Почившие

Он чувствует, что сопротивляться не нужно. Пресмыкаться — да. Город делает это постоянно, Он тоже вполне может справиться с непосильной ношей, распластавшись на чёрной гальке. Цвет покинул, в местах, оледеневших разливается вязкая смола. Разбитые стеклышки смешались с мëдом, который вовсе и не мëд — дëготь. Неприятный звук растекается из подгнивших тел, запах кричит и слышится с самой высокой башни. Ветер откалывает тёмные камни, те падают и разбиваются о скалы. Кости торчат из вспоротого брюха и имя ему Город. Переваривает и выплёвывает, оставляя объедки морским Безднам. Теперь, когда ты видишь моим глазом, всë станется легче и воздушнее. Раньше ощущалось проще. Пылающие свободой перья, наивность без прикрас, мечты и надежды разгораются ярким пламенем. Здесь не признаётся регресс, а одиночество — слово чуждое, непонятное. Храмы покрасивше, песни погромче. Хороводы веселее, смеющиеся лица чётче, и благонравные затеи правдивее. Единственный недовольный — Он, причём от себя же. Чувство болезненное, ведь всё вокруг не стало твоим «магнум опусом». Оно, воздействуя на каждого, идёт другими, незнакомыми тропами. Белоснежный лик отказал и выбрал то, что презирал. Вполне возможно, Он зацепился не за ту идею, поставил неверную цель. С того момента в глубине души зрело это чувство. Оно нарастало быстро, но всё по-прежнему оставалось таким, каким должно было быть. Ароматные пироги на завтрак, бесстрашные бои, тёплые объятия, дружеские посиделки у костров, под огромными древами. Сиятельные дворцы, светлейшие рыцари. А потом всё истлело. Дни протекают друг за дружкой, белочки разгрызают орешки, а скорлупу скармливают корням дубов. Они пережевывают, давятся. Корни ломают тропинки, а тропинки лобызают подбородки. Подбородки и тропинки скалятся друг на друга, но, видно, дальше не заходят. День такой, каким и должен был быть. Он длится, но погода пасмурна, то чуть темнее, то слегка светлее — всë одно. Тëмные дни, когда ноги путаются в вязкой смоле и руки можно искупать в мокрой засухе, самые приятные. Такие дни, когда запахи острее, а крови немного больше, чем в любой другой. Где-то в башне звучат колокола, а угрюмый взгляд того, кого признавали безумным (ныне, само собой, боготворили), был самых приятных сапфиров: недовольных и грузных. Трагичнее было бы сказать о том, что именно он растворился в непризнании и излишках свободонравия, но по лицу его трудно сказать о способностях к чему-то подобному. Здесь, скорее, осталось то недовольство и гнев, которые не смогли бы переступить через грань и ободок тщедушных стен. Всё скопилось здесь, в одну большую выжатую мякоть, изменяющую форму в неумелых руках, не обладающих каким-то отличительным вкусом. Отличался разве что взгляд. Вот кольчуга, металл к металлу, потемневшие доспехи и едкий взгляд. Этот ступает к полуразрушенному своду дворца при случае, когда опаздывает цокот несуразных ног и Луны давно не видно. А ещё, когда наскучит дремать среди сброда. За ним в привычной манере стелется что-то темнее плаща и ярче Демонов. Смертный холод, который взращивают в чреве бездны и выпускают, рождают — всë ветер уносит в город и под плащи Ненависти; бездна не одна, а о их сынах и говорить тошно. Забавный гогот тоже здесь, звучит. Далеко. — Убить — слабо. Убивать нужно до того, как пробьёшь в колокола, — голос похож на что-то вроде шипения или свиста ветра, не самых приятных тональностей — И костяные задатки не прорастут из голов Его. Выжидать на ковре при троне и пытаться прятать взгляды коршуна — затея та ещё. Ему, верному защитнику, доблестному воителю и, быть может, даже святому мученику (с натяжкой), не пристало ползать в ногах того, чьë мнение единожды оказалось верным. По правде говоря, вспышки безумия приносят и верные наития, это так, но Ветер лишь использует свободные рты и моськи для доносов и иных безрассудных, бессмысленных затей. Где-то меж лесов вкрадчиво ступает Совесть, с сочувствием поглядывая на обездоленных призраков. Ко всем сочувствие, кроме себя. Ко всем с поучением, кроме себя. Один из тех, кому шептали ветры о Герое, способном вершить судьбу Города. Сейчас воитель в светлых, отполированных Надеждами доспехах ступал по вязким тропам, вымощенным болью, рвением прошлых попыток, а в его воображении всё отчётливее вырисовывался великолепный образ Страдальца. В Городе лицо Героя было везде — на троне, под ним, на Стенах вырисовывались какие-то отдаленные черты. Оно критиковало собственное отражение в каждом портрете дворцовой галереи, светилось в иконках и вырезалось оставшимися Мечтами из дерева в качестве идолов. По крайней мере, раньше это было лицом непременно Его, но теперь оно позиционировалось, как обличие Его Величества. Лик один, что с него взять? Голос Ненависти не привык вслушиваться в крик и терпеть нападки. Опостылело. Он грузно ступает по коридорам, ведь посещение кого-либо не входило в его планы на сегодняшний (как, впрочем, на любой другой) день. Перед ним открываются скрипучие двери, с костяным хрустом припадают на колени клыкастые Псы-Демоны. «Кое-что» тоже скрипит, но предпочитает хорошенько выгибаться со всех сторон, тем самым обходя даже вспышки гнева возвышающегося и громогласного, как оно иронизирует, «темнейшего». Это «кое-что» не тратит сил, оно постепенно угасает, а звон бубенчиков меркнет. Плавно расстилаются засохшие сады. Всё, что не попадает во взор Короля — это далеко. Вот и звенящее «кое-что» находится далеко. Здесь, в саду, топчет куст чёрных роз для каких-то личных бесцельных целей. — Темнейший! Вам совершенно нечем-то заняться! Поможьте-ка, — шут пару раз машет рукой, выпрыгивая из лоз терновника, чтобы его наверняка заметили, — вот так. Неясно, сколько бы он ещё простоял тут, терзая скользкие руки, поскольку сады обросли колючими кустарниками абсолютно со всех сторон, а от величины их можно заблудиться сильнее, чем в Городе. Шут, как известно Ненависти, сам по себе меньше, тоньше и ярче, чем озлобленные кустарники с тёмно-алыми бутонами. Эти бархатные бутоны давно завяли, осыпаются, когда в раздражительном, недобром духе их растаптывают тяжелые сапоги. Их обладатель вырывает кустарник с корнем и остается в окружении увядших роз, в метре от Шута. Он смотрит с укором вниз, но помогает вырывать цепкие кусты, хрипя: — Как долго ты здесь? — Премного, прилично, осторожно-преспокойно! Корни — вкусные угли, ароматны, приятны, на десна́х сладки!.. — в остаток скрипучей речи переминающегося веселья Голос уже не вслушивался. От когтистых лап крепкие корни прекращали хвататься за черствую землю, они отцеплялись или рвались с приятным звуком, будто корни находились в том слоевище земли, где переваривается — перегнивает — всё содержимое Города. Колючие ветви засохших роз оказывались на гогочущей спине. Силуэт Шута стал похож на один большой куст роз. Разглядывая скоп смеха, живости и трепещущей агонии (на каком-то уровне это было доступно совершенно каждому), можно было сказать, что терновник несильно покалечил одежку и его самого. Одежка всегда была такая: грязная, рваная, местами в заплатках или совершенно из другой ткани. Почти точно можно сказать, что за спиной Шута не плащ, а кусок некогда цветастой шторы, расшитой так умело, что он становился подобный персонажу из театральной постановки. Колпак с бубенчиками, ботинки из тиснёного сафьяна — тоже с бубенчиками — вопреки тому, что все насекомые с радостью и благоговением подохли в пределах Стен. Хотя, конечно, бубенчики на ботинках с заострёнными носами — это не только хороший способ заявить букашкам в саду и крысятам в Воронке о себе, но и превосходный метод сообщить страхам о том, что пора бы разбредаться по углам и не возникать перед беспринципным носом. Из восхитительных свойств бубенчиков на ботинках можно отметить весёлость, которой предаётся каждый удар о чьё-то бездыханное тельце перед кабаком. Бубенчики оповещают в презрительном мажоре: «Поглядите, поглядите, назвался Демоном, а гниёшь снаружи!». Естественно, всё это — изюминка присущая только местному дураку, никто другой не станет выходить из густых туманов и нарушать драматизм с трагедией. Когда они шли по запутанным улочкам с охапкой сухих ветвей и корешков, Голос Ненависти не находил важным спрашивать: «Куда?» или «Зачем?», потому что знал о месте, где предпочитают собираться и греться друг о друга бедняжки-надежды. Девушки миловидные, промёрзшие до костей, но видящие перед собой только свет и Его. Ещё Ненависть знал, что Шут один из тех чистосердечных и добродетельных обитателей, которые будут не только подтрунивать над слабыми, но и помогать им в ущерб себе. Перед генералом гвардии Надежды белели ещё сильнее, иногда синели и падали в короткие обмороки, а он, в свою очередь, не испытывал к ним ничего. Он мог схватить белёсую даму за руку, беспристрастно за волосы, если находил её слова или поведение неподобающими для нынешних законов Города. Надежды — никто, чтобы как-то влиять или воздействовать на события, они рассыпаются, плачут и немощно глядят с сожалением. Да, лучшее поведение для них — оставаться в доме Мечтателя, не попадаться на глаза гвардии, быть слепыми, глухими и желательно немыми. Они вдвоём добрались до заветного дома, но к тому моменту вновь успел пойти снег и засвистеть во все щёки ветер. Шут сбросил с себя колючие ветви и устремился за хлипкую дверь, предупредить девушек о госте. Ненависть отошёл в сторону, он знал ещё несколько весьма очевидных моментов. Во-первых, Шут для Надежд — брат. Такой же брат, как для него, Голоса Совести, Короля и любого другого обитателя. Плохой пример, который, по своей сути он не должен воспринимать серьёзно. Во-вторых, ненависть не возникает просто так, зато Город умело съедает воспоминания, связанные с прошлым не только у действующих лиц, но и у каждого бедняги, кто когда-либо блуждал тут. Улицы слишком быстро покрываются снегом, сегодня он особенно похож на пыль, Город старательно впитывает её и пульсирует прямо под ногами. Странно представлять то, как под слоями земли в самом деле перевариваются кости. Но от представления реальных картин его отвлекает звенящий голос: — Стук-перестук, темнейший, проходите! — яркие глаза выглядывают из-за щели в двери. Вьюга над Городом и в его крайностях, но внутри хлипкого двухэтажного сооружения лучше, потому что снега нет. Каменный дом качается, разваливается, трескается, но держится. Архитектурными достижениями обитатели города на блещут, но сам Город может держаться, даже когда работают далеко не все органы системы. Первый этаж смешон: дыра в потолке, скамейки, грязь, стол обеденный, гобелены с Ним, печь, корзины, вёдра. Из этого убранства вырисовывался вывод — хозяин обители явно постарался, раз стол не пошёл в печь, как стулья, которых в доме совершенно не было. Ненависть помог занести растопку для печи и прислонился к стене, глядя на сброд около печи. Надежды сидели полукругом, не поднимая голов. Их белые платьица в какой-то грязи и темных слезах. По белоснежным щечкам стекают тёмно-серые слёзы, крайняя степень разочарования. Вот-вот растают. — Всё так же? Питаешься корнями и ухлёстываешь за тенями? Не надоело подражать свету? — силуэт в доспехах осматривает плутовское пятно сверху вниз, первым нарушая молчание. — Всё так же! А вы? Подтягиваете вереницу лет и терпите агонии и язвы тут и там-тут там и тут? — шут притащил откуда-то табурет и уселся прямиком на него, наклонив голову набок. Жёлтые глаза Ненависти оживились, хмурые брови изогнулись в удивлении, когда с лестницы стал спускаться ещё один добродетельный обитатель. Мечтатель обладает всем самым чудным и прекрасным, но остался держать в руках свет, не сбежал, подлецом никогда не был. Его упрямо вербовали ко двору, но выбор его, слабый и горький, оставался за Предателем. Мечтатель верил Страдальцу, бежал бы с ним, но Он же, Капитан, не захотел брать с собой юнгу. Впрочем, Город так и не стёр в его памяти морские узлы и умение выжить в открытом море, но здесь это было бесполезно. С каждым новым кругом Мечтатель чах, и Ненависть не знал сколько ещё таких покинутых мечтателей было в пределах Стен, спят они или давно перегнили. Этот часто бредил, постоянно спал, не переносил на дух алкоголь, рвался за Стены, а ещё желал, чтобы Шут приносил тела Страдальца к его дому и закапывал там же, во дворе. Конечно, плут так делал какое-то время, но был до глубины души возмущён тем, что всю его работу раскапывали и пытались привести в чувства. Так, они нашли табуреты и спустили их вниз, уселись за стол, грузно вздыхая каждый раз, как проходило с пол минуты или около того, ведь уточнять временные рамки в Городе — ставить на один из ста в любой азартной игре, пришедшей первой на ум. Правда, вздыхали только Ненависть и Мечтатель, Шут же увлёкся рассуждением о лютнях и о том, что умудрился в который раз потерять в лабиринтах свою заветную и любимейшую. Он каждый раз называл её новыми именами: Эсмеральда, Матильда, Афродита, одно время лютне посчастливилось быть Викторией, как-то повезло стать Августиной, но по какой-то причине последнего никто не оценил, а Король в неясном наитии назвал это издёвкой и закрыл двери дворца для шута. Собственно, с того самого момента он склонялся повсюду тенью, изредка подставляя гвардейцам умелые подножки. — Его Величество седьмой раз отправлял гвардейцев с предложением поработать при дворе, — наконец начал Мечтатель — По правде говоря, все шесть раз я отвечал отказом и говорил о том, что бедняжки плохо себя чувствуют от такого частого посещения нашего дома демонами. В седьмой раз не ответил… уснул. — Он разозлился, поразмышлял, забылся, а ты бы остаток себя захоронил. По доброте душевной, — забасил Ненависть, потому что поведение Короля, само собой, не вводило его в восторг. — Прошло так много времени? — удивленные пустые глаза уставились на генерала. — Два удара в колокол.

***

Дворец медленно косился, наклонялся из стороны в сторону - становился невыносимо хлипким. Каждый шаг здесь, если вы не сам Голос Ненависти во плоти, давался с трудом. Иногда приходилось хвататься за перила, пребывая в одном из множества приступов. Сейчас, когда есть общее представление об умирающих тварях Города, можно поговорить и о безумии Его Величества, которое мы опровергли ещё в начале. Зеркала твердят одно, он настаивает на другом, отдалённом и усопшем, о идеях, которые кое-как совпадают с реальностью и не выпадают из орбит над самой высокой башней. Он сам себе мудрец, сам себе звездочёт, он говорит вещи умнее и правильнее, однако впредь его некому слушать. От вельмож остались кости. По-прежнему черепушки и косточки валяются по дворцу, на них постоянно приходится натыкаться, дыры в каменной коже замка никто не правит, а лихорадка как не щадила, так и не щадит Его Величество. Только бьют колокола – он отправляется дремать, вопреки тому, что дрёма преследует его голову не только во сне – всегда. Морские просторы, смелые речи и восхваление идеалов, от которых Город избавился, как от отравы. Всё виделось, и всё перекликалось с распятыми мечтаниями. По их оголенным рёбрышкам стекает смола, тоже впитывается Городом. Каждому Демону известно, что свет может довести исключительно до разрушения Стен. Стены – постоянная, неизменная часть, подвергаемая нападкам, но всегда подлежащая восстановлению. Если Демонам предоставить возможность выбрать между: «Город и взвод Стен» и «Его Величество», то выбор падёт непременно на первое. Без Короны монарх сродни ползающим Надеждам, которые в дворцовой кухоньке слизывают влагу со стен, ибо реки тут пересохли, а реки времён – солёные от Его слёз. Город паразитируют страхи, они похожи на змей, иногда на обычных, реже – на семиглавых. Питаются тонкой кишкой, протянувшейся с севера до юга. Король и Ненависть схожи в представлении внутренностей Города. Только если для гвардейца это что-то противное, то для монарха вечный круговорот мертвечины, переходящей от одного состояние в другое, но всегда сохранявшей одну и ту же позицию в истории – это благо, к принятию которого склоняла всеобъемлющая пустота. Она лишь способствовала, помогала в каком-то смысле уходить всё дальше в желчь. Изуродованный дворец чувствовал, укрылся острыми скалами и опасными выступами. Трапезы Короля здесь проходили один на один с короной. Корона грузила ношами, а он, будучи в рассудке, утолял жажду. В основном, это было свежая плоть, источающая дурманы, сочные и приторные для его языков. От Надежд, как известно, оставалась одна только пыль, а Мечты становились страхами или демонами – как повезёт. Он пробовал разные сочетания: собирал остаток пыли с кухонных столов, мешал его с жидкостями, протекающими меж косточек гвардейцев – стремлениями и верой, но это вызывало такой же странный всплеск чувств, как материя, из которой состояли страхи. Пыль не давала никакого эффекта в чистейшей воде (которую теперь оставалось видеть лишь в грёзах), зато морскую воду очищала от соли и предавала ей необычную горчинку. В вине пыль тоже отдавала горечь, но тут она была неприятна, сводило брюхо, вокруг кружились выжившие мушки, поспешившие вылететь прямиком из головы монарха. Не безумен, он пробовал грёзы много раз. Мёд с перемолотыми витражами взывали к его ощущениям, он бродил по коридорам дворца и Его мыслей одновременно. Много раз видел, как Город впадал к одному исходу и твердил что-то на странных языках. Таковыми пользовались Призраки, но Город игнорировал это, поскольку не находил опасным того, кто старательно вынашивает Корону. Обида разрастается, ведь сумасшедший каждый, чьи мнения и поступки разнятся от привычных пиров и эйфорий горожан. Зашло всё далече, иссохли, растворились подданные, а демоны бродят наяву, у него перед носом. Ликование от маленькой победы, его правоты, прошло, оставило после себя злость и страх. Он знал каждого персонажа в лицо и по сей день не способен по-настоящему удивляться. По крышам частенько пробирался Морок, вышивал туманы. Один раз Король завёл беседу о чём-то таком же воздушном и лирическом, он долго рассказывал о вещах, написанных Страдальцем в книжках, на что создание бездн долго смеялось, чесало бороду и делало личные отступления о былых временах. Во снах открывались вещи непостижимые иным обитателям, но любопытные и интересные для какой-нибудь светской беседы. В постели Король проводил больше всего времени, потому что потерял слишком много крови от меча, пронзившего и связавшего его стезю с Ним. Частенько во снах мелькала примечательная особа, слишком много тепла и света источала, Король был готов сравнить её с несчастным маяком, та же всегда улыбалась ему и вообще всем, кого видела. Так он запомнил, *****-ю колоколами спустя. Но страшно говорить о белоснежном лике, по чьему подобию стали существовать Надежды. Она всегда имела ко всему происходящему отношение. Лично руки не прикладывала, те нежны и по-своему слабы, слишком ранимы. Её знал каждый, но цветастые луга знали Её лучше всего прочего. Теперь нет лугов, прудов, хмурые леса позаботились об отсутствии света, сгибаются старые мельницы. На протяжном берегу море беззаботно колышется, обхватывает пеной несгибаемые ноги, обвивает безвольные руки, водоросли забиваются под одежду и в волосы. Эти склизкие волосы беспорядочно устроились вокруг, левая нога постоянно вздрагивает. Его вытянутый силуэт напоминает кляксу. Во рту немыслимая сухость, Капитан плыл, истошно сопротивлялся, боролся с течением и имел все шансы выбраться из ожесточенного круговорота. Теперь затишье, чёрные птицы кружатся над ним. Он лежит, перебирает морскую гальку рукой. Выбор всегда есть, выбором обладает каждый, но если Он прямо сейчас начнёт прокручивать в голове мысли, то вряд ли сможет остановить процесс. На деле же, тот никогда не останавливался. На вспотевшем лбу сидит крохотный серый краб и щёлкает маленькими клешнями. Тяжелая походка, сопровождаемая скрипом фонарика, не даст Герою более покоя, Он хмурится и поднимает взгляд. Из-за плаща на него глядят два сияющих глаза, Его Совесть усаживается на крупную корягу, ставит фонарь с тлеющим огоньком недалеко от неё. Почёсывает щетину, успевшую поседеть: — Слыхал? Говорят, мрачные Города ждут Тебя с трепетом. Отчего не пройтись?