Антон с силой сжимает руки в кулаки, наровясь ударить, избить, сделать хоть что-то. У него внутри сплошное негодование и злость, обида, непонимание, разочарование и всё, блять, вместе, всё по кругу, снова и снова.
Руки зарываются в такие бесячие длинные пряди, оттягивают их, но это лишь неприятно, не больно и недостаточно.
Шатен рычит, но резким движением руки распахивает ящик стола и вытаскивает оттуда канцелярский нож. Он специально покупал его для себя, специально прятал и так редко-редко, почти не доставал из глубины «тайника», и который так удобно лежал в руке.
Выдвинув лезвие и зафиксировав тем самым остриë, парень, всё ещё чувствуя жгучую изнутри злость и неприязнь к себе с силой провёл ножом по предплечью, ощущая то самое, нужное, необходимое, то, что долго себе запрещал.
Ему нравится. Он в будто в тумане сейчас, в прострации. Он хочет больше, сильнее, больнее. И плевал он на то, что будет потом. Как потом ходить с перевязанной рукой будет и сколько неудобств она ему ещё предоставит.
Сейчас есть только руки и нож, а ещё полоса, полоса, полоса. Раз, два, три — Антон считает и проводит, повторяя процедуру раз за разом, ощущая, как отпускает, как приятная боль обволакивает часть тела, забираясь внутрь, затмевая собой все эмоции. Его начало отпускать.
Шастун выдохнул. Он только теперь позволяет себе приоткрыть глаза, наслаждаясь болью в полной мере, как сумасшедший. По сути все люди, что так обращаются с собой — сумашедшие, но Антон и не отрицает.
Открыв глаза и переведя взгляд на руку шатен ожидаемо видит там красные ручейки, что ярко-алым текли вниз. И правда, как ручейки, красивые такие, живые, насыщенные. Хоть где-то был натуральный цвет.
Понаблюдав за ними ещё немного, парень дождался, когда боль в руке полностью сойдёт на нет, и только потом пошёл обрабатывать рану, что было не всегда приятным занятием.
Антон не корил себя за проделанный поступок, понимал — это нужно было. Он всегда держал свои эмоции под контролем, а сколько раз сдерживал себя, не открывая ящик стола, представить трудно, а назвать невозможно, поэтому сейчас под напором чувств он, пускай сделал неправильно, но уж точно не непоправимо.
Хотя это как посмотреть.
Дальше по списку: смыть водой и обработать, наслаждаясь дополнительной болью от перекиси — Шастун особо любил её за столь длительный жгучий эффект, протереть ваткой, что уже не очень — она неприятно липнет к коже, оставляя на ней следы и посмотреть на своё «творение». Тут слово «творение» должно звучать противно, с осуждением, с презрением, словно говоря: « Шастун, и как тебе не стыдно, ты сделал это снова».
Длинные, немного глубокие полосы, из которых ещё по капле текла кровь, «красовались» на руке, а точнее на левой, на предплечье. Да, без бинта тут не обойтись, но парень на это и рассчитывал. Он не против пару дней проходить с «защитой», такой же надёжной и успокаивающей, как кольца и браслеты, коих на нём было миллион.
Аккуратно перевязав рану, шатен успокоился. Он с отвращением и угнетением взглянул на лежащие на столе учебники и книги. Злости в нём больше нет, поэтому швырять и скидывать он их не станет, как и убирать в портфель. Он должен и хочет сохранить ту частичку спокойствия, что сейчас в нём, и сделает это, почистив зубы и забираясь в кровать. С этим кошмаром он разберётся завтра — сейчас он спокоен и ему хорошо.
***
Будильник будит, будто и не было ничего вчера. Словно не этот парнишка истерил часов десять назад, не справился с эмоциями и всё же порезал себя. Словно не он, другой Антон сейчас спокойно собирается, завтракает и умывается, складывает учебники в портфель и идёт в школу, только с чистой, предварительно перевязанной повязкой чуть ниже плеча.
В школе на уроках он расслаблен и спокоен. Только чуть-чуть заставляет себя переживать пропуск прошлого урока истории без причины. По сути должно быть похер, как на другие предметы и учителей. Но Антон почему-то волнуется, не зная, как посмотреть мужчине в глаза.
Он уверяет себя, что напридумывал, что никому он там не нужен, что он такой же как все и его присутствия или отсутствия никто даже не замечал. Ну, максимум, что может сделать Арсений Сергеевич, если всё же захочет — это беззаботно пожурить или беззлобно подколоть юношу, как делал это часто со всеми учениками, желая быть с ними на одной волне. Вот только ужесточение правил насчёт оценок конкретно заставили Антона от него отдалиться.
Он теперь не знал, что чувствует. Такой классный учитель был, понимающий, добрый, весёлый, отзывчивый, но так резко плюнуть в душу своим «теперь самостоятельные и контрольные будут без подготовки и предупреждения на них», — до сих пор морозит, а ведь юноша уже в тайне сказал ему «люблю», как, к слову, это сделала уже почти вся школа — преподаватель правда ведь крутой был.
И вроде оценки оценками, контрольные контрольными — похуй. Все, конечно, насупились сначала, но отошли быстро — похер, спишут и так. Но только не Антон. Ему это новость от некогда «любимого» человека прям в душу хлынула: в сердце кольнуло и в голову дало. Переёбывало, в общем. Сильно. А обратно не въебало, вот так вот.
Теперь он чувствовал внутреннюю неприязнь к историку, хотя искренне этого не хотел. Такой вот Антон — живёт на пару с личностью, у которой синдром отличника явно выше дозволенного, и который упрямо диктует свои правила в Шастуновской голове, отказываясь порой слушать и отключает разум.
Порезы, кстати, из-за него. Нужно же было хоть как-то справляться с эмоциями?
Большая перемена и через урок история. Классная руководительница попросила зайти всех в её кабинет, что находился в одном корпусе с кабинетом историка, пускай и не очень рядом, но достаточно, что б случайно, ненароком столкнуться с учителем в коридоре, где шло немного учащихся, но при желании можно было бы затеряться в толпе.
Пацана вдруг берут за предплечье и резко тянут к окну, подальше от учеников, бродивших туда-сюда.
— Шасту-ун, — тянет преподаватель, делая хватку крепкой, но явно не специально, он же Антона не трогал никогда, не знает, насколько тот худой и восприимчивый к боли. — Ты чего это уроки прогуливаешь, м?
А рука, что аккурат легла на бинты со свежими, довольно болезненными сейчас шрамами, заставила Тошу взвыть от боли, гораздо, гораздо сильнее положенного.
— Ты чего? — мужчина не понял, но через пару секунд хватку ослабил, а затем и вовсе руку убрал. Он поджал губы, понимая, что не рассчитал силу, и наблюдал за сморщившимся от боли парнем, у которого чуть ли слёзы из глаз не идут.
Учитель уже хочет извиниться, понимая, что явно переборщил и стоило быть более нежным к такому подростку, а потом видит, как юноша бережно, но нервно потирает левую руку, стараясь тем самым успокоить себя и унять боль, прикусывая губу.
— Шастун, с тобой всё в порядке? — на всякий спрашивает он, видя, как от поглаживаний чуть натянулась тонкая кофта с длинным рукавом, хотя в школе жарко, обтягивая явно не кожу, а что-то более рельефное, неровное, дополнительное на ней. — Прогуляемся-ка до моего кабинета? — настороженно положив руку на левое плечо школьника, отчего тот вздрогнул, подтверждая тем самым догадку учителя, сказал он, перекладывая ладонь на лопатки и уводя вперёд, в другом направлении от кабинета классной руководительницы.
Антону не нравится, Антону не хочется, Антон понимает, что полностью в порядке и это в порядке у него как в порядке вещей, так что предоставлять свою помощь ему тут не надо. Однако из чужих рук он не выбирается, плетётся послушно, спокойно, ровно, будто нормальный, абсолютно адекватный и сдерживаемый себя человек. Ага, он.
Что будет в кабинете историка, Шастун не знает, но пугается сильно, когда его заводят в класс и закрывают дверь на ключ, чего историк
никогда никогда не делал, оставляя свой кабинет нараспашку.
— Арсений Сергеевич?.. — тихо зовёт школьник, боясь показаться не таким: напуганным, раскрытым, вычисленным. Показывать шрамы он не собирался откровенно говоря никому и никогда, а тут целый учитель в огромной школе.
— Что там у тебя? — будничным и любопытным тоном интересуется учитель, сверкнув невъебенно голубыми глазами, склонив голову чуть в бок. — Можно посмотреть?
— Конечно нет, — тут же сорвалось с губ с легкой усмешкой. А что Попов ожидал? «Да, конечно, смотрите, всегда рады?». Шастун не такой, он играть не будет, он гораздо хитрее и умнее, он знает, что может быть, если кто-то увидит его порезы.
— А я всё же взгляну, — просто ответил Арсений Сергеевич, подходя к пацану. Антон вжался в парту, снял рюкзак, вроде как для удобства, но на самом деле прикрываясь им, и смотрел большими-большими зелёными глазами на преподавателя, наверняка смешно и мило (ему так говорили пару раз), ну уж точно не для учителя и не в этой ситуации.
— Арсений Сергеевич, это разврат несовершеннолетних, вы сядете, — вполне серьёзно проговорил юноша, решая смутить, облагоразумить, но это, блять, Арсений.
— А ты разве не слышал историю, как я потерял двоих детей на экскурсии? И мне за этого ничего не было, — он хищно ухмыльнулся, и в голубых глазах в который раз пронеслись искры. — Антон, просто сними кофту, — ласково, но парень не доверяет.
Арсений близко, Арсений стоит вплотную. Антон вжался в последнюю на ряду парту позади себя, сев на неё. Из рук спокойно вынимают рюкзак, а затем осторожно, как с диким зверьком, начинают поддевать края тонкой кофты.
Парень сглатывает, а пошевелиться не может, лишь дрожит. Отчего-то эти касания дурманят, заводят, шалят и без того развратные мысли, они успокаивают даже, хотя как, если прямо сейчас учитель, взрослый, абсолютно чужой человек увидит то, чего не должен?
Тёплые мужские пальцы дотрагиваются до живота, поднимая кофту. Арсений всё это время смотрит в глаза, не разрывая контакта. Антон тоже смотрит, у него в глазах должно быть написано: «пожалуйста, не надо, остановитесь», так как он громко кричит эту фразу в своей голове, но историк лишь смягчает взгляд, а в зрачках появляется дымка, будто туман.
Его тёплые ладони невыносимо бережно оглаживают впалый живот, и мальчишка искренне не понимает, куда деваться. Честно, он готов сейчас на всё, лишь бы не обращали внимания на перебинтованную руку. И шутка про учителя уже становится выходом, а не поводом смутить или вразумить.
— Пожалуйста, — вдруг шепчет Шастун, из него вырывается тихий голосок, тоненький. Он и сам не знает, о чём просит. Продолжить ласки? Перестать и отпустить? Стянуть эту чёртову кофту и наконец помочь нездоровому ученику?
— Я не сделаю тебе больно, Антон, ты можешь не бояться меня, а если тебя что-то беспокоит, рассказать, — серьёзно говорит мужчина, и этот серьёзный тихий голос так непривычно слышать, ведь историк всегда шутил и смеялся при них, всегда.
Брюнет смотрит невъебенно голубыми как-то нежно, по-особенному. Таким взглядом не смотрят на детей, что наносят себе порезы. Таким взглядом вообще не смотрят на чужих тебе людей, но сейчас голубой оттенок глаз заставляет разобраться, что это.
Мужчина поднимает элемент одежды вверх, стягивая с горла, пользуясь ступором ученика. Он знал, что его взгляд способен на многое, но не думал, что Шастуна так поведёт.
Освобождается правая рука, затем левая, и перед учителем предстаёт белая марлевая повязка, намотанная в несколько слоёв, что заставляет внутренне содрогнуться: там действительно всё так плохо или мальчишка просто перестраховался?
— Антош, повязка наложена неправильно, нужно перевязать, — спокойно и ровно говорит он. Антон думает, что растает. Таким красивым сейчас был голос учителя и он реально успокаивал его.
Ему дают внимание. Мальчишке, которому нужна помощь, сейчас оказывают её в полной мере. И кто? Не родные ему папа и мама, а совсем
не чужой чужой человек.
Арсений врёт — парень знает точно. Он столько раз перевязывал свои части тела, когда проводил острым ножом по ним, что мог бы работать медбратом в военном госпитале. С его знанием в этом деле биолог и химичка наверняка бы послали его в медицинский.
Но он молчит, лишь смотрит в красивое с мелкой щетиной лицо и наблюдает за преподавателем, пока тот всё так же осторожно, если касаясь, хочет развязать узелок.
Руку мужчины тут же накрывает прохладная мальчишеская ладонь, испуганно сжимая её, а глазами всё так же прося не делать «глупостей», потому что он прекрасно сделал их сам.
— Ну же, давай вместе это сделаем.
— Вам не понравится, пожалуйста, просто дайте мне уйти, — просит юноша, потеряв всю свою смелость. Он вдруг боится, что увидит отвращение или жалость в таком красивом лице. Жалость по отношению к нему, а этого он не хотел.
— Ты такой красивый, но такой худой. Ну же, скажи, что с тобой случилось? Я могила, обещаю, — его утягивают в тёплые объятия, что бы он не замёрз, сидя на парте сейчас в одних джинсах.
— Я порезался, — спокойно говорит Антон, всеми силами пытаясь убедить даже себя, что порезался не сам и не ножом, а гулял, например, по парку, и случайно зацепился рукой за какой-нибудь гвоздь.
— Да? И где же ты порезался, солнце? — мужчина отстраняется, задерживаясь на секунду в сантиметре от чужих губ, от красивых зеленых глаз. Вблизи они такие глубокие, такие светлые и светящиеся, что становится страшно коснуться их, но при этом очень хочется.
— В парке, — всё тем же голоском, и сам Антон поймал себя на мысли, что ещё секунда, и их губы соприкоснулись бы.
— Антош… — вздыхает Арсений Сергеевич. — Я такой страшный, что ты не можешь рассказать и показать мне? Ну же, я же не буду ругаться, за кого ты меня принимаешь?
Это же тот самый учитель, что с учениками на одной волне, что вечно на «чиле», вечно шутит и подкалывает, всегда улыбается своей белоснежной улыбкой, и такого серьёзного и мягкого историка парень не видел никогда.
— Я не заслужил твоего доверия? Что мне сделать, что бы я его заслужил? — рука ложится на тонкий подбородок, оглаживая его, водя большим пальцем по линии скулы. Это так приятно, так нежно, что Шастун ластиться к этим касаниям, как котёнок, разве что глаза не прикрыв.
Мужчина, видя реакцию, пробует ещё раз коснуться бинта свободной рукой, дабы развязать, продолжая стоять близко и поглаживать худое лицо.
— Я буду вам помогать, — тихо говорит Антон, чувствуя, как рука медленно, но верно оголяет участок кожи.
— Хорошо, милый, — обыденно, будто так и должно быть, говорит старший и отходит чуть назад, к шкафу, где в одном из отделений лежал ящичек с медикаментами. Своего рода школьная аптечка, доступ к которой ученикам запрещен.
Без мужчины эти несколько секунд холодно и неуверенно, хочется, чтобы он снова оказался рядом, хочется почувствовать тело близко к себе, своеобразную защиту, как вам угодно. Антону просто помощь нужна, он только сейчас понимает, что не справляется сам.
Учитель снова подходит, но уже не так близко, не вплотную, не смущающе, дабы правда просто помочь. Встает поудобнее у левой руки и вместе с Антоном начинает медленно развязывать повязку.
— Не боитесь крови? — вдруг интересуется школьник, наблюдая и действительно помогая своими действиями.
— Нет, — усмехается мужчина, понимая, что со стороны мальчишки это тоже забота. Он вот так проявляет её.
Последний слой слетает с руки и шатен вдруг зажмуривается, вздрогнув, потому что боится чужой реакции, очень сильно боится.
Он не верит, что кто-то поможет ему. Историк же не психолог, не специализированный врач и не родственник. Как он сможет помочь?
Попов тяжело смотрит на раны, не скрывая внимательности и серьёзности в своих глазах.
Но скрывая злость, потому что глупый мальчишка, что сделал это с собой, совершенно не прав, но ещё больше не правы и виноваты те, кто не уследил за ним, кто видел, что нужна помощь, но вовремя не помог.
Мужчина поджимает губы, смотря на глубокие и едва затянувшиеся полосы, кровь из них не текла, они правда были хорошо обработаны, но выглядели всё равно ужасающе.
— Простите, — шепчет мальчик, наблюдая за учителем. Сам знает, что не прав и адекватная часть его давно надала бы ему по голове, но другая часть понимает, что это ему нужно было и жалеть тут некого.
— За что ты так с собой? — с придыханием.
— Не справился с эмоциями, — просто говорит он, желая не касаться сейчас больного места на теле, как не делает этого и сам Арсений.
— А почему столько эмоций? — спрашивает, и его понимают без слов. Антон не глупый, сам по большей части психолог.
— Школа, — решается он. — У меня невероятный синдром отличника. Я сильно раздражаюсь когда что-то не могу и будто теряю себя. В голове крутится лишь: «должен, обязан, не знаю», а потом и: «не получается, не достоин» и всё, дальше, как в тумане. — Антон почему-то начинает плакать, не специально, но слёзы боли и воспоминаний о каждом таком моменте сами катятся из глаз. Он никак не мог побороть в себе эту черту — не оскорблять себя, не резаться, — а сейчас рассказывал всё это вслух. Зачем? И так ведь больно.
— Тише, мальчик мой, — заботливо говорит старший, прижимая к себе. Как же ему противно слышать такие гадости, что говорит о себе Антон. Это всё такая чепуха, такая неправда. Его мальчик очень красивый, очень умный, очень особенный, таких людей нигде в мире нет. — Ты же прекрасный, — уверенно, обнимая крепче.
— Я глупый, — шепчет мальчишка. Он всхлипывает из-за недостатка кислорода в лёгких, а кожу на лице неприятно сводит от липкости, потому что слезы всё продолжали литься из глаз солёной водой, как ручейки.
Как те самые ручейки, что лились вчера ярко-красным, но сейчас бежали прозрачными и лёгкими дорожками вниз. Сейчас он не любит кровь, сейчас он корит себя за сделанное, но лишь сильнее прижимается к телу, обладатель которого единственный человек, что оказывает ему помощь в данный момент и не уходит.
— Ты не обязан знать всё. Никто не умрёт, если ты не будешь знать квантовую физику в седьмом классе. Тебя не будут ненавидеть, если ты не понял тему по геометрии и мир не рухнет, если получишь двойку, пойми, — Антон в чужих руках дрожит, зажмуривает глаза и слушает внимательно, — люди любят за красоту и чистоту души, а не за знания. Им не нужны твои лекции и быстрое решение задач. Им важно просто твоё общение обо всём: о погоде, о мнении, о любимом кофе по утрам или твои шутки, твой смех и твоя улыбка. Ты идеальный без знаний, понял?
Антон резко замирает, обдумывая. Арсений Сергеевич… Правда? Такие речи, таким голосом, такой взгляд. Он говорит всё правильно, но говорит это так, будто… Теряет всё на свете. Теряет, а этот свет находится прямо в его руках.
— Арсений Сергеевич, — зовёт Антон.
— Да, мой хороший? — бесшумно вздыхает преподаватель, но в этом вздохе — усталость миров, как минимум.
— Я честно лечусь и пытаюсь так не делать, но мне лишь помощь нужна, совсем чуть-чуть, поможете? — пробует он аккуратно.
Глаза мужчины загораются ярко-синим, смотрят так по новому и снова с дымкой, но со страхом и сомнением.
— Сколько скажешь, — честно говорит он. — Обработаем снова? — и это такое теплое, осязаемое на кончике языка «мы» греет душу, заставляя сердце вернуться на место и легким спокойно дышать.
Юноша кивает, снова помогая. В классе царит неуютная тишина, потому что это как-никак школа и чего-то хорошего здесь не было и никогда не будет — это парень знает точно. Но Арсений разбавляет своим тихим, спокойным голосом тишину, задавая наводящие, совсем не связанные с тем, что происходит здесь и сейчас, вопросы.
— А у вас нет семьи? — в одном моменте задает вопрос ученик, таким же тихим и спокойным тоном, как у учителя. Тот удивляется, но старается это удивление скрыть.
— Нет, у меня же ты есть, — отшучивается он, но в каждой шутке есть доля правды — это Антон, как носящий маску шутника человек, знал хорошо. Ещё одна догадка, ещё одна. — Хотел бы кому-нибудь понравиться из параллели? — все так же интересуется Попов, нежно обрабатывая и дуя на раны в моменты, где может быть больно.
Кровь в некоторых местах вытекла и засохла, ведь учитель в коридоре сжал руку слишком сильно, и пару глубоких ран начали чуть кровоточить, быстро застыв.
— Хотел бы — понравился, — просто отзывается Шастун, наблюдая. Его любопытный, совсем детский в этот момент взгляд ловит тихий смешок преподавателя. С самооценкой у него всё в порядке, отчасти.
Историк мажет мазью, чего не делал Антон, наматывает бинт и парень помогает ему в этом деле. Накладывает повязку по-другому, не натягивая её, и завязывает бантик такой, чтобы не мешался и не был заметен под тонкой тканью кофты.
— Ты не мёрзнешь в ней на улице? У тебя нет худи потепелее? — подавая элемент одежды и нечитаемым взглядом осматривая невероятно красивую грудь и живот, как-то обеспокоенно спрашивает преподаватель.
Антон благодарит, натягивая кофту, но одной рукой это сделать получается плохо, а вторая будет болеть — и так потревожена за сегодня. Учитель без слов подходит вплотную, вставая между чужих ног, и помогает одеться.
— Спасибо, — благодарит юноша ещё раз и слегка улыбается, коснувшись чужой руки. Красивой такой, с синими венками и явными мышцами. Не каждый мужик может похвастаться таким идеальным телом. — Худи у меня есть, но оно одно, а в школу в таком приходить нельзя, наругают, я пробовал, — на лице напротив мелькает улыбка. Искренняя и красивая, совсем не такая, какую мужчина показывал обычно, когда веселил и веселился по поводу и без.
— Понятно, — вздыхает преподаватель, отходя к своему рабочему столу. Мальчик за ним.
— Злитесь на меня? — неловко спрашивает он, понимая, что осуждения даже в этих голубых глазах боится. Бо-ит-ся.
— Что? Конечно нет, Антош. Я лишь хотел получить твоё доверие, я же вижу, что ты в последнее время на моих уроках сам не свой. Я чем-то обидел тебя? — и нервно поправляет стопку бумаг в своих руках.
— Вы ужесточили правила оценок и часть меня, та, что с синдромом отличника, посчитала это плевком в душу, хотя до этого я вас любил, — мужчина вздрагивает, запоздало понимая, что фраза звучала образно и любил не в том плане, в котором
хотел бы подумал он, а в таком родном, по-своему душевном, свойственном только детям. — Я понимаю, как это глупо, относиться к человеку по-другому из-за оценок или банального приказа на работе, но ничего не мог с собой поделать, — тяжелый вздох, который не успели скрыть. — До этого момента, — тихо добавляет мальчик, робко взглянув на историка из-под опущенных ресниц.
— Теперь доверяешь мне? — учитель встаёт, едва касаясь тонкой руки без колец — в школу парень носил их редко, дабы не привлекать лишнего внимания к себе.
— Да, я же попросил вас о помощи, — Антон позволяет касаться своей руки, неуверенно протягивает её чуть вперед и мужчина, правильно протрактовав действие, сжал прохладную ладошку.
— Конкретно тебе я не буду ставить плохих оценок. Просто не выдержу, если буду думать о том, что мог стать причиной твоей новой истерики, — искренне, обеспокоенно. — Хочешь, я тонко намекну об этом другим учителям?
Антон думает пару секунд, и его ладонь мягко отпускают.
— Нет, спасибо, я справлюсь сам, а вы обещали быть могилой, — неловко напомнил он, боясь, что историк проболтается кому-то. Это по-прежнему страшный и большой секрет, о котором никто-никто не должен знать. Просто опасно.
— Я никому не скажу, обещаю, — внушая уверенность, проговорил он. И Антон верит. Верит, что всё прошло хорошо, что по поводу истории и преподавателя по ней можно переживать меньше, а значит и накатывать будет реже. Шастун видит всемирную грусть и печаль в голубых глазах, понимая, что ему пора уходить, но он не может уйти просто так.
Он делает шаг навстречу преподавателю, вставая вплотную к нему, как тогда, на парте, и смотрит в невъебенно голубые теперь близко-близко, а потом на губы. Арсений завороженно наблюдает за ним.
Шастун, ещё раз обдумав и взвесив всё в своей голове, легко касается чужих губ, накрывая, держа их так секунд пять, а потом отстраняется, наблюдая за реакцией.
Арсений, как в песне «Обезоружен», удивлён, но не рассержен, лишь смотрит в эти до одури зеленые и красивые глаза, понимая
Любит.
— Ты очень красивый, — решает сказать он вслух после пятнадцати секунд тишины.
— Вы тоже, — не остаётся в долгу юноша, утягивая мужчину в легкие объятия.
Звенит звонок и уже не понятно, на что — перемена, урок, не важно. Не важно для Антона, а вот учителю приходится бросить взгляд на часы.
— У нас сейчас урок, Антош, — проговорил он мягким голосом, отчего по телу разбежались мурашки и захотелось, что бы учитель коснулся его кожи ещё раз.
— Хорошо, Арсений Сергеевич. Я как раз сделал домашнее задание на сегодня, простите, что не был на прошлом уроке, — с улыбкой говорит он. Бояться теперь не хотелось.
— Расскажешь, чем занимался? — с неподдельным интересом просит преподаватель, подходя к двери, чтобы открыть её.
— После уроков, — обещает школьник.
— В каком-нибудь кафе, — добавляет старший, и мальчик смущенно улыбается, кивая.
***
На следующий день Арсений приносит Антону худи. Тёплое, белое, которое было ему немного велико. Историк же сказал, что это стимул, чтобы мальчик хорошо ел и не морил голодом от стресса себя. Да, теперь Арсений и об этом знает, но он помогает. Правда помогает, а в перерывах на помощь, например, у него или у Антона дома, пока мама на работе, учитель заботливо дарит поцелуи своему ученику, без усталости и надоедания говоря, какой же он красивый. Один раз они даже перебрались на кровать, где следующие полчаса Арсений, под предлогом проверить тело на наличие порезов или синяков, потому что Антон порой сам не замечал, как мог ударить или ущипнуть себя, раздевал ученика на своей кровати и говорил, что именно у него красивое, трогая и целуя эту часть тела. Так Антон узнал, что у него восхитительная грудь, прекрасная шея, пушистые кудри, манящие руки, изящные пальцы, ровный носик, милые ушки, мягкий живот, вкусные губы и идеальные бедра, а Арсений всё это благополучно потрогал и расцеловал.
Больше Антон не резался, а синдром отличника они лечили. Вместе. И, подумать только, нужен был всего один человек и капля заботы, чтобы победить ту личность, что приносила ему вред годами.
