом, спиной к книжному шкафу, кто-то сидит. В окне все еще темно, сейчас лето, но точно не первый его день. Имауши аккуратно сел обратно в кресло и взял чашку, чай уже успел немного остыть. Его взгляд был прикован к черной макушке. Возможно, он так просидел несколько лет, по крайней мере он успел пережить вновь несколько лет и пережил бы еще больше, если бы к нему не повернулись. Лицо было едва знакомо, но в глазах сквозило участие и что-то давно забытое. Они смотрели друг на друга, преодолевая ров длиной в несколько лет. Первым отвел глаза Вакаса, так как вдруг услышал работающий телевизор, реклама показалась вдруг очень яркой, и глаза вновь искали укрытие в черных волосах. Но черный цвет медленно перетек в светлый, а затем вновь в темный, словно играя. Они не произнесли ни слова, лишь смотрели друг на друга. Телевизор был уже выключен, когда с дивана поднялись; черная футболка на нем была слишком широкой, что был виден край татуировки у шеи и на руке. Раньше бы Вакаса не отреагировал на такое движение, но сейчас захотелось отодвинуться, и он взобрался, подняв ноги, на мягкое кресло. Другого кресла рядом не было, поэтому, взяв с полки книгу, черная футболка облокотилась о стеллаж и села на пол на расстоянии вытянутой руки Имауши. Длинные волосы мешали, норовили упасть на раскрытую книгу и закрыть обзор, потому Вакаса видел, как аккуратно их забрали за ухо и продолжили чтение где-то с середины. Вакаса облокотился на правый подлокотник кресла, на тот, что был ближе к шкафу. Он рассматривал сидящего рядом с интересом, но все еще немного отстраненно, как картину в музее. Отметив про себя все мелкие детали, даже две родинки на руке, Имауши чуть расслабился и открыл книгу. Вот только вместо летней атмосферы его окатило чем-то совсем другим, книга в его руках изменилась: совсем новая обложка и терпкий запах новых страниц, к котором никто не прикасался. Он взвесил ее на руке, прикидывая, сколько страниц, но ошибся на две сотни. Вновь пролистнул страницы, чтобы вдохнуть запах. Книга поглотила его внимание полностью, Вакаса хмурился, пробегая глазами по строкам, внимательно перечитывал что-то заново и не заметил, как опустил правую ногу на ковер. Это дало время другому, сидящему подле, чье имя Имауши уже вспомнил, но еще не осознал этого, понаблюдать за лицом, за руками, он видел, как происходило слияние прошлого и настоящего, как просыпалась внутренняя сила, словно мотор наконец удалость завести, и по улице пронесся оглушительный гул. Правая рука, на которую Вакаса опирался, чуть свесилась, перебирая в нетерпении пальцами. Голова рядом дернулась, не было сил и дальше сидеть так далеко, а потому Вакаса почувствовал, как пальцы коснулись чего-то теплого, а затем запутались в черных нитях волос. На этот раз он не отстранился, лишь с улыбкой, продолжая читать, запустил пальцы в волосы, массируя макушку. К его бедру прислонились щекой и положили голову, пара прядей упало на лицо. Его тихо позвали по имени, тягуче произнося каждый слог. Вакаса, наконец, закрыл книжку, он не мог сказать, как долго он так сидел, его часы только начали настраиваться, почему-то именно сейчас появилось ощущение, что все его «я» собраны, он мог смаковать свою улыбку, свои касания, чувствуя чужое дыхание через штанину. Интересно, как долго он следовал за ним, как долго собирал частицы, что Имауши растрачивал, разбивая себя, дробя сущность. Он нес их в себе, возможно, они даже помогали ему не потерять себя самого. «Спасибо тебе, Ран». Кажется, эти слова были первыми за столько лет поисков себя, потому получились тише обычных. Ран поднял голову и вздрогнул, ощутив такой знакомый манящий взгляд и эту знакомо незнакомую улыбку, которую он увидел впервые лет семь-восемь назад на улице. По коже пробежали мурашки, они были приятнее битвы, приятнее долгого сна. Впервые он был рад, что не спит, хоть сон постепенно и смарывал его, заставляя зевать. Ночь длилась очень долго, но уже подходила к концу, и первые лучи солнца показывались из-за горизонта. Имауши дошел с ним до спальни и сел на корточки у кровати, и хоть Ран боролся со сном, но как только голова коснулась подушки, глаза сразу закрылись. Вакаса тепло улыбнулся и подошел к окну, чтобы задернуть шторы. Рука дрогнула, задержавшись на плотной ткани, сжимая ее в кулаке, а глаза были устремлены куда-то за окно. Два солнца. Так значит это все же не настоящее. Шторы погрузили комнату во мрак, и Вакаса вновь подошел к кровати, рассматривая спящего, а затем наклонился, целуя в висок. «Тогда до встречи». Его грубо толкнули в плечо, и сквозь пелену донесся смех. «Опять ворон считаешь, Имауши!» С двух сторон на него облокотились Шиничиро и Бенкей, наваливаясь всем весом. В обычной ситуации он бы увернулся, столкнув их лбами, но не сейчас. Вакаса коснулся своих коротких волос и окинул взглядом горячий Токио, в голове четко всплыла дата: тринадцатое августа две тысячи первый год. Вместе с датой он вдруг увидел, как на другой стороне улицы идут двое подростков. И тот, со светлыми косичками, столкнулся взглядом с Имауши, и Вакаса улыбнулся ему.