Whatever happens

Приходить домой, улыбаясь от мысли об окончании дня в мягкой постели, а потом натыкаться взглядом на компьютер с неготовым отчëтом для Босса и гору документов, которые ждали тебя весь день—весьма неприятное чувство. Пианист только тяжело вздыхает, садится в кресло на колёсиках, и, спустя минуту катания на нём кругами и ещё одну минуту тупого разглядывания разбитого монитора, начинает стучать по клавишам с видом человека, давно смирившегося с тем, что приказы начальства важнее всего, тем более, здорового сна какого-то там лидера «Союза молодых людей.» На последнем Пианист усмехнулся про себя. Он вспомнил сначала недоверчивые взгляды коллег к молодому сотруднику, его любви к монохромности и постоянные шептания за спиной, мол, вас, подельников, как собак нерезаных, выше рядового не смотри, а махать своей проволокой, когда рядом стоят сильные эсперы, вообще должно быть стыдно, а потом пришедшего к власти Мори, который полностью доверил ему всё, что связано с поддельными купюрами, после чего шептаться начали уже о том, что любитель монохромности и подельник близок к тому, чтобы стать исполнителем. Так много поменялось с тех пор, разве это не прекрасно? Было бы ещё прекраснее, если бы Пианист заставил себя купить новый компьютер на смену разбитому. Типичная ситуация: компьютер был на краю стола, задел рукой, тот упал. А идти в магазин за новым уже год то времени нет, то неохота. Все считали Пианиста—в том числе и он сам—образцом аккуратности и порядка на грани с педантичностью, идеально построенным музыкальным этюдом (прозвище говорит само за себя), но, как известно, и у того случаются отклонения в неожиданные тональности. На второй час работы, когда была выпита третья кружка кофе и съедена пачка печенья, компьютер почти разрядился, а глаза уже болели от экрана, в дверь внезапно позвонили. Звонок был еле слышен, видимо, на кнопку слегка нажали и тут же отпустили. Пианист знал только одного человека, который позвонил бы ему так посреди ночи. Сохранив текст в Word и выйдя из-за стола, он направился к двери. Пианист чисто из своей «профессиональной» привычки быть всегда настороже посмотрел в глазок, который оказался тут же закрыт рукой. Кто-то скажет, что нельзя узнать человека по одной только ладони, но эту узкую, бледную, с проступающими венками Пианист узнал бы из тысячи. Так же, как и глаза цвета океана, нарисованную карандашом мушку под одним из них, светлые длинные ресницы, немного жёсткие от сухого шампуня волосы и спокойная для всех и нежная для Пианиста улыбка на розовых губах. Губах, которые тут же накрыли его собственные в ласковом поцелуе, стоило Пианисту открыть дверь. — Я очень соскучился, — прошептал Липпман. Пианист в знак согласия с улыбкой поцеловал тыльную сторону ладони мужчины. Липпман положил руку ему на щеку, произнеся так же тихо, но теперь с ноткой веселья: — На последнем интервью у NHK World я нёс полную околесицу, но настолько подробно, что на третий час даже самые настырные журналисты сдались, за два часа до конца моего рабочего дня. Пианист тоже расплылся в весёлой улыбке. — Вдобавок ко всему, мне проспорил Альбатрос, — на этих словах Липпмана Пианист недоуменно поднял бровь. — Он сказал, что они сдадутся спустя 4 часа, а я—что справлюсь раньше. Теперь у меня есть лишние часы отдыха и пять тысяч йен. Пианист, тихо рассмеявшись, уже сам поцеловал Липпмана, с упоением сминая его помазанные гигиенической помадой губы. Липпман тут же ответил на поцелуй, одну руку кладя ему на плечо, а другую на затылок, запуская пальцы в пепельные волосы. Когда оба с тяжёлым дыханием отстранились, Липпман картинно обиделся: — Ты съел всю мою гигиеничку. — Вприкуску к четвёртой кружке кофе в самый раз. А то печенье закончилось, — ответил Пианист с лукавой улыбкой. Он был из тех людей, по которым невозможно понять, шутят они или нет, ибо их лица всегда выражали одно и то же озорство и как будто вопрос, мол, отгадай, серьёзно я или стебусь над тобой. И Липпман, зная о загруженности их лидера в последнее время, с беспокойством сдвинул брови на переносице, смотря прямо в эти спокойные и капельку бессовестные глаза. — Ты совсем заработался. — Ну-у, —Пианист бросил взгляд на заваленный документами стол, к счастью, почти дописанный отчёт, грязную от кофе кружку и электронные часы, показывающие 3:30. — Наверно. — Не наверно, а точно, — Липпман добавил в голос строгие нотки, скрещивая руки на груди. — И, знаешь, раз уж я приехал, давай-ка ты отложишь свои дела и отдохнёшь? Вопрос почти риторический. Пианист прекрасно понимал, что, если откажется, мужчина может обидеться, но, чувствуя запах дыма от горящих дедлайнов, попытался возразить: — Ли, —начал он с милого сокращения, зная, как возлюбленному это нравится, — У меня правда полный завал. Сейчас три часа утра, а мне нужно доделать отчёт и разобрать кучу документов к завтрашнему дню. А следующей ночью на это времени не будет, Босс приказ- —Now it's three in the morning, and I'm trying to change your mind, —перебивая, пропел Липпман своим мелодичным голосом слова песни, хорошо знакомой им обоим. Пианист, глядя на него, только вымученно улыбнулся, понимая, что проиграл этим голубым глазам. В очередной раз. Липпман с улыбкой победителя направился в спальню в поисках домашней одежды. И это были не скромные две-три футболки, отнюдь. В их отношениях действовало правило: «Моя одежда—только моя, а твоя—наша.» Пианист, подождав, пока Липпман переоденется в его широкие чёрные штаны и растянутую белую футболку (любовь к монохромности проявлялась даже дома, да-да), обнял его поперёк торса, и, уткнувшись носом куда-то в шею, повалил на кровать. Тот только издал сдавленный смешок, обнимая возлюбленного в ответ и накидывая на них лежащий на углу постели тёплый плед. От Липпмана пахло цитрусами и восточными пряностями, а в их прошлую встречу земляникой и ванилью. Пианист помнил и обожал все его духи. Но стоит признать, что если бы другой человек менял ароматы, он бы не заметил, или, по крайней мере, не заострял бы на этом внимание. С Липпманом по-другому. И здесь речь не про духи, а вообще про всё. В его адрес не хотелось отпускать колких шуток, от него не хотелось скрывать свои переживания за маской всегда спокойного, уверенного в себе лидера. С ним хотелось целоваться до головокружения, разговаривать обо всём, что на (больной) ум придёт, быть искренним. С ним хотелось быть. Абсолютно всегда. На работе, тёмной и кровавой, и дома, в светлой спальне, крепко прижимаясь друг к другу под пледом, болтая о чём-то незначительном со спокойной музыкой на фоне. На последнем у Липпмана был пунктик. Он всегда включал что-то, когда Флаги собирались вместе, пили саке и играли в бильярд, когда он, как и Пианист этой ночью, сидел за столом, разбирая гору документов, или когда просто нужно было привести мысли в порядок и в суете мафии создать хотя бы иллюзию спокойствия. Альбатрос шутил, мол, Липпману нужно прозвище их лидера, а сам лидер пусть за свою любовь к черно-белому будет Круэллой. Пианист тогда хотел отвесить другу подзатыльник, но, увидев смеющегося Липпмана, передумал. Музыка, видимо, шла не по плейлистам, а в разброс: Шуберт, Fleetwood Mac, Fleurie… Когда в начале следующей песни заиграла гитара вместе с протяжным свистом, Липпман внезапно высвободился из объятий, поднялся и протянул Пианисту руку: — Позвольте пригласить Вас на танец, — произнёс он нежным голосом, от которого все его фанатки теряли голову. Пианист фанаткой не был, но, подавая руку Липпману и заглядывая в его океан глаз, голову всё же потерял. — Почему? — Потому что это Майкл Джексон. — Резонно. Липпман рассмеялся и решительно положил руки Пианиста себе на плечи, а свои—на его талию, показывая, что будет вести. Тот был не против, конечно. Он будет не против, если Липпман предложит им плясать русские народные в кабинете Босса. 𝘏𝘦 𝘨𝘪𝘷𝘦𝘴 𝘢𝘯𝘰𝘵𝘩𝘦𝘳 𝘴𝘮𝘪𝘭𝘦, 𝘵𝘳𝘪𝘦𝘴 𝘵𝘰 𝘶𝘯𝘥𝘦𝘳𝘴𝘵𝘢𝘯𝘥 𝘩𝘦𝘳 𝘴𝘪𝘥𝘦 𝘛𝘰 𝘴𝘩𝘰𝘸 𝘵𝘩𝘢𝘵 𝘩𝘦 𝘤𝘢𝘳𝘦𝘴, Они начали плавно двигаться в такт музыке. Липпман держал талию Пианиста так бережно, будто боялся, что тот от неосторожности рассыпется на сотни крохотных частиц. Но Пианист, уверенно улыбнувшись и глядя в глаза, вложил свою ладонь в ладонь Липпмана, немного отставив их сплетённые руки в сторону. Липпман большим пальцем потрогал черно-белую фенечку—подарок Айсмена. Профессиональный наёмный убийца, жестокий, хладнокровный, словом, лучший из лучших, в свободное от работы время занимается плетением браслетов. Очаровательно. Пианист узнал об этом случайно, когда после очередного общего сбора нашел на полу браслет, по-видимому, случайно вывалившийся из кармана коричневого пальто уже собирающегося уходить Айсмена. Наëмник, переводя взгляд единственного глаза то на фенечку, то на недоумевающего друга, только пожал плечами, хмуро обронив: «Работа обязывает всегда быть настороже, а это хоть немного снимает напряжение. Могу и тебе такую сплести. Только другим не говори.» Пианист тогда, едва сдерживая улыбку, согласился. Он не сказал, какие цвета хочет, а Айсмен и не спрашивал, и так ведь понятно. 𝘚𝘩𝘦 𝘴𝘢𝘺𝘴: 𝘞𝘩𝘢𝘵𝘦𝘷𝘦𝘳 𝘩𝘢𝘱𝘱𝘦𝘯𝘴, 𝘥𝘰𝘯'𝘵 𝘭𝘦𝘵 𝘨𝘰 𝘰𝘧 𝘮𝘺 𝘩𝘢𝘯𝘥. Липпман на припеве сжал руку возлюбленного чуть сильнее, на что тот, улыбнувшись, поцеловал его в висок. Пианист плохо переносит жару, поэтому в его доме круглый год немного прохладно, а летом так вообще кондиционер работает на полную мощность. Но сейчас, вслушиваясь в нежный голос Джексона, чувствуя руку Липпмана, переплетенную со своей, его добрый и внимательный взгляд светло-голубых глаз, на Пианиста волнами накатило такое приятное тепло, что до него с трудом доходили слова возлюбленного: — Мы потом обязательно вернёмся к разговору о твоём трудоголизме, милый. В противном случае я скажу обо всём Доку, а ты знаешь, как он звереет, когда кто-то из нас так безответственно относится к своему здо- — Я люблю тебя. Липпман, широко распахнув глаза, остановился, отпустив его руку. 𝘚𝘩𝘦 𝘴𝘢𝘺𝘴: 𝘞𝘩𝘢𝘵𝘦𝘷𝘦𝘳 𝘩𝘢𝘱𝘱𝘦𝘯𝘴, 𝘥𝘰𝘯'𝘵 𝘭𝘦𝘵 𝘨𝘰 𝘰𝘧 𝘮𝘺 𝘩𝘢𝘯𝘥. Всем известно, что Пианист в плане проявления эмоций довольно… Неоднозначен. Он превосходный сотрудник, ответственный лидер, который может похвастаться идеальным взаимопониманием с подчинёнными и, безусловно, хороший друг. Пускает остроумные, но безобидные шутки, тщательно следит за дружественной атмосферой, которая, как он считает, является основным ключом к успеху, что в мафии имеет особое значение—выполненная миссия вкупе с сохранённой жизнью. Отпускает с работы, когда кто-то плохо себя чувствует, легко похлопывает по плечу, когда кого-то нужно поддержать в трудные дни, некрепко, но тепло обнимает, при этом всовывая в руку пакет с подарком на чей-то день рождения. Но он не скажет прямо о том, что он дорожит Флагами, что чувствует себя с ними настолько спокойно, насколько можно при его работе, что он осознаёт, что не зря сутками загибается, лично проверяя каждую купюру, ибо даже после самых трудных дней, на общем сборе, его, совершенно выжатого и еле заставляющего себя растягивать губы в привычной спокойной улыбке, встречают друзья, которые щедро нальют ему саке и будут болтать обо всём, кроме задравшей работы, и возлюбленный, который будет безостановочно целовать его, сжимая в своих нежных руках, когда они придут домой. Не скажет, что все эти люди—его семья. Может как угодно выражать свои чувства, но словами—увольте. Музыка плавно лилась из динамиков телефона, но Липпман её уже не слышал. Он был слишком поражен этим внезапным откровением, ведь уже почти смирился с тем, что от возлюбленного такого не дождёшься, он был доволен уже тем, что Пианист не отрицает свои чувства к нему, не натягивает при нём свою привычную спокойную маску, делая вид, что нет, у него совсем не горят огнём глаза при встрече с другими цвета океана, что лукавая улыбка при взгляде на Липпмана не становится нежной, что он не задерживает руку на его плече при встрече. Сам Липпман говорил, что любит, но ответных слов не ждал. Пока его с теплом встречают дома, позволяют нагло таскать свою одежду и целуют с неизменной лаской, он может быть спокоен. Открытое признание крутилось шарманкой в голове, сжав сердце в крепких тисках. Липпман прижался к Пианисту так близко, что чувствовал его дыхание на своих губах, такое же сбитое, как у него. В светлых глазах напротив читался лёгкий шок от произнесённых слов и в то же время готовность повторить их ещё раз: — Я люблю тебя, Ли. Липпман с жаром вовлек его в поцелуй, почти сразу углубляя его. Пианист ответил с той же отдачей, чувствуя, как всё внутри разгорается от рук возлюбленного, гладящих его лицо, плечи, грудь, всё, до чего могут дотянуться. — Я тоже люблю тебя, — в перерывах между поцелуями, прошептал Липпман. Как вдруг, в который раз за последние несколько недель, Липпман почувствовал неясное беспокойство, которое тенью сопровождало его везде и которому уже отчаялся найти определение. Только теперь оно было стихийное, нарастающее с каждой секундой, вырывающее из омута тепла и любви. Всем так или иначе знакомо это чувство, когда мешающие привычному укладу мысли всё это время были фоном, а теперь пронзили мозг, заставляя тело напрячься в ожидании… Чего-то. И что бы это ни было, Липпман больше не мог игнорировать его существование. Когда Пианист потянулся к нему за очередным поцелуем, Липпман немного отстранился, положив указательный и средний пальцы ему на губы. — Я хотел кое-что сказать тебе. Меня в последнее время гложет какое-то чувство, какая-то тревога... — он замолчал, не зная, как продолжить. — Это насчёт Чуи? — Пианист, беря его руку в свою, поцеловал пальцы. — Нет. — Насчёт работы? — Ну-у, можно и так сказать, —Липпман отвёл взгляд в сторону, собираясь с мыслями. — Говори, — поддержал его Пианист с мягкой улыбкой. Липпман не улыбнулся в ответ. Он серьёзно посмотрел прямо ему в глаза, сказав негромко, но отчётливо, так главы мафии выносили приказ о чьей-то казни: — Пусть смерть заберёт меня первым. Песня закончилась, и воцарилась тишина, в которой Пианист слышал лишь своë бешеное сердцебиение. Он даже не заметил, как отпустил руку возлюбленного. Пальцы заледенели, всё тело заледенело. Спустя несколько секунд звуки гитары раздались снова, но Липпман взял телефон и выключил музыку. Пианист смотрел на него остекленевшими глазами и не мог вымолвить ни слова. Прошло ещё несколько долгих секунд, прежде чем он обрёл дар речи, и севшим голосом спросил: — Что? — прозвучало сухо и тупо. — Пусть смерть заберёт меня первым, — повторил Липпман таким спокойным тоном, будто не понимал ужас своих слов. Или понимал, но недооценил, какое воздействие они окажут на Пианиста, который, наконец оправившись, подошёл к нему, железной хваткой, но не причиняя боль, взял за плечи и громким, едва дрожащим голосом произнёс: — Ты не на интервью, чтобы нести полную околесицу. — Я- — Нет. Не смей, — эти слова подходили разговору лидера и подчинённого, а не двоих по уши влюблённых друг в друга людей, один из которых, по-видимому, собрался помирать. Пианист осознал это, когда Липпман умиленно улыбнулся на этот приказной тон и нежно взял его лицо в свои руки: — Ты точно заработался. Уже не понимаешь полный смысл того, что тебе говорят. Я не сказал: «Пусть смерть заберёт меня.» Я сказал: «Пусть смерть заберёт меня первым.» Мы с тобой оба знаем, что мафиози привязываться к кому-то очень опасно. Вся наша жизнь пропитана сочащейся кровью, и капелька света в этом бесконечном мраке мало что изменит. Это просто сентиментальность. Нелепые детские надежды. Но всё же… Этот свет важен для меня. Если он погаснет, то я тут же умру. С чувством вины, опустошения—единственным, что я заберу с собой на тот свет. Я не хочу этого. Я так этого не хочу, — на последних словах его голос надломился, и от этого, кажется, надломилось и что-то в душе Пианиста. Растеряв весь свой пыл, он в попытках успокоить возлюбленного начал трепетно расцеловывать его лицо. — Прошу, не думай об этом, — поцелуй в нос. — Со мной всё будет хорошо, — ещё один в висок, — С тобой тоже, — в обе щеки. — С нами обоими всё будет хорошо, — несколько по линии челюсти. — Да, — еле слышно прошептал Липпман. Он пытался отдаться этим тёплым прикосновениям, раствориться в ощущениях любви и безопасности, но тревожный комок в горле упорно не желал исчезать. Липпман давно перестал верить в Бога и молился разве что в детстве, но сейчас, зарывшись пальцами в волосы Пианиста, который поцелуями перешёл на его шею и ключицы, и прикрыв глаза, он повторял про себя одно и то же: «Боже, пожалуйста, пусть смерть заберёт меня первым, Боже, пожалуйста, пусть смерть заберёт меня первым.» И когда Поль Верлен, расплываясь в жестокой улыбке, произнёс, что «осталось ещё четверо», Липпман, чувствуя прикосновение холодной стали к горлу, понял, что его молитвы были услышаны.