тоска

      Бывает у Рахима временами тоска такая… специфичная. Невыносимая. По Грише.        И неважно совершенно, где сам он в эти моменты – может, рядом, под боком, сопит спокойно, а может за стотыщ километров.       Он в такой тоске все вспоминает – и войну, и гражданку, и совсем темные времена какие-то, когда приносил Волжскому леденец на палочке, а тот на него взамен смотрел, как на центр мира. Вспоминает, как Гриша к нему по ночам жался от кошмарных послевоенных страхов, как головой лохматой спросонья ему в шею тыкался и рыдал тихо, беззвучно. А Рахим его только ближе к себе прижимал, разглаживая ткань ночнушки на широкой спине и готов был всех фантомов и нет из этих кошмаров голыми руками удушить.        Вспоминает Гришу в отрочестве, когда все его знакомые парни косо на него поглядывали, потому что он один не бегал за девчонками, мечтая заглянуть им под юбку и помять такие же юные, как и свои, телеса. А Гриша тихонький был, но на фоне «ровесников» выгодно выделялся – всегда чистый, опрятный, одежда вся латаная, ничего не содрано и не кровит. Но сколько девушки на него не заглядывались – он всем мягко отказывал, отвечал, что есть у него уже любимая и он ей будет верен.       Рахим каждый раз смотрел на эти пляски и улыбался, забавно это было. Гриша обычно в это время во дворе у себя сидел и обязательно делал что-то, а как только девчушка отходила на безопасное расстояние еще полчаса ворчал Рахиму на смешных людей, у которых в этом возрасте голова что кадка для бани. Рахим смотрел, улыбался.       Он вспоминает фотографию, лежащую где то у него дома, в отдельном альбоме. Фотка милая такая, на самом деле, ей богу – Сарана тогда Гришу сводила в свой новый храм, тогда только открывшийся. Обвешала его амулетами и оберегами и на голову ему нахлобучила какую то ритуальную маску. И вот они такие красивые стоят на фоне дацана и улыбаются. По Саране сразу видно – ребенок доволен, ей немного для радости надо, а Гриша ее за плечи приобнимает и тоже счастлив. На башке цветастое пятно, руки в разных браслетах-ниточках и сияет главное, как медный гривенник.       Он вообще любит эту тему с религиями, говорит, успокаивает его как-то.        Вспоминает большие теплые ладони, боже, иногда Рахиму кажется, что у него кинк на руки, с длинными пальцами и венками, выступающими на запястьях. Глаза какого то совершенно невероятного цвета: Рахим знает, что многие считают его любимым цветом что-то типо вырвиглаз нассыврот зелено-голубо-мятный, но он всегда будет выбирать бордовый. Не тот, который отвратный, цвета венозной крови, а винный, теплый, не раздражающий мозг и греющий душу.        Он вообще хотел бы выцеловать всего Гришу, полностью, его нос с небольшой горбинкой, сильное тело, разгладить задумчивую морщинку между бровей поцелуем, вылизать все шрамы, шепча слова нежности и любви.       Вспоминает, как его обнимают по ночам, как его целуют в затылок и прижимают к себе в жесте совершенно семейном, родном, безумно доверительном.        Вспоминает, что есть в мире человек, который может сказать, что знает его хорошо, который поймет с полуслова и полувзгляда. К которому можно прийти и получить помощь, поддержку или просто прийти и взглянуть на своего мальчика, чтобы силы вернулись.       Но главное, что вспоминает Рахим – что Гриша его уже вырос, а на него по прежнему смотрит, как на центр мира.       Сейчас он честно может сказать, что совершенно понимает этих девочек, не оставляющих из раза в раз свои попытки и что с гордостью может назвать себя той самой, теперь уже невыдуманной, «любимой»