сторге - агапэ

      Неприветливо холодный и колкий ветер дул в спину. Укутаться в кожаный плащ, тронуться в путь или, хотя бы, зайти в кафе — все здравое отметалось, оставалось лишь обыкновенное оцепенение и пристальный гипнотический взгляд. Его, с живым и горячащим стылый воздух блеском, захватила череда чужих ликов, выплеснутых разными красками и линиями на листовки.       Между ними не было ничего общего. Зоркий глаз цеплялся за каждую незначительную деталь, но не мог в спешке сорванные образы сшить в единое полотно.       И местные, и туристы — в Мрачных Лесах пропадало множество людей. И как назло, зная об опасности дикой природы, окружающей город, люди все равно шли в чащобу. Что их вело: глупая самонадеянность или постылый авантюризм? Нам извечно кажется, что все печати, сковывающие нутро тайны, должны быть сорваны. Кажется, что риск и страдания должны вознаграждаться. Но они не вознаграждаются: договоренности таковой нет. Жертвуя всем, овеянный ореолом невежественной избранности, обласканный предвкушением воздаяния за собственные несмышленые потуги, герой падает в сырую землю, где последний вздох разделен напополам с рвущейся из глотки кровью, где последний звук — лязганье металла, и тишина. Он уходит, но остается тот, с кем он боролся. И остается эта загадка, эта мистерия, столь желанная к разгадке. Есть ли в том смысл: разбрасываться жизнью столь бездумно щедро? Словно корм для голодной своры псов бросать, обедняя себя. Они ведь никогда не насытятся, голод и жажда никогда не притупятся. Как бы живые не хотели верить в иное.       Страшило это: страшили отлаженные механизмы собственного и чужого разума, страшили местные порядки, которых не избегнуть, борись или прячься. Хотелось бы верить, что когда придет тот самый момент, — а он настанет, несомненно, — она сможет удержать сознание в берегах, не дав выплеснуться ему на сердце: тогда все старания обратятся в прах — она поддастся чувствам, вновь начнет играть, и, скорее всего, проиграет. Не этого она ждет. Не для того она проживала жизнь.       Ту жизнь, что всегда была едина для нее — носила одно, то самое, сокровенное лицо. Да, конечно, она знала о других личинах, но какой толк в них? Эти реальности были чужими. Шумными. Тошнотворными. Отчаянными. Ее же реальность была светла, не тем ослепляющим светом, режущим глаза, но светом, рассеянным в темноте. Ее свет был лучше любого из огней-факелов, что своим дымным сиянием лишь приподнимают вуаль тьмы, но не срывают с головы, как снимают все печати с ларца тайн.       И пусть ее предпочтением было остаться верной себе, она не раз предавала и свой принцип, и свою историю, и свою душу. От этого становилось мерзко. Обвинять было некого, кроме самой себя: она знала ответы на все вопросы, но предпочла запереть их на замки замков. Все для того, чтобы привычный ход не стопорился, а она — не менялась.       Раньше, чтобы вырваться из туго сплетенной паутины бренных дней, она рисковала: видела затаившийся хищный блеск вдали, и шла к нему, не зная зачем, не ведая, к чему приведет ее спонтанность. И каждый раз удача была на ее стороне: она отделывалась лишь испугом и бешено бьющимся сердцем. Однако было ли то действительно удачей? Ведь она возвращалась ни с чем. Живая, да, но не измененная. И вновь возвращалась в сточный поток чередных суток. Не наводили ли еще большего отчаяния ее попытки разбить этот ком?       И сейчас, когда она вглядывалась в лица пропавших без вести, ей думалось, что, может, они были похожими на нее. Искали выход, но нашли смерть. Может она и была тем самым спасением? Хотелось бы всковырнуть слоистый кокон реальности, да хотя бы в мелкую прорезь всмотреться — увидеть, что по ту сторону. Потом и решить можно: идти на риск или сторониться его. Но никак: нет лезвия, чтобы рассечь оплетающие нити. Кто знает, быть может, в этом и суть: не имея возможности заглянуть за грань, сделать шаг в темноту.       Тепло по телу разливается, разгоняя холод непогоды. Отрадно, что она еще тут — не на одном из сонма листовок.       …но кто-то смотрит. Чужой взгляд, как пара вострых ножей, угодивших по цели; он прорезает кожу пальто и протыкает кожу тела.       Девушка замирает, задерживает дыхание. Кажется, одно резкое движение — и ее обездвижат, сомкнут пальцы на горле.       Завывание ветра заливается в уши, шум голосов не слышим в вое. Боковым зрением она осматривает прохожих — все как один плывут рекою. Одним хладным руслом, что к нему не притронуться: руки обожжешь металлом. Даль между ними вытягивается, становится безобразно длинной дорогой. По ней невозможно идти: она вся, как иллюзия, над ней смыкаются своды, они давят на плечи и бедра, сужаются к устам и стопам — и вдох заворачивается в спиральный узел; за ним — все естество.       Посреди звенящего одиночества есть только они: девушка и смотрящий. Смотрящий, где он? Она протыкает взглядом-гарпуном толпу раз за разом, раз за разом, пытаясь попасть в нужного. Промах-промах-промах — и снова, и снова. В сознании звенит лишь одно: откуда он наблюдает, где прячется? Кто он такой?       Нутро истошно кричит — кто-то подошел нестерпимо близко. Словно поразили обухом — так спиной ощущается чужое присутствие. Скованные конечности, точно натянутые струны, что разрываются, резко дергаются.       Один поворот, один взмах кулаком, одно запоздалое осознание.       Ее руку перехватывают, держат крепко, цепко: длинные ухоженные когти врезаются в плоть. Что-то щелкает, будто спичку зажигают о коробок. Девушка заторможенно поднимает взгляд и переводит его на незнакомку: вертикальный звериный зрачок — но там ошеломление, стоячие волчьи черны уши — но настороженные, острая хватка когтей — но напряженная.       «Не та: другая», — чутье делает выводы, и девушка успокаивается. Понимает: из них двоих только она проявила враждебность.       — Прошу… прощения, я не хотела… Задумалась, — сердце не спешило замедлять бег, что сказывалось на голосе: тот звучал рвано.       Глубоко вдохнув, она продолжала смотреть на волчицу. Секунды тянулись. Та не решалась, примерялась долго, но все же отпустила руку.       — Да… И вы простите, — темно-фиолетовые глаза с толикой вины в них оглядели оставленные на коже глубокие следы. — Ха, не лучшее знакомство, не так ли? — уперев руки в бока, она опустила взор. Было неловко, обеим.       — Мгм, вы что-то хотели?..       — Да! — собеседница тут же оживилась, позабыв о недавнем. — Я Ходель, фотограф. Не смогла пройти мимо вас, хотела предложить поучаствовать в нескольких фотосессиях. Ваша внешность, она завораживает, — ее речи были не к месту сумбурными, не к месту восторженными.       Было чувство, словно морозной россыпью бегут мурашки по телу, чувство, будто в спину упирается чей-то взгляд.       Она долго молчала, высматривала в толпе смотрящего. Прицелом возводила взор к подозрительным незнакомцам, что нагло глядели на нее в ответ. И как один, каждый выстрел приходился мимо. Будто и не было никого, тревожащего покой. Словно тот животный страх — наваждение.       — Может поговорим в каком-нибудь кафе? Неуютно на улице.       — Хорошо, без проблем. Сама хотела вам предложить это.       И они зашагали вперед, позади оставляя и молчаливые лица пропавших, и таинственную фигуру наблюдавшего.       Только сейчас она позволила себе присмотреться к городу. Тот был непривычно и неожиданно ярок и красочен. Красный дом, желтый дом, синий дом — от них рябит в глазах и свербит в мозгу. По какой-то причине, подобное пестроцветье не радовало сердце, но, наоборот, заставляло его усыхать и покрываться трещинами. Острое, как игла, желание резко развернуться и запрыгнуть в портал прямо до Королевства Роз чуть было не завладело разумом, благо тот услужливо напомнил: возвращаться некуда.       Странно осознавать, что в это мгновение у нее нет дома. Есть место, куда она может вернуться, да, но нет места, где бы ей хотелось остаться. Дом, в котором она была рождена, был продан сразу же после смерти родителей, вместе с тем дом, в котором она прожила последние несколько лет, так и не стал ее тихой гаванью — он был таковым лишь для бабушки с дедушкой. Что же осталось только для нее? Что же заключало только ее историю и переживания? Это что-то, видимо, упокоилось в изжившем свое прошлом.       Были надежды, что здесь, в Мрачных Лесах, найдется что-то родное ей. Но что если те надежды пусты? Словно очередная наивная мечта о том, что будет у ребенка когда-то, когда он вырастет — мечта, которой не суждено сбыться.       Что оставалось после разбитой мечты? Сухость и горечь. Вкус, убитый, уже не мог вернуться и повести во след за целью или желанием. Была одна память — свидетель, что раньше все было по-другому. Она же питала хрупкую веру в то, что можно отыскать утраченное.       Напористый ветер гнал мысли быстроногими конями, за ними было не угнаться; выдувал примятые тоску и тревогу с дальних островов сознания. Оно сплелось с ветром, и они стали едины. Уже давно она не задавалась вопросом, почему это происходит. Знала лишь, что каждый раз, как подымется буря, ее разум унесется вслед за ней, когда же уляжется, тогда и ее отпустит.       В такие моменты, когда восприятие — словно хлипкий парусник в шторм, она могла часами гулять по улицам города, сидеть на неотесанном камне и вглядываться в даль, стоять посреди пустыря и позволять ветру пронизывать ее насквозь. Ей нравилось это: когда нет лишних чувств и мыслей, когда ими владеет стихия.       Перед силой этой стихии замирало все: и люди, и животные, и природа — сама жизнь. Это было одиночеством, но разделенным напополам. Оттого не было тоскливо, только волнительно.       И все же, лето в этих краях не походило само на себя: было неприветливо стылым, разбавленно моросящим — проникнуто поздней осенью. И, как и свойственно осенней поре, люди сбивались в кучки: кофейня, в которую она и ее спутница зашли, была почти полностью заполнена.       Фигуры и лица в Пограничье были на первый взгляд несильно отличимы от жителей Королевства Роз или Белоземья. С первыми их роднила медлительность и неспешность, со вторыми — серьезность и собранность. И, как ни странно, в Мрачных Лесах было много существ самых разных рас: еще одно сходство со столицей Шафтлэндса. Видимо, нашумевший десять лет назад фильм, снятый в окрестностях, все еще продолжает привлекать к себе внимание поклонников мистики и триллера.       Ей же всегда казалось то странным: подчинять собственную жизнь чужой фантазии. Так может статься, что и человек — лишь одна из ее декораций.       — Прошу прощения, можно узнать ваше имя? — доселе молчавшая девушка, заговорив, вызвала легкое удивление — за ним неловкость.       — Ах, да… Сильвия, — углы губ с трудом потянулись наверх. Добродушия не было, но была пресловутая привычка пытаться расположить к себе собеседника. И пока что она довлела над пустотой внутри.       — Чудесное имя, — Ходель улыбнулась широко: обнажив ряд острых зубов. — Что будете? — ответ волчица получила незамедлительно: Сильвии не было разницы, какой кофе пить; после чего Ходель поспешила сделать заказ.       Взгляд мазнул в сторону, к улице. Там среди спешащих горожан она представила незнакомца. Как он стоит вдали, рассматривает кофейню и наблюдает за Сильвией, уместившейся за столиком у окон — будто сама приглашала к слежению, да рукой смотрящему махала.       Она чувствовала себя уязвимо, сидя недвижимо, вглядываясь в пустоту. Открыта, как на ладони. Внутренне содрогается, но держит лицо. Притворяется. Хочет казаться «своей» — не выжившей из ума. А ведь можно было сделать выбор в пользу себя: окончить разговор с той девушкой и поскорее ретироваться, затеряться меж тел, добраться до дома.       Было душно: изнутри распирало беспокойство, пространство вокруг давило. Оно, как прозрачная пузатая бутылка, набитая под крышку, выталкивало девушку к стенкам, вдавливало в них. Стекольная плавь сливалась с Сильвией — бабочка, ставшая целым с булавкой. Судорожное трепыхание лишь распаляло интерес коллекционера.       Руки холодило до боли; их усушал страх, оставляя полые вены. Натянутая кожа обтекала кости лица, прилипая к ним тонюсенькой пленкой. От былого человеческого существа осталась одна оболочка, начиненная тревогой.       Мысли растворились в едином образе страшной кончины; больше не было прыти и не было легкости. Была духота, душащая горло, забивающая голову, крадущая силы.       Ей вспомнился ветер, тот самый, исполненный тоской по прошлому и зову тайн. Тот самый, маняще-волшебный. Разве мог вот этот самый ветер сопровождать в путь опасность, грозившую ей? Разве не похожи они с ним?       Взгляд провалился в обугленную темноту. Она зиянием сулила покой. Но, скуля и скребя, прокрадывались чрез нее мысли, отбросить ее, как морок, иначе сгубит. Лишь усилием воли удалось не разомкнуть веки. Секунды шли, под черным покрывалом уму было спокойно. Ведь здесь, внутри, не было угроз.       Как не хотелось расставаться с родными объятиями, дарившими безопасность. Но столь же сильно не хотелось подвергать опасности тело. Нужно взять себя в руки, посмотреть страхам в лицо… даже если те сожрут живьем. Но только как ей сделать это? Будь существо, вызвавшее панику, рядом — она бы постаралась принять бой, дать отпор. Не будь этого существа даже в помине — она бы и не тревожилась. Но было все по-другому: опасность маячит не на горизонте, а вот тут, в десятке шагов, но разглядеть ее не получается, будто смотришь сновидным расплывчатым зрением. Она — подвешена на крючок, болтается в невесомости. Эта неизвестность изматывает пуще всего остального.       И, не жалея ее нервов, со стуком на стол — а кажется, что внутрь головы — опустилась высокая кружка.       — Благодарю, — обессиленный звук — единственное, что удалось выдавить из себя.       Как и ожидалось, напиток был чрезмерно горячим, таким, что и сделать пару глотков не получилось. Отставив кофе в сторону, Сильвия сосредоточилась на Ходель.       Та была спокойна и уверена. Посреди этого плавающего в хаосе мира она была, словно рыба в воде. Это раздражало. Будто она не видит, насколько непредсказуема жизнь. Будто это не тяготит ее.       Зато это тяготит Сильвию. Заставляет сходить с ума.       — Как вам наш город? — подала голос Ходель. Ее сосредоточенность на собеседнице поражала, с тем же пугала: за секундный взмах ресниц она успевала отломить от чизкейка кусочек и положить его в раскрашенные вишней губы, все остальное время она непрестанно глядела на Сильвию.       — Хм? В каком смысле?       — По вам видно, что вы не местная, — данное заявление, брошенное так небрежно по ветру, вызвало стойкое чувство отторжения. Мрачные Леса — туристический городок, отчего здесь не появится лесной эльфийке? Видимо, взгляд, проникнутый недоверием, вынудил Ходель перестать валять дурака, и она, неловко засмеявшись, оправдалась: — Ладно, шучу. Просто, я бы точно не упустила такую красоту, если бы она обосновалась в нашем городе, — комплименты по-прежнему озадачивали. С одной стороны, были приятны, но с другой — утомительны. К тому же, сделала ли притягательная внешность ее жизнь проще?.. Отнюдь.       — Вы правы, я не местная. Пару часов назад переместилась.       И вновь попытка испробовать местный латте не увенчалась успехом: горячо.       — Да я, получается, вас, с пылу, с жару, встретила. Как знала: стоит это хмурое утро того, чтобы выйти из дома.       — Мгм, полагаю. Часто здесь такая погода?       — Да, частенько. Лето, ну, как южане понимают его, — я, к слову, как раз оттуда, — начинается с конца июня. До этого: дожди, пасмурность, ветры.       — Так вы с юга? Откуда? — Ходель уже было намеревалась ответить, как прервала саму себя, осеклась на мысли — за ней потупился взгляд. Можно было отдать ей должное: она умело переключилась, сделавшись уже в следующее мгновение беззаботной.       — Жила в одном маленьком городке, скорее поселении, во Хрустальных Садах. Потом переехала в Белоземье. Можно сказать, там и прожила почти всю жизнь… А в Мрачных Лесах я недавно — полгода.       — И как вы? Освоились?       — Пожалуй, да, — задумчивая улыбка сопроводила упавший на окно взгляд. — Непривычно, но терпимо. Кроме того, я здесь больше для поиска вдохновения, нежели для постоянного проживания.       — Понимаю…       Понимала она только одно: как же постыл ей этот разговор. Весь этот обмен эмоциями и словесами скучен и пуст; он скребется по тонкой коже, углубляя раны, свивая из крови, текущей по жилам, смоченные нити, дозволяющие через них опустошить нутро. И оно иссушается, иссушается, иссушается, покуда не превратится в дряхлую и потрепанную оболочку, которую в пору выбросить после утоления чужой жажды.       Но и сбросить алчущие клыки с собственной шеи — значит, остаться в одиночестве, отверзнуть ворота еще более опасной доли, нежели участь быть испитой досуха.       Словно актер, на которого светит прожектор, Сильвия играет лишь для того, чтобы не дать осечку пред чужими глазами. Не важно, что после выступления, она забудет про все сказанные фразы и данные обещания. Отголоски эмоций тучным облаком будут норовить осесть внутри, но и их она рассеит, как горько-кислое послевкусие от кофе.       Незаметно она приучилась делать много и много говорить, но не придавать этому ни малейшего значения. Потому и сейчас, дав новой знакомой согласие на участие в нескольких съемках, она четко понимала, что скорее всего даже не перезвонит.       Вопреки скупости Сильвии, Ходель была мила с ней: настояла на оплате счета — в честь знакомства и приезда в город, без умолку болтала о разных полезных и не очень мелочах, проводила до остановки и объяснила, как добраться до нужного района. Все это смущало и нервировало, налагало цепи долга и обязательств. Да, всегда можно моргнуть, смахнув ресницами надоевший образ, и воздвигнуть пред очами другую реальность — ту, в которой не придется быть благодарной, в которой не придется отдариваться, но как же сдвинуть каменного идола собственный души, что наблюдает и велит придерживаться старых порядков?       На вопросы, что задаются самому себе, никто из людей ответа дать не может. Только ты испрашиваешь у себя, и только ты отвечаешь себе. И когда приходит это осознание, понимаешь, что такое настоящее одиночество.       Об одиночестве думать было особенно приятно, посматривая рассеянным взглядом в окошко автобуса, плавно мчащегося в даль, которая, казалось, не имеет, не может иметь конца. И ведь то верно — дорог, вытоптанных в земле, несчетный сонм; там где оканчивается одна тропа, начинается другая. Путник, следующий по ним, не одинок уже потому, что его ведут — дорога с ним. Так, примеряя подобную роль, и одиночество Сильвии рассеивалось, становилось размышлением философа, поэзией творца. И уж никаким образом оно не сходилось с тем самым тягостным чувством, что захлестывало, когда ноги стояли недвижимо, а глаза переставали видеть сменяющиеся пейзажи.       Дорога дарила ей небывалое чувство свободы. Полет души, от которого было невероятно трудно отказаться, потому что она знала, что стоит ступить за порог автобуса, встать ступнями на землю, и задаться целью прийти куда-либо, как все приобретенные легкость и безвременность рассеются, как пар над рекою. Вновь придет тяжесть, опустится на плечи, повиснет на шее, и начнет шептать на ухо, нежно-хищнически убирая пряди светлых волос, про то что было, есть или могло быть.       Первым ударом по сердцу всегда было прощание с дорогой, вторым — прощание с открытостью улиц и извилистостью домов, меж которых хотелось плутать извечно, чтобы мысли, сплетая, закручивать в тугую и бесконечную спираль. Не прекращать их сетчатого плетения. Не прекращать движения. Не останавливаться.       Остановить как ступание пят по земле, так и течение мыслей по сознанию было одинаково боязно. Просто сесть, закрыть глаза, представить себя посреди пустоты, зияющей чернотою, и наблюдать ничто. Никаких разговоров, никаких образов, никакой информации. Абсолютное растворение в нигде и в ничем. Не имея возможности, в то же время, выразить себя, выплеснуть изнутри всю кипящую энергию. Когда она, безграничная, станет зацикливаться в круге, где и началом, и концом будет только один человек. Пугающее собственной мощью, но влекущее ей же, трансцендентное переживание.       Его ей хотелось испытать хоть раз. Но лучше два, а где два, там три, и так числом, уходя в знак бесконечности.       Пока что наверху серыми поддернутыми пеленой глазницами смотрело, не часто приоткрывая веки, пасмурное небо. Вот-вот оно заплачет и уронит тяжёлые капли слез на иссохшую от знойного солнца кожу; вода смоет усталость и все глупости сегодняшнего дня.       Стоит только вдохнуть поглубже: на язык осядет привкус мокрого асфальта, к носу потянутся навевающие сказочность запахи грибов и мхов. Пусть они будут сладким дурманом, что пускает дымными кольцами воображение, но ими будет хотеться упиться, власть обсмаковать.       Испробуя дивный вкус, фантазия, упоенная, споет песни о приветствующих чужестранку домах. Они покажутся ей знакомыми и потому должными непременно принять Сильвию за свою.       Они тянутся вереницами, собирая ряды, создавая огромный живой и дышащий организм. Где-то в его глубине, ближе к солнечному сплетению, заветный приют, что вскоре приветит Сильвию. Он укромно и ловко умостился меж низких избушек, покосившихся и потемневших, и высоких коттеджей, согнутых в четкие геометрические фигуры; он — один из многих, но, заострив глаз на нем, уже не сможешь отвести.       Она видела этот дом и раньше на фотографиях, присланных сестрой, но не могла до конца ощутить его, и, самое главное — осознать, что, отныне она будет жить тут. Не в строгом и минималистичном доме бабушки с дедушкой, не в крохотной комнатушке общежития при Академии Белой Розы, а в старом изысканном каменном доме, к созданию которого приложил руку не один творец.       Губы растянулись в радостной улыбке. Сейчас она была искренней и желанной. И, более того, до мурашек естественной.       Остановившись у калитки, Сильвия вспомнила указание Розы. Та не изменяла детским привычкам, отдавала дань юношеским шалостям: оставила связку ключей в одном из закрытых бутонов, — пойди догадайся, сестрица, который нужен. И вправду это было бы забавным развлечением, если бы Сильвия не была опытной волшебницей, к тому же, тесно связанной с земляной стихией. Девушке оставалось только сосредоточиться и провести рукой над горшками-близнецами, подпирающими двери, после чего уловить в соцветии насыщенных пурпуром клематисов тот самый резкий холодом и жгущий солью вкус металла. Его не перепутать ни с чем: слишком ярок, слишком въедлив до воспоминаний.       Клематис — символ любви, символ сердечной привязанности. Сестра не попусту сыграла эту невинную шутку — она ненавязчиво давала знать, что Сильвия не забыта, что Сильвия не одна, что те годы, проведенные порознь невидимых, но непреодолимых стен, — всего лишь мимолетная заминка, сбившая ритм их нежного вальса.       Она знала: ее вновь приглашают на танец. И понимала: чтобы танцевать в паре, нужно сделать ответный шаг. Она все знала, но сомневалась. Разум молчал, прячась за невесомой неопределенностью, тело — накладывало сургучную печать на всякое движение, стоило встать в положение человека, должного к подаче согласия или отказа. Она не хотела возвращать былое, но и обрывать текущее было вне ее сил.       «Эгоистичное создание», — пожалуй, такой она и была. Вернее, стала. То к лучшему.       Пройдя через калитку и дождавшись, пока неспешно закроются двери, Сильвия ступила вдоль тропинки, ведущей к дому. Со всех сторон на нее сладкой свежестью благоухали цветы. Они, будто чувствуя, как кучкуются тучи, грозящие проливным дождем, растягивались шире, подставляя сердцевину к небу, и распрямляли лепестки, давая ветру их смачивать. Им было легко, и девушке оттого тоже становилось легче.       Четыре поворота ключа в замочной скважине — долгий взгляд на затягивающееся хмарью небо. Хотелось остаться: облачиться в воздушные одежды, украсить руки поцелуями холодных капель, припасть к внимающей земле, дабы услышать гул ее сердца — привести к ней свое. Но что-то заставляло медлить: смутное чувство, окутывающее душу маслянистыми парами. В этих переживаниях таилось нечто важное, но что: преддверие упущенного или же боязнь необратимости изменений?       Она часто поглядывала на время, так стремительно выжигающее старые цифры и вырезающее новые; поглядывала на то, как, подчинившие расписанию всю жизнь, от крикливого рождения до стонущей смерти, люди каждый миг собственного существования куда-то спешили. Они вечно ходили по плоскости циферблата, подгоняемые острыми копьями стрел минутных и часовых — так боялись того, что отполированная сталь отрубит их головы, словно нити, скрещивая, натянет, затягивая на шее, разрезая ту неумолимо и хладнокровно. Они до тряски конечностей и заплетающегося языка страшились смерти, до отчаянных воплей и изломанных импульсивных движений хотели жить. Но жили ли они когда-либо? Жили по-настоящему? Жили так, чтобы душа наслаждалась, сплавляясь по бурной, брызжущей прозрачными каплями, реке бытия? И если ответом послужит «нет», то почему Сильвии стоит вторить их шагу? Почему бы вместо этого не выйти с проездной полосы и встать у обочины, застыв в одном мгновении и рассматривая каждого, кто пронесется ли, пробежит, проползет, проплывет ли мимо нее? Почему бы прямо сейчас, не оставив ключ в замке, не усесться на покрытую зеленым ковром землю, и внимательно, чувствуя каждый момент, осязать творение, наблюдать за его изменением?       «Страшно», — ее тоже мучил этот страх, может, предчувствие, что стоит один раз поддаться искушению и вернуться к привычному уже не сможешь. Эта дилемма была не разрешена с давних пор: девушка каждый раз останавливалась у самой грани, но зайти дальше не решалась. Убеждая себя, она спрашивала, к чему же ее бренная жизнь, коли та пуста и скованна иллюзорными цепями? Зная об этом, разве не может она взять и порвать сплав металла, обвивающей все тело с шеи до лодыжек? Разве это настолько трудно?..       Ответом вновь стало «да» — ключ был выдернут из замка, а худая фигура скрылась за массивной железной дверью.       Отвести бы взгляд, спрятать его в убранство обжитого дома, чтобы не вспоминать о недавней слабости. Отогнать бы мысли, лязгающие, о том, что с каждым отказом себе, она будет становиться все дальше и дальше от себя, пока наконец двери окончательно не закроются.       Но она зажмурится покрепче. Она сделает вид, что может медлить, и что промедление ничего не стоит. А затем она осмотрится кругом, повесит черный плащ на вешалку, да чуть резко и быстрее нужного последует внутрь помещения, осматривая комнаты и кладовые.       Внутри помещение казалось больше, но то было не проделкой магии, а лишь обманчивым первым впечатлением.       Когда первый этаж был исхожен от угла к углу, от стены к стене, она направилась на второй, где должна была дожидаться ее комната. Она действительно «дожидалась»: еще весною Роза и Роберт отремонтировали ее и обустроили, согласовав каждую деталь с Сильвией. Оттого было странно видеть ту самую комнату, которую наблюдала несколько месяцев с экрана телефона, и на которую смотрела прямо сейчас вживую. Не нужно было клеить салатовые обои или класть старинные ковры, взращивать вьюнки и их лозами увивать все стены, не нужно было и искать мягкое ворсистое покрывало, чтобы им устелить массивный и широкий подоконник: все было на своих местах.       Несмотря на это, комната продолжала ощущаться одинокой, словно ваза, испещренная узорами цветов и молодых листьев, что пустовала, лишенная букета высоких тюльпанов или снопа сушенных золотистых колосьев пшеницы.       Это было отрадной честью: вдохнуть жизнь в это укромное и уютное местечко. Миниатюрное, оно бы не вместило двухспальную кровать, да высокий стеллаж книг и тетрадей, но тем оно и нравилось девушке. Закрытые узкие пространства помогали ей сосредотачиваться, сводить мысли к нужному, а не распускать их по полю необузданных и переменчивых желаний. К тому же, уже как четыре года девушка спала на полу — привычка, появившаяся, как попытка развеяться, растворить в новых ощущениях стресс от потери родителей.       Одежду — в стройный и узкий к середине шкаф; книги и рукописи — в стеллажи с цветками бегоний; ноутбук и провода — на свободный круглый столик у обитого зеленой тканью дивана; саму сумку-седло — на белый трельяж с подзеркальными выдвижными ящиками. И вот: комната уже преобразилась, облагородилась присутствием жильца.       Умостившись на подоконнике, Сильвия на мгновение закрыла глаза и прислушалась к ощущениям — пыталась уловить, после чего удержать момент радости и удовлетворения. Он был тих, казалось, не прикрой она веки, да не утихомирь дыхание, и вовсе не расслышала бы его. Чтобы остаться довольной, приходилось быть нежнее и осторожнее, словно с капризным обидчивым ребенком обращаться.       Пусть Сильвия многого не знала, но что она поняла точно, так это то, что сколько не выслеживай и не подкарауливай скрытные чувства, они все равно не дадут себя поймать — так, покажутся на краткий миг, оставив волнующее и трепещущее воспоминание, после чего обратятся в глухую тишь.       Потому и не стоило досадоваться от преходящих эмоций, лучше принять их скоропостижность и не мучать себя бесплодными иллюзиями.       «Так говорила она…»       Вспомнив про подругу, Сильвия уже не могла унять чехарду ностальгических воспоминаний. Она вспоминала их последние беседы, встречу на зимних каникулах, все-все то яркое, что случилось за прошедший порознь учебный год.       Сочные цветом, подвижные образами картины сменяли друг друга по-своему плавно, по-своему хаотично, и остановились лишь тогда, когда в сознании вспышкой проявилось:       «Обязательно позвони мне, как доберешься!», — прозвучал, будто наяву, голос подруги. Как же можно было забыть? Она ведь обещала позвонить Алвенне и показать ей новый дом.       Не раздумывая, Сильвия начала видеозвонок. Ответили ей не сразу, но достаточно скоро. Ответ был как всегда бодр: — Дорогая, я тебя заждалась! Думала уже, что ты потерялась в этих Мрачных Лесах — спасать тебя надо.       Сильвия не преминула ухмыльнуться: никакая технология не могла исказить этот мелодичный глубокий альт.       — Куда же тебе «спасать»? — на манер подруги вопросила Сильвия. — Тебя саму в новый город страшно отпустить: набредешь и на сектантов, и на уличных хулиганов; пока дом искать будешь, заплутаешь и окажешься в черте города, где живет горстка старух со стариками, да мигранты. Уже боязно мне: как ты в страну Горячих Песков отправишься? Зная твою удачу, в первый же день нарвешься на нелегалов, приторговывающих запрещенными зельями и ворованными артефактами.       — Ну и нарвусь! — нараспев возгласила Алвенна. — Зато прикуплю много полезных штучек. Сама же потом будешь просить у меня какую-нибудь диковинку. Как ту, например, что я привезла с земель Красных Драконов. Кстати, она еще у тебя?       Вопрос покоробил Сильвию. Ей было неуютно от того, что подруга допускала мысль о том, что ее подарок можно взять и выкинуть. Для Сильвии не было разницы, дорогая та вещь или нет, нужная на практике или годная разве что к декорации. Главным было то, что эту вещь дарила ей ее любезная — а значит, она бы никогда ее не выбросила.       — Да. У меня. Пока что я не нашла способа активировать ее, но я намерена сделать это. Так что не думай, что я ее выкинула, — тон непроизвольно сделался строгим и напористым, а редкие брови сошлись к переносице. С того конца трубки послышался гогочущий смех — Алвенну забавляла чрезмерная серьезность, с которой подходила ее подруга к каждому вопросу.       — Ох-ах-ах, я верю тебе, — дыхание ее сбилось из-за смешков, не прекращающих рваться из груди. — Просто сказала — не бери в голову. Обещаю, в этот раз я привезу нечто еще более уникальное и удивительное! — хитрая-хитрая улыбка, расцветшая на пухлых губах, не сулила ничего доброго: Алвенна вновь не будет осторожна.       — Хорошо. Но, пожалуйста, прояви хоть крупицу здравомыслия.       — Всего-то крупицу? Плохо же ты меня знаешь, Сильв. Я — глас разума в этом безумном мире! Видела бы ты моих одногруппников — это сатира…       — Спасибо, видеть не хочу: хватает и тебя. Еще десяток конспирологов я бы не перетерпела.       — Зато с нами всегда весело. Уверена, ты со своими благородными девицами из не менее благородной академии, не можешь таким похвастаться, — она говорила столь уверено, потому что была права: за три года совместного обучения им так и не удалось сплотить коллектив и объединить его общей идеей. Все общались между собою дружелюбно и тактично, но душевной близости не было совершенно. Так и проходили года Сильвии — в обществе чуждых ей людей.       — В этом ты права.       Порою она сама жалела, что не поддалась уговорам Алвенны и не поступила с ней в академию при Научно-исследовательском институте «S.T.Y.X.» Если подумать, то Сильвии были не чужды вопросы устройства магии и магов, к тому же она никогда не обделяла вниманием такую интригующую и покрытую множественными слоями слухов тему, как Подземный Мир. Тем не менее, что-то остановило ее в момент принятия решения, заставило обратиться к другой академии. Возможно, в ней опять говорили страхи неизвестного? Или, может, то было предчувствием, что близость к Семи Домам затянет ее в пучину тайн и интриг, как итог отвратит от главного?       — Так что, как тебе город? Думаю, ты успела за эти часы познакомиться с ним, — изображение вслед за камерой затряслось, выдавая возбужденность собеседницы: та то и дело ходила туда-сюда по комнате, не в силах удержать кипучую энергию при себе.       — Хм, город… Он неплох. Прохладно тут только. Нужно время, чтобы привыкнуть после жаркого климата Королевства Роз, — она невольно бросила взгляд за окно, на улицу, где редко мчались люди на магических колесах, еще реже — проезжали на машинах. — Пока рано судить, но здесь неплохо: оживленно, но не суетливо. Намного лучше, чем в столице Белоземья.       — Тогда, думаю, тебе должно там понравится. Ты говорила, что давно хотела переехать в дом близ дикой природы. Сейчас же выпал такой шанс. Поздравляю.       Алвенна была счастлива за подругу, ее карие глаза, исполненные живостью огня, не врали, щедро даруя тепло. Сильвия, глядя на единственное близкое и самое родное существо, гадала, как другой человек способен на столь искреннее сопереживание иному. Она, не веря, задавалась вопросом, действительно ли эта прекрасная девушка была послана ей, чтобы скрасить одинокое существование или же то есть высокомерное заблуждение. Как бы то ни было, Сильвия до дрожи в сердце дорожила дружбой с Алвенной и желала лишь того, чтобы та никогда не оставила ее.       — Лучше бы ты была здесь вместе со мной, — тихо проговорила она. Заметив беспокойство на смуглом лице, Сильвия опомнилась, делая голос легче: — Мы бы ввязались в новое приключение: ты не упустила бы ни единой загадки. Фм, может быть, мы были бы похожи на героев-детективов из той книжки, которую мы недавно обсуждали. Помнишь, ту с причудливым названием?..       — Сильв, я тоже безумно скучаю по тебе. Знала бы ты… Обещаю, что сразу после поездки в Горячие Пески, отправлюсь к тебе. На две недели. Нет! Лучше на три! Надеюсь, Роза и Роберт не будут против такой очаровательной нахлебницы, как я?       — Не волнуйся: я их уговорю. К тому же, здесь достаточно комнат еще для трех-четырех гостей.       — Э-эй, я вообще-то хотела спать вместе с тобой!       — Что, прямо на полу?       — Да ради тебя хоть на каменных плитах!       — О Великие, Алвенна…       Что таить известное: Сильвия любила залихватский и жизнерадостный нрав подруги. С ней холст серых будней окрашивался теми красками, что не были доступны ей по сути своей. Алвенна была одной из немногих людей, с кем Сильвии удавалось упоенно веселиться и беспечно бросаться в омут приключений. Будто та была мастером писательского пера, порождающего литературные шедевры, выдуманные реальности, с которыми, познакомившись, возникало ощущение, что они были в сердце всегда, просто обывательский глаз их не считывал. Сильвия же была обыкновенным читателем, следующим за чужим гением и воздающим тому хвалу без меры. Поистине, Алвенна являлась проводником в мир озорной юности и горячащих кровь тайн и загадок мира.       Это наталкивало на мысль, была ли сама Сильвия проводником каких-то реальностей. Может ли послужит прожитая ею жизнь примером для кого-то? Хотя бы поучительной басней, хотя бы вдохновенной повестью, даже если и трагичной отчужденной пьесой — и то хорошо. Главное — быть большим, нежели единица.       Увлеченная водоворотом мыслей и идей, Сильвия, наговорившаяся всласть с Алвенной и так и не дождавшаяся прихода семьи, уснула. Уснула крепко, а сны ее были сумбурны и стушеваны по обыкновению каприза вечерних сновидений.       Потому, когда в доме, утонувшем в тяжелой и покойной тишине, зазвенела сталь ключа, бьющаяся о замочную скважину, она проснулась не сразу. Не сразу слух уловил звонкий смех сестрицы и низкий короткий смешок Роберта. Даже, когда в проходе комнаты появились, окаймленные желтым светом силуэты, она не шелохнулась — не потянулась, сладко посапывая, не перевернулась на другой бок, натягивая сильнее на голову толстое одеяло. Но стоило Розе ступить два шага и остановиться в полуметре от спящей, как та, будто молнией пораженная, распахнула мутно видящие глаза и рывком села на постели. Быстро и дергано крутя головой, Сильвия искала что-то. Причину, заставившую ее проснуться. Ей казалось из сна, что ее зовут, не просят, а неумолимо взывают проснуться. И каждый шорох в доме, отдающийся головной болью, был тому подтверждением. Сильвии чудилось: к ней сквозь сон настойчиво пробивались. И она, как существо тревожное, позволила волнению обуять ее.       — Сильвия, успокойся, — сестрица Роза присела на корточки у матраса. Так неуместно: в этом строгом и приталенном платье. — Тише, тише, — мягким голоском, словно звучанием чистого ручейка, увещевала она. — Ты в безопасности. Все хорошо. Ты меня видишь?       И Сильвия проснулась: пелена сошла с глаз, смолянистый дым развеялся с полей сознания. Перед ней была ее сестра, встревоженная внезапным пробуждением девушки. Ее никто не собирался будить, никто не звал, никто не трогал. Не было нужды в спешке.       — Да, — глубокий вдох-глубокий выдох. — Мне показалось, что меня зовут, что что-то случилось — опасность, — взгляд облетел комнату: вся в темноте, еще более выраженной, нежели за широким окном.       — Показалось, — подтвердила Роза. — Ничего не случилось. Можешь быть спокойна, — она положила руку на плечо Сильвии и невесомо огладила его. — Прости, что разбудила: хотела только взглянуть на тебя. Продолжишь спать?       Выбор сложен: утонуть в бессвязном, но тягучем сновидении, чтобы проснуться потом, как сейчас, с головной болью или же встать, умыться, чтобы сбросить с себя морок страха, да поговорить с близкими. Ответ очевиден.       — Да. Немного посплю еще.       — Как скажешь, — Роза встала, пригладила полы юбки — несмотря на бессмысленность сего действия: все равно снимет его через минуту — и, сказав что-то тихое, ушла к себе. Дверь — без скрипа — закрылась.       Ее тихий уголок лоснился сумраком. Сумраком густым, вязким, — возьми рукой, да зачерпни пригоршню. Но этого островка темноты было мало: игривые выжигающие лучи оранжевого света протискивались сквозь щели закрытой двери и шаловливыми пальчиками барабанили по лакированному деревянному полу.       Она была недвижима снаружи, но внутри застыла, одурманенная картиной: она вжимается в стены, приникает ладонями к ним, холодным, и, щурясь на язычки искусственного пламени, придается тишине и одиночеству, что приносит мрак.       Опосля захотелось бы большего: не ютиться в частичке грохочущего и кишащего дома, а, вылезши через окно, пробежаться босиком по сырой земле, раскрыть объятия влажному воздуху и луноликой тьме.       Подобно дикой черной кошке гулять вольно — разве не дивно?       Только Сильвия не кошка, не черная — изнеженный белоснежный котенок. А под луною законы жестоки: в ком сила, с тем и право на жизнь.       А жить хотелось — не взирая на путь людской, похожий на крутую извилистую горку, не слыша слов отчуждения и непонимания, не чувствуя незримую необъяснимую тоску, что звала в безмолвии, сумраке и холоде. Жить хотелось, да, как бы смешно это не звучало, как бы горестно то ни было — Сильвия была точно такой же, как и те существа, которых она со снисхождением, пропитанным горечью, хаяла и хулила. Зло бы посмеялись в этот миг те, кто предал ее доверие, осквернил распахнутую навстречу чужому сердцу душу. То лишнее: она справится сама.       Комната лоснилась сумраком. Сумраком, очерчивающем четкую грань между Сильвией и остальным миром. Открой она дверь, сдерживающую свет зари, да шагни за порог, непременно развеяла бы тяжесть мыслей своих. Спаслась бы простым решением.       Оставалось решение трудное — и трудный путь к себе, к миру с собой, к пониманию: нужно ли ей вообще переступать за эту грань.       Сомкнутые веки, словно белый флаг: обличают побег. Сны укроют ее от бед, но лишь до утра. Живущей от восхода до восхода этого достаточно.       Доброй ночи, Сильвия, пусть улыбающаяся сегодня луна подарит тебе нежные и цветущие сны.