Мотыльки Эонии

Они идут по пустошам Каэлида с раннего утра, без отдыха и без остановок, и Мортарион не помнит, зачем. Алая гнилостная пыль оседает на его доспехах, отчего их беспримесное золото кажется ржавым, а старый тракт под ногами сливается в его глазах в одно рябое бело-медное полотно. На небо Мортарион старается не смотреть, потому что иначе его багрянец, набухший от лучей заката, прольется на землю кровавыми лужами. Вместо этого он смотрит вниз, на дорогу, по которой кое-как ковыляет, и иногда — вперед, на бредущего чуть дальше исповедника. Того тоже немного шатает — или может быть это размывается зрение или поднимается зной от нагретого за день песка? На секунду Мортариону кажется, что силуэт его спутника превращается в тень гигантской плотоядной вороны, и он порывается окликнуть — но из горла, сожранного гнилью, вырывается только хрип. Какая гнусная, глупая слабость, думает он, пытаясь позвать снова — уже не из страха, а из упрямства. — Исповедник, — шепчет он в отравленный каэлидский воздух. А через несколько секунд вспоминает имя, и память, как всегда, придает ему сил, — Конрад! Темная фигура останавливается и поворачивается лицом — закатные тона не придают ему жизни, наоборот, кажется, словно это кровь из перерезанного горла забрызгала бледную кожу. Но когда исповедник говорит, его голос звучит слишком мягко для трупа. — Что-то случилось? — Я видел ворону, — это не совсем ложь, он действительно видел — даже если спустя полмига ворона превратилась во взлохмаченную гриву черных волос. — Она улетела, — без тени насмешки отвечает Конрад, а потом подходит и закидывает себе на плечо единственную оставшуюся рабочую руку Мортариона, давая опору и помогая идти. Он забирает и косу — в его руках изящное оружие смотрится нелепым и громоздким. — Давай, нам осталось недалеко. — Недалеко до чего? — До перекрестка, — исповедник наклоняет голову, заглядывая в чужое лицо, словно ища там что-то — ища и не находя, — Мы пойдем на юг, к побережью. — Я понимаю, — лжет Мортарион. Он больше не знает ни морей, ни берегов — ничего за пределами этой пустыни. — Кастелян Кхарн проводит фестиваль, — заучено продолжает Конрад, не слушая — Праздник войны, чтобы убить ангела красных песков и забрать его великую руну. Действительно, руна. За словом тянутся смыслы — боги и битвы, претенденты и поражения, расколотый мир. Мортарион вспоминает, и вместе с этим что-то холодное колет его под сердцем. — Сколько раз… я уже спросил тебя об этом? Если бы чужой вес не мешал ему, то исповедник наверняка бы пожал плечами. — За сегодня — трижды.

***

До перекрестка они добредают уже в сумерках и находят там только старый дорожный указатель и одинокого торговца, такого же облезлого и грязного, как и все в этой земле. Торговец боится их, заикается и путается в своем же товаре, но все же продает Конраду два куска старого мяса — ни один из них не уверен, что не гнилого, но после долгих дорог Каэлида им уже все равно. Они устраиваются на обочине дороги, в тени исполинских грибов и древовидных цветов, и Конрад разводит костер, поджигая голую землю взглядом. От вида болезненного желтого огня у Мортариона режет в глазах и ноют догнивающие зубы, но он не отворачивается. Где-то на краю сознания мотыльком бьется мысль о том, что пламя выжигает гниль; он не уверен, откуда это знает. Мясо, может, и не гнилое, но старое и дурное, есть его почти без зубов невозможно — и Мортарион не ест, вместо этого наблюдая за Конрадом сквозь кострище. Из-за пляски теней иногда кажется, что у того нет головы — то покажется пенек перерубленной шеи, то языки кострового огня соткутся в ореол пламени на месте его лица. В какой-то момент наваждение пропадает и свет выхватывает просто резкие черты, лохматые длинные волосы и серебристый отсвет на коже. Что-то щелкает в голове Мортариона, и он говорит: — Ты — нокс. — А ты — альбинор, — откликается Конрад, не отрываясь от своего куска мяса. Его слова удивляют Мортариона — не потому что он не помнит альбиноров, а потому что он не помнит себя. — Я забыл, — бормочет он сам себе, но исповедник все равно слышит и тихо фыркает, словно привыкший к тому, что люди вокруг забывают подобные вещи. Мортарион смотрит в ночное небо — там, на фоне недвижимых звезд, растут до небес цветы Эонии, и Древо Эрд на горизонте — тоже цветок, огромный, прекрасный и насквозь прогнивший. Во всем этом есть какое-то противоречие, но Мортарион не видит его. — Зачем альбинору и ноксу великая руна? — вместо этого спрашивает он у Конрада, закончившего с мясом. — Чтобы уничтожить мир, — обыденно отвечает тот, — И если ты не будешь свой кусок, то дай сюда, я доем. — А почему ты хочешь его уничтожить? — спрашивает Мортарион, передавая свою порцию ужина. — Потому что я вижу это во снах. — И только? — Еще потому что наш мир — до краев забитая выгребная яма, и всем будет лучше, если он сгорит дотла, — в пляшущих тенях глаза Конрада полыхают желтым ярче, чем костер; Мортарион молчит и не знает, хочет ли спорить с этими словами.

***

Той ночью ему снится сон. Снятся болота и туманы, скалы и озера, просторные читальные залы и забитые магическими инструментами лаборатории. Снятся операционные столы этих лабораторий, зачарованные оковы на руках и ногах и прорастающие в его теле кристаллы. Во сне он кричит, пока человек в каменной маске не лишает его голоса одним взмахом посоха. Гнусный гомункул, говорит человек, глупый и слабый. Существо, созданное, чтобы служить мудрости блестящего камня — и не способное даже на это. У тебя нет права голоса, продолжает человек, нет по праву сотворения, нет и никогда не будет. Кристаллы внутри него проникают все глубже и шире, и почему-то меняют цвет с синего на красный, покрываются плесенью и прорастают цветами… …он просыпается от крика — голоса, его голоса, который у него не забрали. Прямо перед ним горят безумным желтым светом глаза Конрада, тормошащего его за плечи, и почему-то это успокаивает сильнее, чем гнилой смрад в воздухе или песок в горле. Потому что там, среди тумана, никогда не было такого света. — Вспомнил? — спрашивает исповедник, уже зная ответ. Мортарион кивает и закрывает лицо руками — беспримесное золото наручей давно вросло в кожу и его не снять, но он помнит — теперь снова помнит, — что там, под золотом, навсегда остались шрамы от нерушимых магических пут. На рассвете, когда они вновь собираются в путь, Мортарион обращается к Конраду первым: — Ты говорил, что хочешь уничтожить мир. — Да. И? — Я хочу уничтожить того, кто меня сотворил. Конрад молчит долго, молчит и не отводит от него своего безумного испепеляющего взгляда, от которого не скрыться ни ложью, ни чарами. Потом выходит на перекресток и поворачивает на нем на восток. — Разве нам не к побережью? — Мортарион нагоняет его, не желая оставаться в одиночестве среди гнили, тянущейся к нему, словно ощущая сродство. — К побережью. Но это потом, сначала я хочу тебе кое-что показать. Они проходят каньон и полуразрушенные арочные ворота, обходят по краю покинутый город — не покидает ощущение присутствия, чьего-то взгляда из темных окон и пустых улиц, — и поднимаются по узкому серпантину на холм. Конрад идет сквозь заброшенные могилы и руины все дальше и дальше, туда, где почти не остается следов человеческого горя; в конце концов он приводит Мортариона на заросшую редкой травой вершину, где пасется стадо баранов. Их блеяние звучит странно, почти неестественно после мертвой тишины пустошей, нарушаемой лишь клекотом ворон и редким грохотом болотных гейзеров, извергающих отраву в самих себя. Они идут еще дальше, в место, где нет совсем уж никого и ничего, кроме одинокой каменной плиты, изувеченной временем. Мортарион подходит к ней и смотрит — сначала просто так, но один хриплый вдох спустя он вспоминает и это. Ему знакома надпись на надгробии, нанесшая ее рука — он узнает свой почерк, — и, разумеется, ему знакомо имя. Мир медленно созидается и рушится где-то в его груди, пока он пытается вспомнить до конца — и не может. Он оборачивается к Конраду с вопросом, и ему все равно, можно ли все еще прочитать выражение отчаяния и гнева в гнилой маске, уже давно заменившей ему лицо. — Кто…? — Не ты, — отвечает исповедник, и впервые его слова причиняют Мортариону настоящую боль. На старой могиле растут цветы, похожие на те, что высятся над Эонийским болотом, только меньше. Над миром растет Древо Эрд — такая же древняя, мерзкая гниль. Рядом с ним стоит, прожигая его безумным взглядом, Конрад. Мортарион прикрывает глаза, когда все наконец-то встает на место. Разумеется. Огонь выжигает гниль. …вскоре они вдвоем спускаются с холма и возвращаются к перекрестку, чтобы продолжить свой путь на юг.