keep me crawling

Проблемных детей отправляют в военные колледжи. Проблемных детей запирают в клетках и кормят из блюдца. Проблемных детей бьют бездумно, им разбивают носы и бросают на нянь — стыдливо отвести в комнату, спрятать, замести следы. Няня уволена — как же ее? Люси? Нэнси? — и нос сросся ровно, черт, лучше бы пошел вкривь, вот бы хоть что-то на теле осталось памяткой: ему и отцу, чтобы Логан отводил взгляд, нет, чтобы ему приходилось смотреть. Что делают с детьми, которые выросли криво, превратились в проблемных взрослых, как ни бей — один чертов урод и придурок вернется из комнаты, снова выползет в свет? Их отправляют в санатории, на лечение, в отпуск. Кендалл возвращается, он всегда возвращается. Каучуковый мячик — Роман такой кидал о стену, когда его запирали в Сент Эндрюс. Иногда кидал в потолок. Повезет — попадёт в живот. Если подумать, Романа тоже можно было бы отправить лечиться. Только вот что-то не позволяет наглотаться пилюль или там убить человека, подумать только — он до того дефектный, что даже упасть толком не может, вихляет между черным и белым, плохо и хорошо, животным и человеком. Роману до сих пор хотелось опуститься перед отцом на пол, проползти на четвереньках, чтобы он видел — ниже некуда, баста, вычеркни и выбрось. Он мертв, думал Роман. Он не мог умереть, думал Роман. Если он мертв, почему его все еще тянет встать на колени? Роман пробовал пить. После того самого дня, когда отец не только умер, но и компанию свою потерял (или: забрал с собой в ад, ха), Роман выпил столько мартини, что блевал весь вечер без остановки. Ему не было грустно или больно или что там еще чувствуют люди, когда теряют, нахер, вообще все? Было пусто, как будто он снова на ебучей свадьбе Коннора и кругом вода. Как будто он снова маленький смотрит в зеркало, нос разбит, но срастается ровно, он давит на переносицу, хрипит и не плачет. Хотелось заполниться. Алкоголь заполняет. Алкоголь выходит толчками и почему-то открывает в нем еще одну пустоту, если это вообще возможно. Один пропущенный от Шив и: «Ты полный придурок» — сообщение. Пять пропущенных от Коннора. Ссылка на какой-то бумерский твит от Кендалла. Кто присылает ссылку на твит? Ничего от Джерри. В твите его — Кендалла — ржущая рожа крупным планом. На башке корона и подпись: король свободен, да здравствует король. Только самый напыщенный дебил может отправить хвалебный пост о самом себе, когда брат валяется в отключке. Глупо ожидать, что она напишет. Даже если бы его алкогольные похождения стали достоянием общественности, даже если бы он распластался у ее порога, захлебываясь блевотиной, как бы это, мать его, искупило грехи? «Хей, знаю, я уволил тебя, смешал с дерьмом, обесценил дело твоей жизни. Но зато я выхлебал все запасы мартини в баре у твоего дома в одну харю. Мир?» Его часто тошнит. 
Не нужно быть гением, чтобы догадаться, что паршивый сон, паршивая еда и не такой уж паршивый алкоголь хорошего здоровью не привнесут. Но — хуже — тошнит теперь Романа от чего угодно. Запахов, вкусов, своего тела в зеркале, мира в целом. Чтобы не тошнило, нужно перестать ощущать. Любое чувство — ершистый ком в желудке, спазм где-то у горла, липкий пот. На самом деле он даже не уверен, хочет ли, чтобы Джерри его простила. Хочет ли он видеть ее. Роман вспоминает расплывчатую фигуру Джерри в дверях офиса. Бликующий силуэт, беглый взгляд, мгновенный прилив тошноты, как будто все его нутро скрутилось узлом и норовит выйти через глотку. Чтобы его отпустило, Джерри должна исчезнуть. Должна превратиться в фантом, в старую запись на камеру телефона, но уж никак не появляться вживую, ни в коем случае не выдавать свою "настоящесть". На днях он получил приглашение на почту и сдуру открыл. Официозный и-мейл от новослепленной компании и нововыдроченного уродца-главы: приглашаем вас бла-бла-бла празднование на-на-на радостное событие и т.д. и т.п. Роман думает пойти. Он думает нажраться там в хлам, нажраться до бликов в глазах, сделать что-то — может, избить (быть избитым), сигануть с балкона. Потом он думает о Джерри и удаляет приглашение, ищет номер Лукаса. Позвонить, встретиться, выскоблить его эго до блеска, свернуть злость в узел и продать льстивым восхищением, а потом — уволить Джерри его руками. Она плохо выполняет свою работу. Она падка на молоденьких идиотов вроде Тома. Она просто надменная сука. Роман не звонит Лукасу. Он думает: что будет, если заморозить литр крови и отправить Джерри? Как этот сумасшедший урод вообще заморозил кровь? Неужели хранил в холодильнике между банками пива? Почему-то больше не получается спать. Кровать кажется слишком мягкой, слишком знакомой, и Роман бесконечно перекатывается с одного бока на другой, думает, чувствует, тошнота снова накатывает удушливым приливом. Ему хочется снять одеяло, а вместе с тем укутаться плотным коконом, хочется скинуть одежду, вылезти из своей собственной кожи. Тело вдруг слишком большим и слишком маленьким чувствуется. Мерзким покалыванием отдается любое прикосновение. В конце концов он ложится на пол. В проем между кроватью и тумбой укладывает одеяло, подушку. Придвигает столик ближе. Ковер умеренно мягкий. Без ковра было бы лучше: в Сент Эндрюс ковра не было. Так он спит урывками. Остальное время, как в-ночь-когда-он-открыл-приглашение — бесполезно мается с телефоном в руке. Роман зачем-то гуглит, как выглядит замороженная кровь. Зрелище омерзительное, но он не может перестать смотреть. Что если прислать такой кирпич Джерри? Лукас настоящий мудак. Лукас просто гений. Роман представляет, как из его тела выкачивают всю кровь — сколько там литров? шесть? (сколько стоит литр молока), и Джерри открывает дверь, а он весь на ее пороге, тает, расползается по углам, внутри записка — прости меня. Его снова тошнит, и Роман открывает переписку с Джерри, держит так близко к лицу, что в глазах одна только рябь. «Прости меня». Это так тупо, так плоско, и она не увидит, что слова все в крови. Тошнота ползет вверх. Роман не нажимает «отправить».