Сублимация

      “Все свободны! — провозглашает Данте. — Отправляемся дальше через сорок пять минут. И Сан, сюда!”       В комнате отдыха, которая встретилась Грешникам на пути, — тусклый, зеленоватый свет энергосберегающих лампочек. Самый яркий его источник — автоматы с газировкой. На одном из них висит табличка “временно не обслуживается”. В остальном эта комната ничем не отличается от прошлых двух, где Грешники были сегодня, а также множества других, которые они посетили до этого. Всё тот же в меру просторный зал с бледными, как в психушке, стенами. Всё та же шахматная плитка на полу, выложенная как попало трясущейся рукой пьяного мастера. За опорной колонной застенчиво спряталась общая дверь в уборные — мужскую и женскую.       Иногда Измаил задаётся вопросом: это всё одна и та же комната отдыха или разные? Или одна, но в разных вариациях-отражениях? Можно ли считать, что все они находятся на борту Мефистофеля, или же всё, что за задней дверью автобуса — уже нет?       Это всё важные вопросы, если ты почти всю жизнь прожила в открытом море, внутри замкнутых систем островов-кораблей, где сброс бытовых отходов и продуктов жизнедеятельности в “чистые” воды карается такими штрафами, что один простой моряк может всю жизнь пахать за тот день, когда осмелился поссать за борт не в том секторе Великого Озера.       Измаил уже спрашивала Фауст, откуда в Мефистофеле берётся чистая вода. Фауст не ответила; по крайней мере, ничего внятного, Измаил только дурой себя почувствовала. Тогда она решила, что лучше изо всех сил не задаваться вопросом, куда девается грязная.       И Сан из мира W-корп выглядит так, словно на ногах его держит только сила воли, при том что травм у него особо тяжёлых нет, а в мешках под его глазами можно запасать картошку на холодное время года. Данте не пришлось долго уговаривать этого И Сана прилечь отдохнуть. Завалившись на ряд сдвинутых менеджером пластиковых стульев, И Сан мгновенно отключился.       — Вам правда настолько необходимо заставлять его сражаться? — осторожно интересуется Измаил.       Данте пожимает плечами:       “Сегодня мы спускаемся недалеко. Я хочу понять, на что способны новые члены команды”.       — Ясно, — цедит Измаил.       С самого начала вылазки в Зеркальный Лабиринт у восьмой грешницы руки чешутся что-нибудь, кого-нибудь ударить. Как назло, сегодня, как и все разы после Бледного Кита, в планах у Данте нет в планах выпускать Измаил в бой. Даже Идентичности ей не досталось. Ну что за… часоголовый, в самом же деле!       “Ты думаешь, я тебя так наказываю, — переводит ей Данте её же мысли. — Не стоит. Всё наоборот. Мне бы хотелось, чтобы ты очень внимательно наблюдала за всеми со стороны, а после поделилась своим мнением. Это для нас сейчас не менее важно, чем непосредственное участие. Важнее даже”.       Даже ночью, находясь одна в своей комнате-камере-заключения, Измаил больше не чувствует себя по-настоящему одной. Та же связь, что позволяет воскрешать Грешников, какого-то дьявола даёт Данте доступ в их очень богатые внутренние миры. Дёрнешь в ответ эту тонкую, невидимую цепочку связи — и тебя обдаст в ответ холодом, что обжигает больнее огня. Чувствовать эмоции Данте — это всё равно что стоять на вершине очень высокой горы. Там, где свобода и одиночество становятся единым целым. Иногда даже жаль, что это чувство, как комок льда, нельзя приложить к больной, загруженной голове.       “Ты не хочешь подойти к Хитклиффу?” — спрашивает Данте.       Нет, Измаил не хочет. И в то же время хочет очень сильно.       Ну почему из всех двенадцати Грешников — включая её саму, — личность лучшей подруги, Квикег, должна была достаться именно этому болвану?!       — Подойду, — многозначительно поглядев на Данте, говорит Измаил.       Если постоять рядом с этим менеджером ещё немного, Данте найдёт, чем ещё её смутить.       Квикег.       Долгое время Измаил считала, что её подруга мертва, или, того хуже, безвозвратно обратилась русалкой. Через много лет, когда они встретились снова, Измаил снова была вынуждена её покинуть.       Квикег…       Измаил была рада, когда Данте нашёл к ней дорогу через двигатель Мефистофеля. Но, увидев результат, грешница не знала, смеяться ей или плакать.       Квикег!       — Меня зовут Хитклифф, — терпеливо напоминает Хитклифф.       Господи, ну и рожа.       В некоторых Гнёздах, где активно практикуют слежку за людьми, за такое количество татуировок на лице можно и на штраф влететь. У подруги Квикег тоже есть рисунки и шрамы на лице, но его черт они, по крайней мере, не искажают.       — Извини, — Измаил задумчиво чешет в затылке. — Просто… Ладно, неважно. Газировки не хочешь? Одна виноградная осталась, как раз твоя.       Хитклифф качает головой. Украшения в его дредах позвякивают друг от друга.       — Нет. Не хочу. Брал в первый раз — до сих пор буря в желудке. Перед дракой… неполезно. Предложи этим, кто сахар любит.       В то время, как остальные грешники общались, смеялись и сотрясали унылые стены громовой отрыжкой, Хитклифф стоял, опершись о колонну и как будто спрятавшись за ней. Ни Квикег, ни “местный” Хит никогда не были из робкого десятка, но вот Зеркала для их общей личности наверняка в новинку.       Интересно, как он дошёл вообще до жизни такой?       — Я хотела спросить, — говорит Измаил, — знаешь ли ты кого-нибудь по имени Измаил?       — Ты Измаил, — прямо сообщает этот Хитклифф.       Да уж. Не клеится разговор. Даже с “оригиналом” Хитклиффа точек соприкосновения у восьмой грешницы поначалу побольше было.       — Я, может, и не с большой земли, но дурака за меня не надо держать, — говорит Хитклифф.       Измаил смешливо хмыкает:       — Наоборот.       — Наоборот — что? — недоумевает он. Кажется, мышцы его лица пришли в движение; но понять, какую эмоцию они должны изображать сейчас, просто невозможно.       — Тебя — за дурака.       — Так чего ты хочешь, оранжевая? — зыркнув сверху вниз, меланхолично интересуется Хитклифф.       — Ничего, — признаётся Измаил. — Это я себя дурой чувствую. Ты уже понимаешь, что представляют из себя эти Зеркала?       — Смутно, — признаётся Хитклифф. — Но это нестрашно. Люди постоянно пользуются тем, чего не понять. Видел тут много знакомых лиц. Но люди за ними незнакомые. Не знаю, как с ними вести себя.       — Я тоже, — вздыхает Измаил, прижимая холодную фиолетовую банку к виску, — я тоже.       Хитклифф рассматривает восьмую грешницу с нечитаемым выражением на татуированном лице.       — Что такое Квикег? — наконец интересуется он.       — Не “что”, а “кто”. Моя подруга, похожая на тебя, — отвечает Измаил.       — Подруга. Понял, — кивает Хитклифф. — У меня тоже есть оранжевый друг. Не Измаил. Но вы, оранжевые, очень сильно все похожи.       Рыжие, хочет поправить его Измаил; но проглатывает свою тираду, стоит только пересечься с Хитклиффом взглядом.       Где-то в мешанине линий его лица угадывается улыбка.       — Нам хватит двадцати минут, — то ли спрашивает, то ли предлагает Хитклифф, загадочно понизив голос, и голова Измаил склоняется под её же собственным весом.       Квикег.       Измаил из прошлого была полной дурой.       Эта дура вбила себе в голову, что если отрастить длинные волосы, то ни один мужик в море не посмотрит на неё серьёзно, как на члена экипажа, и вообще, “баба на борту — к беде”. Положим, Ахав в качестве капитана и впрямь ни к чему хорошему свою команду не привела, но…       Квикег.       Для Измаил позорно недопустимым казалось повесить на себя клеймо “лесбухи”; хотя ей нравилось сворачиваться клубочком рядом с могучей женщиной, а потом, просыпаясь, чувствовать, как та обнимает её во сне, словно любимую жену. Нравилось представлять, как большая, мозолистая ладонь спускается ниже или поднимается выше, по настроению, а там сжимает — мокрый от пота и смазки лобок или небольшую крепкую грудь.       Хитклифф, спасибо ему за это большущее, решает не выбирать что-то одно. Он и так довольно терпел, когда они, двое взрослых людей, пытались максимально удобно разместиться в крохотной туалетной кабинке, рассчитанной, судя по размерам, не иначе как на детей не старше двенадцати.       Измаил не хочет детей; после всего дерьма, что с ней происходило, откровенно думает, что не может, и всё же невольно напрягается, когда гладкая, незащищённая головка члена проскальзывает по напряжённым створкам её вульвы.       Ноги дрожат. Подкашиваются.       — Держись, оранжевая, — несвойственным Хитклиффу заботливым тоном просит Хитклифф, придерживая Измаил под живот и помогая ей не рухнуть под собственным весом.       Это, пожалуй, наиболее громкий звук из тех, что он выдал за время их уединения; тревожность Измаил за то, что другие Грешники могут застать их на непотребстве. Наверно, поэтому он долго не решается войти; а может, специально раздразнивает, зажав член между своей ладонью, её половыми губами и клитором. Получается у него почти беззвучно, насколько это вообще возможно, когда всё вокруг от малейшего неловкого движения свистит, скрипит, шатается и вот-вот развалится, а если развалится, то придавит и привлечёт всеобщее внимание.       — Давай быстрее, входи, — Измаил нетерпеливо хнычет, ёрзая тазом. Её коленка, которой она упирается в закрытый бачок унитаза, уже начинает ныть.       — Гм… — в горле Хитклиффа что-то бурлит, как в закипающем чайнике.       — Я не… Короче, всё нормально, — говорит Измаил.       Хитклифф входит внутрь неё.       Квикег.       Как там говорили? Перебесишься? У тебя просто хера нормального не было, вот и думаешь про себя невесть что?       Так что, нормальный хер?       Не?       Первые несколько движений даются Хитклиффу с наибольшим трудом, а Измаил — с наибольшей болью, но потом она привыкает к растянутости, наполненности, пульсации. Чужие яйца и бёдра с оттяжкой шлёпают по её коже, а большая рука, та, что ещё в перчатке, — сжимает грудь так, что там почти больно, даже через слои одежды. Зарывшись лицом в густую шевелюру Измаил, Хитклифф что-то шепчет; возможно, заклинание своего варварского племени, а возможно имя того самого не-Измаила, которого он зассал выебать в своём мире, а здесь просто сублимирует, прямо как она — в него.       Кви-       — Тс-с-с, — шипит Хитклифф. И задерживает дыхание.       Снаружи, надсадно скрипя, открывается дверь.       Сердце Измаил пропускает несколько ударов от ужаса. Время уже истекло? Кто-то заметил долгое отсутствие целых двух Грешников и пошёл искать пропажу?       Тёплая капля естественной смазки медленно-медленно течёт у Измаил по бедру, оставляя за собой влажный след. Из–за сквозняка там быстро становится холодно.       За пределами хрупкой безопасности кабинки звонко хрустит застёжка-липучка. Почти сразу за ней — молния.       Неведомый грешник что-то напевает себе под нос.       Тринадцать мучительно долгих секунд требуется вторженцу, чтобы отлить. Этого достаточно, чтобы приблизительно подсчитать пульс Хитклиффа.       Сто двадцать семь ударов в минуту.       Застёжка-молния.       Застёжка-липучка.       Пара тяжёлых шагов.       Дверь закрывается.       — Блядь, — шёпотом резюмирует произошедшее Измаил.       Звук её голоса освобождает не-Квикег от его паралича. Контраст между неподвижностью и яростным, животным напором настолько Измаил огорошивает, что через несколько резких толчков перед глазами у неё всё белеет от яркого оргазма, а член внутри ещё продолжает двигаться, и ей снова, пожалуй, больно, на этот раз от того, насколько хорошо.       Квикег.       Как Хитклифф ухитряется кончить — Измаил не понимает, главное что не в неё, иначе в установленный друг другу срок в двадцать минут они точно не уложились бы.       — Я пойду первый. Ты подожди, — сдержанно говорит он. — Спасибо, оранжевая.       Его “спасибо” после этого всего звучит таким же нелепым, как был бы поцелуй, и господи, он в самом деле её целует, прежде чем уйти.       Измаил выжидает, для верности, минуты полторы, выходит из мужской части уборной и… нос к носу сталкивается с Грегором, который, стоя напротив раковины, усиленно трёт глаза единственной человечьей рукой. Будь с ними сегодня сколько-нибудь взрослый Грегор, ужасного разговора было бы не избежать, но молодой Грег из G-корп пугается Измаил даже сильнее, чем она, с трудом не показав виду, испугалась его.       — Вы тут что делаете?! — задыхается он, обрызгивая и себя, и зеркало, и вообще всё вокруг.       — Мне надо на это отвечать? — приподнимает бровь Измаил.       — Извините, — извиняется Грегор. — Женский туалет в другой стороне.       — Там очередь, — непоколебимо заявляет Измаил.       И чего она вообще оправдывается перед ним?       Никакой очереди, разумеется, нет, и Грег наверняка видел это собственными глазами. По крайней мере слышал. Тем не менее, объяснение Измаил его устраивает; этот Грег всегда ставит слово авторитета выше своего эмпирического опыта. Так тринадцатый грешник пожимает плечами и продолжает отмывать глаза от невидимой заразы, а восьмая безнаказанно сбегает со всеми своими грехами.

***

      По окончании вылазки в Зеркальный Лабиринт, когда все Грешники расселись по местам в автобусе, Хитклифф — в своей оригинальной, невыносимой форме — сначала, как обычно водится за ним, пытается спать. К несчастью, сегодняшняя часть маршрута приходится на район с особенно кривыми улицами. Поэтому, крепко стукнувшись лбом о спинку сиденья Мерсо, Хитклифф просыпается и принимается канючить:       — Менеджер, у меня всё болит.       И ещё:       — Менеджер, мы чё сегодня делали? Фуры на стройке разгружали, а я и не в курсе?       Данте наклоняется, показавшись из-за спинки своего кресла, и смотрит на Хитклиффа. Наверное. После чего проводит сжатыми большим и указательным пальцами по линии, где у нормальных людей находится рот: где-то с половины восьмого до полпятого по кратчайшему радиусу на циферблате.       Тик!       Стрёкот часов напоминает застёжку-молнию.       — Ладно, ладно, заткнулся, — бормочет Хитклифф.       Вот только это не было “заткнись”. Это было “не скажу”.